Путешествие в решете

– Ну ты представляешь Лысого с бородой… Жалко, интернета нет, а то бы посмотрели в «Контакте». А тебя почему в «Контакте» нет? Переписывался бы со всеми.

– А с кем?

Он кивнул мне, улыбаясь: видимо, опять не расслышал. Налил и выпил не закусывая по своей привычке.

Мы долго болтали, каждый вспоминал свои школьные годы. Пехтя рассказывал про женитьбу, про нынешнюю жизнь. Наконец бутылка кончилась. Когда Пехтя ставил её на пол, он заметил жену. Она стояла в дверях с ребёнком на руках и смотрела на нас. Пехтя резко встал из-за стола и одёрнул свою камуфлированную курточку.

– А не пойти ли нам на рыбалку? Я давно на рыбалке не был. Приготовь нам! – обратился он к жене.

– Ты его покормил?

Пехтя немного смутился и тяжело засопел. Наконец спросил у меня:

– Жрать хочешь? – Не дожидаясь ответа, он пошёл с кухни, уже через плечо крикнул: – Дай ему!

Я ничего не ответил, и что можно было ответить.

Жена прямо с ребёнком разогревала на газовой плите и одновременно укладывала в пакет необходимое для рыбалки. Она своей кротостью напомнила мне Бэлу Печорина.

В окно было видно, как по двору бегает Пехтя, слишком энергично размахивая руками. Он выкатил из маленького дощатого гаражика ижак с коляской. Похоже, мотоцикл был собран из двух или даже трёх разного цвета. Пехтя кинул в его люльку большой рюкзак, присел на сиденье и закурил. В мотоциклетном зеркале играло солнце, словно кто подмигивал мне весёлым глазом.

Из вежливости, чтоб не обидеть хозяйку, я слегка поклевал вермишель с котлетами и вышел на улицу. Пакет с едой был тяжёлый. Пехтя, как только увидел меня, не туша откинул сигарету и стал топать ногой по топалке. Он был в броднях, собранных около колен. Бродни от резких движений колебались, мотоцикл весь трясся, но двигатель не схватывал. Наконец раздался треск. Я сел сзади, приткнувшись к широкой спине Андрюши, пахнущей чем-то лесным. Потом оглянулся. Мне показалось, что в окно на нас глядит не только жена, но и ребёнок.

Пехтя вставил скорость, и мы поехали. Ворота забора уже были открыты: одна створка внутрь и не до конца, а вторая прямо на дорогу.

Перескочили ручей по узкому мостику, выехали на противоположный берег. Здесь проходила грунтовая дорога. Мы помчались по ней. Ветер бил в лицо, мотоцикл трясло на неровностях, коляску подкидывало. Видно было далеко, солнце заходило за лес, и я что-то закричал от радости.

Мы проехали поля, потом сосновый бор, потом весёлый березняк. Дорога становилась всё хуже и хуже, вдруг она выровнялась, и мы выскочили на чистое место. Впереди виднелась широкая вода. Пехтя обернулся ко мне и крикнул:

– Что, с лёту туда?

– Давай, – ответил я.

Встречный ветер ворвался в открытый рот и, кажется, достиг горла.

Пехтя прибавил газу, и мы разлетелись, приближаясь к воде. Но в последний момент он затормозил, резко повернув мотоцикл в сторону. Мы остановились на берегу, который был здесь обрывом метра полтора. По его голому глиняному боку бегали солнечные отсветы лёгких волн. С воды сорвались утки и как сумасшедшие закрякали. Дёрн перед крутым берегом был весь изрыт колёсами.

– Давно уже хочу, да железного друга жалко, – похлопал Пехтя по боку мотоцикла. – На Озёрки пойдём, – сказал, словно Озёрки самое лучшее место на земле.

Он засунул в свой огромный рюкзак пакет с едой и взвалил его на одно плечо, мне ничего не дал понести. Только тут я вспомнил, что совсем не приготовился: так и остался в одежде, в которой приехал, и в кроссовках. Даже дидж не взял. Уже темнело. Появлялся туман. Мы шли по болоту или сырому месту, кишевшему горланившими квакушками. Дорога была устлана где брёвнами, где горбылём, густо посыпана гниющим опилком. Там, где горбыль под ногами хлюпал, пахло потревоженным торфом. То и дело впереди нас бежала смешная птица с длинным носом. Я думал, что это одна и та же, но Пехтя сказал, что разные. Когда я спросил, как её зовут, он ответил:

– Кулик, их ести можно.

