Путешествие из Нойкукова в Новосибирск(Повесть)

А теща, обнаружив в серванте бутылку румынского коньяку, чокнулась с доктором Блюменхагеном и обнародовала свое окончательное решение, что внук ее будет наречен прекрасным именем Арнольд.

Полуночные события стали известны нойкуковцам на следующий же день. Сенсация, произведенная ими, далеко превзошла впечатление от самого события и чуть не заглушила его. Человек-то с «бабочкой» и тростью оказался доктором математики, которому в новом учебном году предстояло вести свой предмет в десятилетке. Но об этом почти забыли, до того громкой оказалась его слава как опытного акушера. Один только Тюбке не уставал твердить, будто он давно это знал. Математик — он что-то вроде геолога, только в земле не копается, а потому не представляет никакой опасности для древних крепостных сооружений града Нойкукова.

Но время шло, и нойкуковцы, задумавшись над случившимся, задались вопросом: что, собственно, надо математическому доктору, пожилому, изящному господину, в нойкуковской школе? Но этого они так никогда и не смогли понять. Во всяком случае, им не за что было уцепиться — ни за какое-нибудь чрезвычайное происшествие, ни за какое-нибудь число или год, а то и за жуткую тайну. Обычная биография без взлетов и падений.

Появился на свет. Имеются фотографии — снят на шкуре белого медведя, затем шести лет, в матросском костюмчике. Штудировал математику в Геттингене, написал докторскую работу, отмеченную похвалой… Некоторое время казалось: быть ему если и не блестящим, то, во всяком случае, толковым математиком и преподавателем университета. Но вместо этого стал бестолковым солдатом гитлеровской армии, из которой вернулся усталым и сильно помятым человеком. Он все же стал университетским преподавателем, но ни новых идей, ни темперамента — ничего не осталось, что называется, вечный доцент. Более молодые обходили его, получали профессорские звания, он уже чувствовал, что студенты потихоньку посмеиваются над ним, слышал, как они обзывали его ископаемым, стал побаиваться собственных семинаров и в конце концов, решив вновь обрести душевный покой, чувство собственного достоинства, собрался с духом и уехал в Нойкуков, где в первые же дни принес человечеству столько пользы, сколько, может быть, никогда не приносил. Покой он надеялся приобрести, проработав три года в школе маленького городка, а затем уже на многие годы уйдя на пенсию. А достоинство он надеялся восстановить здесь благодаря своим знаниям и своему званию, которые в университете уже никто не ценил. Здесь, в маленьком городке, с ним непременно должны считаться! «Да, да, должны!» — думал он, хотя в исполнение этой части своего замысла верил меньше всего.

…Доктор Блюменхаген успешно закончил обрезку живой изгороди. Чуть больно руки, но он доволен. Нет-нет, он и впрямь доволен. И не вредный он совсем. Ну а если же он самый вредный? Юрген ведь так считает?

Жарко в мансарде! Всю ночь окна были открыты настежь, но это не помогло. Тепло предыдущего дня засело в уголках чердака. Юрген проснулся и видит: подушка лежит на голом животе, простыня сбита к ногам. Он думает: «Как бы удержать сон, который я только что видел?» Но ничего не получается. И всегда так: только что все виделось сногсшибательными четкими картинами, а при свете дня сразу рассыпалось на мелкие осколки бессвязных ощущений…

Однажды он решил сконструировать такой аппарат, при помощи которого можно было бы потоки мыслей переключать на обыкновенный телевизор, и они на экране превращались бы в нормальные картины. Назвал он свою конструкцию очень просто: «Седьмая программа».

И если у тебя достаточно большая и достаточно сонливая семья, то для «Седьмой программы» представятся немалые возможности.

Юрген откинул подушку, высвободил ноги из-под простыни и сел на край кровати. Со скоростью, на которую он только был способен, он просчитал от одного до ста, извлек квадратный корень средней сложности, а затем упал на пол и тридцать один раз выжался. Такова была его норма. Он мог бы и тридцать пять раз, но тридцать один ему больше нравилось. Число очень интересное.

— Ну а что же дальше? — произнес он громко.

В обыкновенные дни в это время заявлялась мать: «Юрджи, ты уже проснулся? Бассейн свободен.» С тех пор как отец переделал прачечную и поставил там бойлерную колонку, Юрген не переставал спорить с матерью о том, как назвать новое достижение. Стоило ей сказать «бассейн», как он дважды повторял «ванная». Так же, как «бассейн», он не выносил, когда она говорила «тачка», вместо «трабант». Мать это, правда, мало трогало, разве что скажет иногда: «Что это ты? Радоваться надо, глупыш, что у нас свой бассейн».

Итак, теперь мать на очереди! Но, не услышав ее обычного «Юрджи», он вспомнил: он же один в доме! Одинокий холостяк, богат и молод. «Иоганн! — позвал он самого себя, — на завтрак прошу яйцо всмятку. И желток чтобы как летнее масло для „трабанта“ — не круче и не жиже». — «Слушаю-с, господин, но сначала водная процедура в нашем домашнем бассейне, не правда ли?»

