Путешествие в решете

«Христос воскресе! Христос воскресе!» – кричал священник.

«Воистину воскресе! – невпопад гудели все, и Лысый тоже. Видно было, как у него напрягаются жилы: – Воистину воскресе!»

Я смотрел на это всё как ошарашенный. Впереди знамёна с изображением Иисуса Христа и Богородицы, крест, иконы, иконы. Время от времени священник брызгал на людей водой с большой кисточки, словно рисовал их небрежными мазками художника: «Христос воскресе!»

Лысый по повадкам и по бородатости походил на Высоцкого из «Вертикали».

Когда всё кончилось, меня можно было выжимать. Даже красивый тёмно-коричневый стул, казалось, мокрый подо мной. Встань я, и останется след.

Гуля смотрела на меня и ждала, что я скажу.

– А можно мне в душ? – спросил я.

Когда у меня такое состояние, мне для расслабления надо принять воздушную или водную ванну. Воздушную я принять не мог, поэтому попросился в душ.

Гуля ничего не ответила. Потом принесла халат и полотенце:

– Халат не ношеный, гостевой.

Халат этот мне очень помог: свободный, лёгкий. После душа стало намного лучше.

Потом мы смотрели, как Лысый причащается. Правда, его почти не было видно в толпе. Священник всех поочерёдно кормил с ложечки из большой чаши. Я всё это смутно вспоминал, что со мной это было, поэтому так и прошибало. Потом лес, небольшой рубленый домик, и в нём купальня со спускающейся в воду лесенкой. А Лысый окунается. Он окунался в длинной белой рубахе. Рукава этой рубахи длинные, даже слишком длинные, свисают. Поэтому Лысый похож на бородатого состарившегося Пьеро.

«Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!» – и с головой под воду. Потом выскакивает наверх, весь облитый тонкой блестящей водной плёнкой. И снова под воду, и снова на нём плёнка.

– А вас почему нигде нету? Это вы снимаете?

– Нет, это его друг. Как бы вам сказать. Алёша говорит, что я всем хороша. Отличная женщина, хозяйственная жена, лучший друг. Но есть у меня один маленький недостаток. – Она сделала паузу. – Я мусульманка!

Мы помолчали. Казалось, что вентилятор в ноутбуке вдыхает воздух как-то очень громко.

– Я до этого вам сказала, что он уехал в командировку по работе. А ведь Алёша уехал в монастырь на несколько дней.

Час от часу не легче. Она ещё долго показывала монастыри, рассказывала о них. Ещё какие-то фотографии, видео. Один раз открылась папка, в которой сплошняком различные надгробия. Я понял, что это по работе. Честно говоря, я Гулю совсем не слушал и ждал, пока мои джинсы и рубаха подсохнут на полотенцесушилке в ванной, чтоб улизнуть. Мне становилось всё хуже и хуже. От нечего делать я время от времени накладывал себе в тарелку салат, один и тот же, и вяло ел его. Когда с ним управился, взялся за другой. В желудке было тяжело. На улице темнело, а в комнате стало душно. Гуля вся раскраснелась, видимо, платье её было жаркое. Казалось, что именно Гуля своим разгорячённым телом нагрела комнату.

– А у вас есть градусник? – спросил я. Вспомнил, что мой в бардачке машины, а я уже давно не мерил.

– Возьми в шкафу за стеклом около Гёте.

Я с трудом встал – всё отсидел себе. Живот мой вздуло – наверно, так чувствуют себя беременные женщины.

Градусник показал, что всё в норме, температура была даже ниже, чем положено. Правда, мне всё равно было нехорошо. Врачи предупреждали, что у меня плохой иммунитет, организм не хочет бороться, и температура может не подниматься. Я посмотрел назад в окно: там почти совсем потемнело, а мы всё так и сидели при свете от экрана компьютера. В сумраке лицо Гули стало не красным, а коричневым, зато белые волосы красиво отсвечивали.

В таком состоянии, которое было у меня, ночевать в машине совсем не хотелось. Предложение о хорошенькой, уютной гостевой всё больше и больше мне нравилось. Наконец я твёрдо решил остаться, от этого даже живот отпустило, а сам я стал подрёмывать, словно лежу уже в чистенькой тёплой постели. Гуля давно ничего не рассказывала, а включила какой-то фильм-мелодраму, наполнивший комнату отсветами экрана.