Часа через два мы пришли. Я сильно устал, видимо с непривычки, и признался в этом. Уже совсем потемнело, как может темнеть весной. Пехтя всё стоял с рюкзаком на плече и осматривал полянку, на которой мы оказались, словно видел её впервые. Где-то в Озёрках – маленьких озёрах, соединённых между собой чуть ли не сообщающимися подземными протоками, гуляла рыба. Казалось, там что-то кишит. Может, туман, цепляющийся за прошлогоднюю прибрежную траву и ветки. Где-то совсем рядом громко прокричал коростель. Я не знал, что это коростель, но где-то читал про него и догадался.

Наконец Пехтя пошёл. Звуки от его сложенных ниже колена, хлопающих друг о друга бродней показались слишком громкими. Тут он, видимо, вспомнил обо мне, оглянулся и, вытирая пот с лица, сказал:

– Сетки тогда не будем ставить, пошли к шалашику.

Шалашиком оказалась ржавая кабина от какой-то грузовой машины. В темноте в этой глуши она казалась чем-то с другой планеты. Капот раскурочен, а в самой кабине настланы нары из досок.

Пехтя пошёл за дровами, а я залез внутрь шалашика, снял кроссовки и отжал носки. Вскоре в капоте запылал огонь. Стало теплее и веселее, а вокруг потемнело. Иногда искры залетали в кабину. Коростель всё кричал, и костёр вздрагивал от его крика. Из-за треска костра не слышно было кишения на Озёрках, и это радовало. Приятно пахло дымом, только нельзя понять, где туман, а где дым. Мы легли рядышком, я ближе к костру. Грело хорошо, и только до голых моих ног не доставало тепло.

– А ты, Толян, вовремя приехал, ведь я сегодня повеситься хотел.

– Ты что, дурак?

– Баба у меня вот эта, которую ты видел, та самая, что с армии ждала. Люблю её сильно, женился. А детей всё нет и нет, нет и нет. Я на что только не думал. Потом, когда обустроились, дом свой, они вдруг и родились. Сначала один, а потом другой. Так где же она раньше-то была, где? Что делала? Говорят: если баба от мужика рожает – значит, любит, а не рожает – значит, не любит. Нет, дети от меня, и похожи. Но те-то где, те? Что она делала? – Он помолчал. – А сегодня с бабой не ругались, ни ночью, ни днём. Рассвет красивый-прекрасивый. День хороший, ласковый. Вот, думаю, повешусь в такой день, чтоб запомнить. Нет больше мочи жить. Спасибо, что приехал.

– Ты дурак, Гной. И жена у тебя есть, и дети, и дом. Невмоготу ему. Живи. – Я лежал к костру правым боком. Бок нагрело сильно. Я встал и перелёг в другую сторону, чтобы греть левый бок. – Валетом перелягу.

– Что, брезгуешь? Перелёг?..

– Квадратный дурак ты, Гной. Брезговал бы – к твоим лопушистым сапогам не повернулся бы. – Он почему-то спал прямо в броднях.

– Сам знаю, что дурак.

Мы долго молчали. Было, конечно, нехорошо, что крыша закрывала небо и на него нельзя глядеть. На крыше играли блики и тени от костра. Наконец, когда мой бок накалился, я сел в том месте, где должен быть руль. Ногам стало теплее. Пехтя словно ждал этого и тоже сел. Только когда сядешь, по-настоящему чувствуется дрёма и понимаешь, как хочется спать. Костёр спокойно горел в капоте, особенно жарким было квадратное бревно. Огонь – он и есть огонь. Шалаш напоминает чем-то палатку. Но вспоминать не хотелось. Да я ничего и не забыл. А вспоминать – только врать да портить.

– Пехтя?

– Чего? – ответил он не сразу.

– Пехтя, у тебя фотографии Лысого, Пехти – тебя, меня есть? Я ведь скоропостижно уехал, ничего не осталось.

Он понял, про какие фотографии я говорю.

– Есть, только общая.

– Как это общая?

– Ну, общая, все там.

– Все? – У меня спина похолодела.

– Все. К рыбалке готовился, с собой взял.

– Давай.

Пехтя достал из-за пазухи небольшую фотографию, на которой мелкие люди в три ряда. Я взял и стал засовывать во внутренний карман. Вдруг спохватился и посмотрел на Пехтю.