Путешествие в решете

Вдруг входная дверь отворилась и в храм влетели два небольших паренька, два молодца – одинаковых с лица. И даже одежда на них была одинаковая: рубашка и штанишки.

– Вовка, сегодня причащаться будем, – сказал один громко. – Не смей от бабы Гали конфеты принимать.

А Галина уже увидела их:

– Кто приехал! – обняла обоих сразу.

Через минуту вошли их отец и мать.

Молодой мужчина с пушистой просвечивающей бородой. На руках он держал малыша в пелёнке и, казалось, доверчиво и просто улыбался вместо него. Вместе с женщиной вошла девочка лет десяти. Она была вся в белом, а женщина в чёрном, только косынка светлая. Была женщина очень стройная и строгая. Она так взглянула на двойняшек, что они сразу присмирели и встали около стены. Сначала я думал, что это священник и его семья. Но позже оказалось, что люди эти приехали из Тулы. Жить. И живут в дальней деревне. Сюда из своей глуши выбираются редко и удивляют местных чужим непонятным видом и поведением, как заезжие цыгане.

– Вот и помощники приехали. А я думаю, как мы сегодня? Опять путаться. И помощники, и причастники. На чём вы, Глеб?

Глеб повернулся к Галине всем телом, даже ногами переступил, не мог ответить сразу, казался каким-то заторможенным.

– А мы пошли пешком до трассы, а там думаем: попутку поймаем или не поймаем? И поймали.

– Ну и хорошо. А как… – Я не расслышал, что она спросила. Кто-то очень громко сказал мне почти прямо в ухо:

– Ты чего к алтарю спиной стоишь?

На меня быком смотрел парень в сапогах, хотя сам стоял так же, как и я.

– А ну, уходи! – повысил он голос.

– Ты что опять творишь? – Галина поспешила меня спасать. – Отойди от человека, стой и молись.

Она повела парня за руку к дальней стенке, и он, вывернув назад голову, улыбался чему-то, может, тому, что я встал к алтарю боком. В это время и вошёл священник. Это был высокий мужчина в чёрной одежде, обвязанный поясом. Молодой. На плече его сумка, такая полосатая, с какими ездят торговцы на рынок. Он шёл по церкви, пересекая солнечные лучи, а собравшиеся люди отходили в сторону. Некоторые целовали у него руку, а он их крестил. Это походило на выход боксёра на поединок. Он идёт по коридору, все кричат, кое-кто хочет хотя бы прикоснуться к нему.

Началась служба. Жена Глеба читала молитвы, а потом запела. Голос у неё был высокий и, казалось, иглой взлетал к потолку, но там не мог воткнуться в затвердевшие плахи. На потолке вместе с этим голосом дрожит и бегает солнечный зайчик от чьих-то часов.

Несколько раз слышал, как кто-то сказал потом, что священник побывал на Афоне. Про Афон мне было известно, но что это такое, я не знал. У меня даже почему-то связалось, что с Афона он приехал прямо сегодня, со своей дорожной сумкой. Позже я спросил у Галины об этом. «Ты что? Нет. В сумке облачение, чаша, всё с собой возит, у нас ведь ничего своего нет». А тогда она потащила меня на исповедь. Не дала нормально послушать звуки чтения молитв. Даже сама на бумажке написала грехи, чтобы я не забыл. Шёпотом спрашивала тот или другой грех, а я наугад, чтоб только отстала, отвечал. Священнику не знал, что сказать. Он сам взял мою бумажку и прочитал, а потом порвал на несколько частей и вернул мне. Я подумал, что он отвергает меня, раз порвал. Он спросил:

– Готовились?

Я обернулся назад. Галина как заведённая кивала головой и даже что-то шептала.

Мне разрешили причащаться. Служил священник здорово. Двери были прозрачны, и всё было видно. Как он надевает золотые одежды, как пускает дым, особенно красивый в солнечном свете. А как он вскидывал к небу руки! Это было пронзительней и ярче высокого голоса Глебовой жены. А когда священник вынес и поднял перед всеми чашу, я вдруг вспомнил все свои грехи, вернее, мне показалось, что вспомнил. Дальше всё помнится обрывками, словно изображения людей, церкви, батюшки наложились одно на другое и шевелятся все вместе. К причастию все подходили по очереди. Я делал всё так, как делал Лысый на видео.

Священник, его рука, золотая чаша освещены солнечным светом. Ложечка опускается во внутреннюю тень чаши и появляется вновь. На ложечке довольно большой кусочек блекло-красного, чуть ноздреватого, чем-то похожего на кусочек говяжьего лёгкого, пока оно не сварено. Глеб, помогающий священнику, отёр мне губы. Целуя чашу, я оказался в луче света. Это было моё первое осознанное причастие в жизни. После причастия все запивали кусочек водой из большой в красный горошек чашки, которую держала всё та же вездесущая Галина. Вот оно, братство, которое, наверно, и понравилось Лысому: общая чаша, и все запивают из неё. В такой важный для меня момент я почему-то подумал о Галине: «Если в церковь буду ходить, за неё буду Бога молить». Я часто слышал это выражение «Бога молить» от матери по отношении к врачам. С каждой минутой, проведённой в церкви, я всё чаще вспоминал мать, открывалась завеса той жизни, которую я не помнил.

При выходе на стене висел небольшой ящичек для сбора денег: «Братья и сёстры, мы собираем на золотой куполок. Необходимо восемьдесят тысяч. Рады любой помощи». А у меня ничего не было с собой, даже в машине. Только на карточке кое-что на бензин.

