Путешествие среди людей
Шрифт:
По большому счету, он ничего нового нам не поведал, но в один момент, встав на светофоре, он повернулся вполоборота к Матвею и внушительным голосом сказал:
– Послушайте, парни, вы в одном из самых замечательных городов мира. Здесь не так холодно и серо, как вам рассказывали и здесь куда более красиво, чем вы могли себе представить. Вас ждет целая… атмосфера. Отдельная от всего мира, Питерская собственная атмосфера. Вы все это еще увидите и поймете. Главное, знать, что этот город способен ломать молодых людей. Каждого по-своему и всех одинаково. Алкоголь, бары, ночные улицы, уголовщина, слишком задуховно-задушевный треп обо всем и ни о чем… в общем, много чего. Ну, а, в целом, здесь хорошо, если быть честным с самим собой, – машина уже тронулась, и
Выйдя из машины, мы увидели угнетающе старое здание. Оно не было обшарпанней других зданий центра, оно даже не было на глаз старее остальных – оно просто было другим. Практически бесцветный, н-образный плевок архитектуре. Могила для студентов. Но нам, судя по адресу, оно и нужно было. Во внутреннем дворе того чудовищного здания нам открылась толпа, органично подметающая асфальт. У всех одинаковые выражения лиц, одни и те же халаты синего цвета и гробовая тишина на устах – идеальный антиутопический коктейль. И только шум проезжающих за воротами машин, да звук полусотни метел, работающих в унисон.
Когда мы совершали только первый заход с сумками, Матвей, проходя мимо этой оруэлловской толпы, злобно сказал не то мне, не то всем: «Мы так работать не будем». Мне осталось лишь подтвердить: «Надеюсь». Так мы и зашли в нашу первую в жизни общагу.
Внутри нас поджидал целый пункт приема документов по зачислению. Несколько старшекурсников во главе с уставшей от жизни женщиной на побегушках сказали нам оставить вещи и бежать в вуз, пока все нужные нам кабинеты не закрылись. Кабинетов, конечно же, была тьма. И в эту тьму мы поспешили окунуться. Но пока нам нужно было лишь пообщаться с комендантом и заполнить пару анкет.
Мы сидели на первом этаже общежития и заполняли нужные анкеты для будущего получения документов. Все время нам подсказывала одна из старшекурсниц. Она была настойчива в своей помощи.
– Вот здесь строго по паспорту, здесь по полису, а вот здесь укажите свой…
– Послушайте, девушка, я даже не просил тебя мне помогать. Здесь все предельно ясно написано и без ваших заученных комментариев, – и демонстративно взмахнув рукой, как это сделал бы какой-нибудь итальянец в разгар эмоционального разговора, Матвей уткнулся в бланк.
– Слышь, ты бы попроще был. Тут с такими остроумными на раз разбираются, – и наклонившись к нему, с исключительно пацанской ноткой добавила. – Уяснил?
– Я сейчас заполню эту вшивую анкету, затем еще одну, а во время этого и после этого и после-после этого, НИ СЛОВА тебе не скажу, хорошо? – он лишь добавил незначительное нечто в свой голос и пренебрежительно поднял голову, глядя ей прямо в глаза. – От тебя я жду того же. Справедливо?
– Понятно, борзый. Справедливо.
Остаток дня, до самого вечера мы бродили по всем кругам бюрократического ада. Километры коридоров, десятки недонесенных бумажек или в недостаточном количестве отксерокопированных заполнили часы первого знакомства с вузом, где нам предстояло учиться ближайшие 4 года и общежитием, где мы должны были жить все это время. Знакомство вышло не самым приятным для обеих сторон, потому что раздраженный Матвей – это искусство. Он может говорить самые невнятные и непонятные человеческому уму вещи, но стоило в конце добавить лишь одно слово, как ты тут же забывал всю остальную часть разговора и соглашался с ним. Он просто спрашивал: «Справедливо?», и ты уже не знал, что ему ответить. Если говорил «нет», он отвечал: «значит, у вас очень большие проблемы с головой». Или что-то в этом духе. Наблюдать за этим было ни с чем несравнимо, он был неподражаем, что касалось вытряски из человека неосознанного согласия.
