Путешествие из Нойкукова в Новосибирск(Повесть)

Голова у него работает, что тут говорить. Недаром он первый ученик во всей школе. Даже во всем городе. В табеле у него одни пятерки, кроме эстетического воспитания и чистописания. Тут у него четверки. Четверку за чистописание мать ни во что не ставит: всем известно — профессора люди рассеянные. Правда, по рисованию и Руди и Ева шли лучше, но по остальным предметам им далеко до Юргена было. А ведь и они, как говорят, „в люди вышли“. „Юрджи, наш младшенький, непременно профессором будет“.

На голову Юргену действительно жаловаться не приходится. Но иногда он все же думает: неудачно на свете кое-что устроено. От середнячка никто ничего не требует, а от отличника вечно всем чего-то надо. Иной раз он и правда задумывается: не прикинуться ли ему дурачком — вот весело было бы! Сначала напишешь на двойку, потом на троечку — пусть похвалят „за прилежание“. Но не может он этого делать, не может он с завязанными глазами брести по такому ясному пути решения математической задачи и в конце концов, будто старый осел, так и не найти этого решения. Ничего в этом веселого нет, да и не весело совсем скакать на одной ноге, как этот скороход в сказке „Шестеро весь свет обойдут“. Да и поздно дурачком представляться. Ведь не только мать убеждена, что у нее в мансарде живет будущий профессор. Полгорода так думает.

В Нойкукове народа крепкого, толкового, знающего свое дело хватает. Но вот гениев нет. Не уродились они здесь. И когда нойкуковцы произносят это слово, то звучит оно несколько иронически и должно вроде бы означать: „Нас, нойкуковцев, не удивишь, мы и сами кое-что соображаем“. А подразумевают они при этом: „У нас теперь свой гений есть“. И это значит, что от него опять чего-то требуют. Правда, это только вообще и не страшно совсем. Куда хуже те, которые точно знают, чего им от Юргена Рогге надо: и Джони Рабе, который хочет ногами Юргена мировой рекорд побить, и мать, чтобы он непременно профессором стал, и Сусанна Альбрехт, которая ему по почте всякие вопросики задает.

И Блюменхаген. Да, пожалуй, Блюменхаген вреднее всех. Да, да, вреднее всех!

Доктор Блюменхаген стоит у себя в саду, и вид у него совсем не вредный. Садовник садовником — таких на картинках рисуют. Зеленый фартук. Глаза небесно-голубые, усы белые, на голове широкая соломенная шляпа, в одной руке сверкающие садовые ножницы, в другой — курительная трубка. Позади — плоды трудов его, то, что сделано за время отпуска, впереди — урок на сегодняшний день. За ним — свежезацементированная дорожка до самого домика, выкрашенного в красную и белую краску, и крылечко — терраской можно назвать. Дожидается, чтобы его покрыли гофрированным полиэстром. Справа и слева от дорожки — коротко подстриженная трава, молоденькая, жидковато посеянная, но зато ярко-зеленая, как и положено траве; два куста роз, большой куст сирени, куст „Форсайт“, ряд крыжовника и пять фруктовых деревьев, аккуратно окопанных и вымазанных известкой.

А перед ним живая изгородь, в этом году сильно разросшаяся, — получала и воды и подкормки как никогда.

Но доктор Блюменхаген вовсе не то, что называют образцовым садоводом. И стоит он не для того, чтобы фотографироваться. Мысленно он себе говорит: „Дамы и господа! Теперь я намерен приступить и приступаю ко второй подрезке“. Он действительно хочет подстричь разросшуюся изгородь. Но он готов и объяснить вам, зачем и почему. Правда, на это уйдет слишком много времени, а сказать это можно очень коротко: „Чтобы она лучше росла“. „Итак, вперед“ — решает про себя доктор Блюменхаген. — Вторая подрезка!» На следующей неделе грузовое такси привезет небольшую кафельную печь: осенью он все подготовит к зиме и тогда спокойно может дожидаться весны. А вместе с ней — своего шестьдесят пятого дня рождения, когда он уйдет на заслуженный отдых. К этому времени все будет готово, и он переберется в свое Сан-Суси, свой замок, и будет жить в нем с апреля по октябрь, может быть, даже до ноября, если осень выдастся сухая. «Итак, вперед!» — решает доктор Блюменхаген. Зажав зубами трубочку, он щелкает в воздухе ножницами…

С тех пор как он три года назад переехал в Нойкуков, он без устали искал клочок земли для своего заслуженного отдыха. Каждое воскресенье, прихватив палку, он отправлялся на один из трех нойкуковских садовых участков, с тоской поглядывая то на живые изгороди, то на готовые домики, подсчитывал квадратные метры земли, вел «экономические» беседы о плодородии земли и о пользе свежего воздуха с владельцами участков, которым немало завидовал. А в будни, по вечерам, изучал толстый справочник «Наш сад», просматривал каталоги из города цветов Эрфурта, помечая крестиками те сорта, которые посадит сам, и без конца набрасывал проекты как самого садового домика, так и будущих посадок. Всякий раз, когда он проходил мимо лавки Братфиша «Скобяные изделия» и видел выставленные на улицу лейки и садовые тачки, его будто кто под руку толкал. И действительно, однажды он купил маленькие детские грабли. Они у него потом долго в подвале лежали. Но зато теперь висят на своем месте, там, позади домика, в сарайчике для садового инвентаря. Теперь-то все в порядке.