– Что, нету? – спросила Галина, очутившаяся сзади.

– Нету.

– Ну на, потом отдашь.

Я взял протянутые десять рублей, опустил в щель ящика. Монета глухо стукнулась, и Галина пригласила меня на трапезу, которая была после причастия.

В самом первом помещении храма («предбаннике», как говорит Галина), там, где вела лесенка на несуществующую уже колокольню, напротив неё, была дверь в небольшую комнату, где стоял длинный стол и две лавки. Тут же ржавая электроплитка на шкафу с посудой, ведро, в котором плавал ковшик. На трапезу остались не все: священник, несколько женщин, Глеб со всей семьёй, ненормальный, который меня гнал, я да Галина.

На столе стояла картошка, пара рыбников, салаты, конфеты и сухари. Священник совсем не походил на того, что служил. Он, видимо, хорошо знал всех собравшихся людей. Постоянно шутил, расспрашивал о жизни. Вообще, он был всех выше ростом и напоминал какого-то богатыря. И даже больше не богатыря, а знатного боярина из какого-то мультфильма. Чёрная одежда его чуть приподнималась на плечах, что давало ещё большее сходство. Вот сейчас смеётся, шутит, а что-нибудь не понравится – махнёт руками влево, вправо – и все полетят с лавок. Обладающая красивым высоким голосом жена Глеба потеряла всю свою строгость и смеялась над любыми шутками. Смеялась она мелко, с придыханием, словно задыхалась. Кривила лицо, а сама клонилась к столу и мелко тряслась. В эти моменты она походила на молодую старуху Шапокляк. Удивительно, что ребёнок, лежащий на её коленях, не просыпался. Глеб – это однозначно добряк Лунтик с хлопающими глазами. А тип, выгонявший меня из церкви, какой-то водяной или какая-то ещё похожая живность, уродливый жаб, который хотел жениться на Дюймовочке. Сам же себя я чувствовал этой самой Дюймовочкой.

Он сидел за столом напротив меня и поглядывал исподлобья почему-то одним глазом. Несколько раз уже повторял, не отрываясь от еды: «Как хорошо поесть, я очень люблю ести. Я много могу съесть». Говорил он громко и невпопад, и на эти несколько секунд общий разговор прерывался. Так прерывают важный разговор, когда в ресторане к столу подходит официант.

– Как хорошо поести, я очень люблю ести. Я много могу съесть. Сегодня батюшка сырым мясом причащал, кусочек мяса давал.

Все вокруг зашикали, зашумели. Помню серьёзное озадаченное лицо священника, не знающего, что сказать. Женщина, сидящая рядом с ненормальным, поднимала его из-за стола:

– Коля, Коля, опять объелся.

А тот закатывал глаза, и видны были одни только белки.

От сказанных им слов мне стало нехорошо, я больше не мог есть. Встал и пошёл. Меня остановила Галина:

– А ты куда?

Я обернулся. Она посмотрела внимательно и вдруг решила, что догадалась:

– А! Пойдём-пойдём. Туалет в дровянике, все дрова пройдёшь – и там. Не закрыто.

Она проводила меня на крыльцо и дождалась, пока я войду в дровяник, словно боялась, что спутаюсь и не найду. Пока я сидел в дровянике, было слышно, как провели по улице бубнившего Колю. Я не хотел встречаться с ним, боялся и поэтому выждал несколько минут, которые дали мне возможность вспомнить о забытом дидже. Я пролизнул незамеченным мимо приоткрытой двери трапезной. Потом подошёл к иконе в центре и поцеловал её. Вернулся в угол к ненавешенным дверям и уже сунул руку за диджем, как вдруг неожиданная мысль пришла мне в голову: остаться в храме на ночь и поиграть. Я пробрался за двери и спрятался там на неубранных стружках. В трапезной приглушённо разговаривали, потом прощались.

Минут через двадцать быстро прошёл священник. Он размахивал руками и напевал что-то, как обычный школьник. Обратно прошёл со своей сумкой и не заметил меня.

– Батюшка, на две тысячи сегодня наторговала, да принесли за прошлые крестины, – сказала Галина.

– Нормально. Половину на храм оставь, половину давай на бензин.

– Когда ещё приедете?

– Позвоню.

Потом дверь закрылась, и я остался один. Я выждал полчаса на всякий случай, боясь, что кто-то вернётся, потом ещё полчаса. Иногда было приглушённо слышно, как по трассе проезжают машины. Два раза мимо храма с моей стороны проходили люди с ребёнком, который то и дело смеялся, словно его щекотали. В храме было тепло. Я вдруг почувствовал, что очень хочу спать. Засыпал и отключался затылок, словно мозги у меня там, а вся остальная голова пустая и ничего не соображает, и глаза плохо видят. Сонливость от затылка пошла на спину, а потом к рукам и ногам. Я выполз на середину храма, на свежую плаху, которая была освещена солнцем, и лёг на неё спиной. Мне хотелось лежать на солнце. Вспомнил, откуда здесь появилась эта плаха. Галина рассказала, что однажды причащающаяся женщина стала креститься перед чашей, задела её рукой – и пролилось. Немного. Капли упали на плаху. Молодой священник попросил топор и стесал топором всё пролитое. Куда он увёз стружки, никто не знает. Тогда и поменяли плаху целиком, чтоб не было на полу заруба.