Потом, уже придя на кухню, Юрген немного растерялся. Подумал, достал масло и молоко из холодильника, рядом поставил банку с малиновым джемом (болгарским), взял из ящика нож со сточившимся лезвием, который все называли острым, включил динамик — «отпускную волну», еще успел услышать, что температура воды у Балтийского побережья плюс 18 градусов, и, гордый своей многогранной и осмотрительной деятельностью уже в самом начале самостоятельной жизни, сел за стол, покрытый белоснежной клеенкой.

Ну что, Рогге, что же дальше? Сейчас, пожалуй, вкусим хорошую ложку джема или сперва попробуем его с ножа? Похоже, что придется сбегать в булочную. И кто же из нас двоих? Конечно же, опять меня посылают! Он припомнил одну из весьма многочисленных директив мамы и действительно в самой глубине верхнего ящика кухонного шкафчика обнаружил картонку с надписью: «Мелочь на хлеб», выудил из нее монету в пятьдесят пфеннигов, сунул ноги в стоптанные тапочки и, посвистывая, вышел на улицу. Улица здесь — это еще проселочная дорога. Мостовую сюда не дотянули. Ничего. Почва здесь глинистая, и проезжая часть хотя вся и в ухабах, но твердая. Слева и справа изредка попадается подорожник, а по краям, вдоль участковых изгородей, вьются узенькие, укатанные велосипедные дорожки — хорошо по ним кататься! «По закону-то, — говорит младший лейтенант Хольтфретер, участковый уполномоченный народной полиции, — дорожки эти не велосипедные, они предназначены для пешеходов». Впрочем, тут бояться нечего: люди, здесь живущие, — это целое племя велосипедистов. Каждый прохожий — будущий, бывший или только что соскочивший с седла велосипедист. Он уж обязательно сочувствует вам и обязательно уступит дорогу.

В булочной Шлееде стоит такой гул, что страшно делается. Запахи сахара, джема и всяких кремов привлекли сюда целые тучи ос. А фрау Шлееде, хозяйка булочной, стоит себе спокойно за прилавком, будто она жена пасечника, и вместе с фрау Кликерман выбирает батон хлеба. При этом они ведут беседу о некоем господине Лерше с Корнблюменштрассе, отличившемся тем, что он недавно женился в третий раз. Юрген встал по стойке «вольно», переключил дыхание и пульс на «самый малый» и принялся наблюдать за одной из ос, старавшейся проникнуть в надломленную булочку. Если уж фрау Кликерман приходила за хлебом, то всем остальным, находившимся в булочной, следовало набраться терпения. Эта самая фрау Кликерман принадлежала к тому типу женщин, которые всю свою долгую жизнь посвятили выбору идеального белого хлеба. Возможно, что свой идеал они когда-нибудь и видели, но только во сне. Дело в том, что у них имеется определенное представление об этом идеале, однако в суровой действительности обнаружить его не удается. Один батон недостаточно пышен, другой черств, этот растрескался, а у того надо, чтобы корочка треснула спереди, а не сзади, справа или слева или в каком-нибудь другом таинственном месте.

— Меня-то это, конечно, не касается, и дела мне до этого никакого нет, — заметила фрау Кликерман, подозрительно рассматривая очередной батон, как будто это был слиток золота, который она приобретает для Английского банка. — Это же по бутылкам видно, которые он у контейнера ставит. Нет-нет! Этот дурно пропечен. Вы мне вон тот достаньте, вон тот слева наверху — на прошлой неделе там сразу четыре бутылки стояло. Разве это может не сказаться на счастье семьи?.. Нет-нет, этот подгорел, мне же отсюда не видно было! Э, эта новенькая, она еще спохватится. Говорят он ее где-то в Тюрингии подцепил, а там они все попрыгуньи… Мне бы румяненький, фрау Шлееде, нет, чуть посветлее. Первая-то жена у него была неинтересная. Но вот вторая — ах, какая это была женщина!.. Фрау Шлееде, знаете, я все-таки вон тот, первый возьму. Вон тот, который вы туда наверх положили. Очень он, правда, мягкий. Но ничего, он у меня дома полежит… До чего ж интересно, как все устроится у этого Лерше? Правда, меня это не касается. И мне до них нет никакого дела, своих забот хватает… Насчет дрожжей я завтра загляну. Всего вам доброго, фрау Шлееде.

— А, это ты Юрген? — говорит фрау Шлееде. — Как дома управляешься? Сам теперь себе хозяин.

«Какое ей дело до меня? — думает Юрген. — Она ведь только так спрашивает». Но вслух он говорит:

— Так себе.

— Матери-то твоей невесело было уезжать. Но я ей сразу сказала: «Охота пуще неволи, фрау Рогге. Ну, неохота ему — что ж поделаешь».

— Да-да, — соглашается Юрген.

— А ты правда не хотел ехать?

Юрген понимает, что ему не отвертеться.

— Конечно, — говорит он, — хотеть я, может быть, и хотел, но, знаете, это я из-за… тошноты.

Фрау Шлееде вытерла чистые руки о чистый фартук и вдруг сделала круглые глаза.

— Из-за чего, говоришь?

Юрген, изобразив страдание на лице, говорит:

— Из-за тошноты. Меня всегда тошнит. Сперва-то кажется, будто кончики пальцев чешутся, потом в ушах начинает свербить, я сразу покрываюсь холодным потом, и меня с души воротит. Особенно на этих… поворотах. Когда их много. А в Польше — там без конца повороты.

— В Польше, говоришь? И чего только на свете не бывает! И никакие лекарства не помогают?