Все случилось в одно из мартовских воскресений. Дни стояли солнечные, и земля хорошо просохла. И в такой-то день кто-то позвал его с улицы. Оказалось — старая, очень худенькая женщина, с живыми темными глазами. Заговорщически она спросила:

— Послушайте, уважаемый. Вижу, вы все ходите, будто ищете чего. Может, участок хотите купить?

Он тогда ответил ей:

— Вы не так далеки от истины. — И сердце у него застучало быстрей.

— Недалека, говорите? А вы ступайте сходите к старухе Винтерфельд. У них там что-то не ладится. Вы зайдите к ним да спросите.

И он пошел и спросил, стал уговаривать, предложил хорошую цену. Затем все документы оформил у нотариуса. И так набросился на работу в саду, как другие бросаются в Черное море.

В ту пору садик Винтерфельдов находился в запущенном состоянии. Но это только еще больше разжигало доктора Блюменхагена. И все то, что он вычитал в разных садоводческих трудах, он теперь осуществлял на практике. И копал, и перекапывал, и рыхлил, и сеял, и сажал. И молотком стучал, и пилой пилил, и красил, получая огромное удовольствие: добился-таки своего! Вот видите? Он снова щелкает никелированными садовыми ножницами, и первые чересчур длинные веточки падают на землю…

Доктор Блюменхаген приехал в Нойкуков три года тому назад. Приезд его немало озадачил нойкуковцев. Все три конкурирующие агентства новостей — почтальон Папендик, жена булочника Шлееде и пономарь Грютелюшен из храма святого Георгена — прикидывались, будто боятся проговориться, на самом же деле не знали ничего.

В Нойкуков прибыла машина с мебелью из университетского города на побережье, привезла несколько старинных кресел и стульев весьма изящной работы, комнатную липу и ящики с книгами. Владелец этого скарба предстал перед «впередсмотрящими» нойкуковцами как изящный господин, совершенно седой, с белыми усиками и в очках с золотой оправой. Вместо галстука у него была повязана «бабочка», в руках — черная трость с серебряным набалдашником. Занятно! Но понять ничего нельзя.

И никто тогда не поверил городскому садовнику Тюбке. Этот всегда прежде всех выскакивал, потому как его мать переехала в Нойкуков с берегов Рейна. Между третьей и четвертой кружкой пива Тюбке изрек:

— Я так думаю: вроде бы он сочинитель.

Впрочем, зачем сочинителю переезжать в Нойкуков?

Это же не Венеция, в конце концов. Да и нынешние сочинители совсем по-другому выглядят: в вязаных свитерах, все молодые. А когда приезжий два дня спустя прибил на дверях медную дощечку с надписью: «Доктор Арнольд Блюменхаген», в городе образовалось два лагеря: большой, где удрученно констатировали, что это просто-напросто новый практикующий врач, и маленький, состоящий только из городского садовника Тюбке. Как истый рейнландский враль, он утверждал, будто бы это высланный на разведку геолог и скоро в Нойкукове тоже начнется проклятое бурение на нефть.

— Но уж не внутри городских стен! — добавлял он решительно. — Только через мой труп! Это уж я вам точно говорю.

Если бы садовник Тюбке жил во времена Тридцатилетней войны, шведам не так легко было бы взять штурмом городские укрепления Нойкукова.

Загадка разрешилась только через два дня.

И только благодаря инициативе одного молодого человека, которого еще не было на свете, но который так и рвался поскорее его увидеть. Случилось это около двадцати трех часов, по сути среди ночи, когда белый как мел и дрожащий от страха скотник из ближайшей деревни прикатил на своем «Москвиче» цвета морской волны в Нойкуков. На заднем сиденье сидела теща, не устававшая погонять его, и жена, родовые схватки у которой начались ранее намечавшегося срока. Единственный человек, попавшийся им на дворе в тот неурочный час, принадлежал, как легко установить с помощью теории вероятностей, не к лагерю Тюбке. Потому-то и случилось, что скотник и теща в поисках медицинской помощи очень скоро принялись неистово нажимать на пуговку звонка доктора Блюменхагена и нагнали на него такого страха, какого он отродясь не испытывал.

— Однако, — возопил он, когда наконец понял, чего, собственно, от него хотят. — Дорогие коллеги, убедительно прошу вас, я же самый обыкновенный учитель математики!

Впрочем, помочь ему это не помогло, потому как теща скотника, то ли полагая арифметику за часть медицины, то ли рассматривая присутствие человека с университетским образованием как некую надежду на спасение, сурово отрезала:

— Чего там! Доктор есть доктор! — и затолкнула доктора Блюменхагена в дом.

Ну а так как кровать стояла на положенном месте, а скоро нашлась и горячая вода и чистые простыни, да к тому же опыт и жажда деятельности тещи счастливо сочетались с осмотрительностью доктора Блюменхагена, то великое дело было почти завершено, когда высланный на поиски зять явился с акушером, то есть настоящим человеческим доктором.