Это восхищало, лишь пока ты сам не соглашался с ним на тех же «справедливых» условиях.Донеся все документы первостепенной значимости, нас посадили перед комендантом общаги. Крайне дружелюбное и располагающее лицо этого гражданина сразу же внушало доверие. Начинало казаться, что даже в таком гадюшнике еще остались хорошие люди. Его звали Габрис Гутанович. Причина, по которой ежегодно страдали сотни студентов Санкт-Петербурга. Эта хитрая рожа с первых же секунд нашего общения достала книжку с правилами общежития и стала нам разъяснять на своем корявом русском:
– Послущайте, друзья, ви теперь стюденты, всрослые люди. Всиё зависеть от ващей ответственности, – сложив руки на стол, начал он, заранее открыв свою наскоро напечатанную методичку. – Ви видете эту книжщку? – спрашивал он. – Виёт, я откриваю иё и что ми видим? Вам, госьъпода, надлежит не пить, не курить, не превыщать положённую громкость и отработать на благо общежития двадцать пиять часов. Это прекас ващего ректора.
– До начала учебы осталось меньше трех суток, – перебил его я. – Вы хотите предложить нам по 8 часов в сутки работать на, как вы говорите, благо общежития и ректора?
– Так, парень, я вижю, ты из этих нагльых маленьких парщивцев? Это очень хорощо. Ми таких тют очень любим.
– Не сомневаюсь, Габрис Гутанович. Я в этом даже не сомневаюсь, – с особой наглостью и дерзостью в глазах продолжил я. – Хорошо, давайте опустим момент с отработкой. Он странный – пусть так, но неужели нам даже пиво запрещено? Скажем, вечером, после учебы, в домашней обстановке. Без шума, конечно же, и пьянства.
Еще не договорив, я почувствовал пинок на своей ноге. Это был как раз тот момент, когда Матвей меня останавливал от лишних слов.
– Прошу простить его, Габрис Гутанович, он слегка нагловат. У нас в городе все такие, он не специально, – без особого энтузиазма, но с уверенностью в голосе, вмешался Матвей. – Мы все понимаем, но отработаем столько, сколько успеем. Наша учеба так же важна ректору, как и отработка в общаге. Думаю, это вполне справедливо.
– И откюда же ви такие смелые? – прищурившись, спросил комендант.
– Мы из Краснодара, – отрезал я. Ситуация бесила меня. Обычно злился Матвей, а я переводил все в дипломатический дружелюбный диалог, но человек, сидевший напротив нас, сразу показался мне жуликом. Слишком уж хитрые у него глазки. Отвратительный мужик, так легко обманывающий своей приятной наружностью.
– Поньятно, – откинувшись в кресле, отрезал тот в ответ. – Ладно, надо подумать, куда вас сельить.
В конце концов, нам пришлось еще некоторое время сражаться за одну комнату на двоих, но получилось добиться лишь двух кроватей в трёшке. Уже неплохо, потому что большинство селили в комнаты по шесть, а то и по восемь человек.
Занеся первые пару сумок внутрь, мы бросили их на пол и молча простояли несколько минут. Первым ожил я и стал ходить по тем семи квадратным метрам, разглядывая то шкаф без дверцы и задней стенки, то ржавые кровати с провисшими пружинами, то, наконец, грибок, захвативший весь дальний правый угол комнаты. Ярко розовые стены с редко нарисованными цветочками обнадеживали, но не располагали. Однако, эти стены идеально вписывались в антураж комнаты. Без них, этот шкаф, стол и пара стульев выглядели бы менее живописно. А так, создавалось хотя бы ощущение, что тут жили одни сумасшедшие. Жили, правда, давно, но ведь жили. А это уже значило, что жить тут можно. Просто, не нужно. Но все же можно.
На Матвее лица не было. Он достал телефон и стал все фотографировать.
– Я это везде разошлю. Этого урода везде посадят. Во всех тюрьмах, сука, его сраное имя числиться будет, – заклинал он, фотографирую каждую мелочь с разных ракурсов. Со вспышкой и без. В фокусе и разфокусе. Он целое портфолио отослал маме через 15 минут.
Когда она получила фотографии, то сразу же позвонила.
– Сынок, что это? Где это? Вы уже заселились? – я слышал ее голос, стоя в нескольких шагах от телефона.