– Ой! Ой! Сколько времени? – Гуля вскочила со стула и зажгла свет.

Я, сощурив глаза, заворочал головой и с трудом открыл их. Меня слепило.

– Сколько на твоих часах?! Сколько на твоих часах?! – Она чуть не топала ногой в истерике. От её крика у меня заработал желудок, главное, что в правильном направлении.

– Сколько времени?

В компьютере смеялись.

Я никогда не носил часов, но у меня в руках был мобильный:

– Без двадцати двенадцать.

– Когда будет ровно одиннадцать сорок семь, – сказала она, очень чётко разделяя слова, и захлопнула ноутбук, – скажешь мне. Ты должен мне сказать.

Эти несколько минут были для меня непростыми. Я ждал, что произойдёт, поглядывая на Гулю. Она всё ещё держала руку на выключателе. Лицо сосредоточенное, а сама ещё больше сутулится, чем обычно. Одна нога выставлена в разрез платья, по подолу оно помято, так как Гуля долго стояла на коленях перед компьютером. Вспомнился Пехтя, и почему-то подумалось, что Гуля хочет взорвать квартиру.

Я посмотрел несколько раз в окно, где должна была быть кочегарка, но там ничего не видно, чуть светлеет полоса неба, как тело в темноте.

– Сорок семь.

Гуля быстро сделала какие-то манипуляции на своей руке. Я вскочил со стула.

Она подошла и протянула к моему лицу руку:

– Идут. Слушай!

Полноватое белое запястье с нежной кожей стягивал браслет. Часы самые обычные, невзрачные, с трещиной на стекле, похожей на дополнительную стрелку. В тишине слышно, как они лихорадочно тикают.

– Потерялась подводочка, стрелки переводить. А батарейка кончилась, надо было новую вставлять, чтоб время совпало. Вчера не смогла. Алёшин подарок.

Я даже сглотнул. Стало понятно, что она сумасшедшая, фрик, ненормальный фрик.

– Пойду я, пора уже.

– Ну куда ты пойдёшь на ночь глядя… А твой тортик «Прощай, талия»? Мы же ещё его не попробовали.

Она ушла, а я на цыпочках побежал одеваться. В ванной всё оглядывался на дверь, чтоб не заперла.

Свет горел теперь только в зале, в ванной, где я его оставил, и на кухне. Я прошёл мимо кухни. Там, что-то напевая, готовила чай ссутулившаяся Гуля. Замок входной двери оказался таким же, как у нас дома, кроссовки я надел уже на нижней площадке. Ночь в машине теперь не пугала меня.

Проснулся я от холода. Уже рассвело, и в салон с улицы проникал белый нежный свет. И всё потому, что все стёкла машины с внешней стороны были покрыты мелкими капельками росы. Словно машина облеплена пузырьками газировки. И вот сейчас шевельнись, чуть качни машину – и вспугнутые пузырьки помчаться вверх. На самом деле мне очень повезло застать момент нетронутости этого бисера капелек. Никакая из них ещё не натяжелела, не набухла. Но вот первая сорвалась и пробежала по лобовому стеклу, оставив дорожку, сметая своих соседок. Вот появилась вторая дорожка, третья.

Я осторожно открыл дверку, высунул руку и провёл пальцем по холодной крыше. Там тоже капельки. Облизал палец – роса вместе с пылью.

Солнца ещё не видно. Оно вот-вот выйдет, прячется за домом, в котором я вчера был в гостях. Перед домом тень, а сам он очерчен чётко, ярко, как на картинке. Трубы кочегарки за домом зарозовели с одной стороны, словно перекалились в работе. Солнце вот-вот вырвется огнём. Я завёл двигатель, включил передние и задний дворники. Вылез из машины. Ёжась от холода (отчего вспоминалась ссутулившаяся Гуля), отёр рукавом боковое стекло. Нырнул поскорее на сиденье и поехал. Мне без разницы было куда, лишь бы ехать, я потерял ещё одного друга. Вернее, я знал, что больше не увижу его. Лысый всегда был сам по себе. По-настоящему с ним сошлись только я да Пехтя.