Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918

«Мы слушали примерно час, надеясь почувствовать скрытые магнетические свойства, которые отвечали за то, что он удерживал этих свободных, сильных духом, здоровых молодых людей. Но тщетно.

Мы были разочарованы. Большевики своим размахом и отвагой захватили наше воображение; мы ожидали, что их вождь сделает нечто подобное. Мы хотели, чтобы глава этой партии предстал перед нами, воплотив собой все эти качества, как олицетворение всего движения, нечто вроде сверхбольшевика».

Позднее меня спрашивали, намеренно ли я выказывал свою реакцию, воспользовавшись приемом перевернутой драматургии, чем-то вроде чеховского возвышения драмы приемами спада, разрядки напряжения. Отчасти это правда. Но Ленин в самом деле представлял некоторую загадку для наших американских глаз, привыкших к политическим фигурам, отдалившимся от толпы, окруженным пресмыкающимися меньшими чинами, за которыми следят агенты спецслужб. Даже само их, этих политиков, появление тщательно планируется людьми, создающими им рекламу, спичрайтерами и управляющими кампанией, причем все это сопровождается церемонией, облечено ею. До чего же озадачило нас предложенное Лениным сочетание: человек совершенно непринужденный, при этом без так называемого начальственного вида, такой заурядный – на первый взгляд – в своих манерах и поведении. Например, его первая фраза, которая не входила в его заметки, но вырвалась как-то мимоходом. Из уст любого американского лидера, будь то социалист, демократ или республиканец (невероятная мысль!), она сорвалась бы с риторическими украшениями, преувеличениями. Даже Дебс часто говорил о Боге, хотя для него Христос всегда был мятежником и крестоносцем, который изгнал менял из храма, – и сделал это, применив силу. Поэтому нам пришлось приспособиться к этой странной смеси – к ленинской беспристрастности, независимости, словно он был учеником, подменявшим великого актера, который через вечер или два вернется к своей роли, и в то же время к его совершенной простоте и полному отсутствию самоуверенности. Разумеется, это были противоположные стороны одной и той же медали, его глубоко въевшаяся вера в революционную инициативу людей. Это придавало ему ощущение замечательной свободы и, как я неоднократно отмечал, радость и энтузиазм. Всю зиму, пока я не уехал из Москвы во Владивосток весной 1919 года, общаясь с Лениным, я поражался этой свободе. Однако это не заслоняло от него повседневных проблем, какими бы, казалось, незначительными они ни были. Вместе с тем его чувство юмора и радость искрились и вырывались наружу при первой же возможности, выражаясь тысячами способов, даже в походке, его манере пожирать газеты глазами или в ненасытности и в точности, с какими он приступал к каждой новой задаче. Рэнсом, вернувшись в Петроград в 1919 году, писал после интервью с Лениным: «Возвращаясь домой из Кремля, я пытался подумать о каком-либо ином человеке его калибра, у которого был бы тот же неукротимый, жизнерадостный темперамент. И не мог вспомнить ни одного». Для Рэнсома это было потому, что «он был первым великим вождем, который полностью не принимает в расчет ценность своей личности».

Когда Ленин в первый раз взошел на возвышение на сцене в ту ночь, с не большим апломбом, чем у приглашаемого на сезон профессора, который из месяца в месяц ежедневно появляется перед своими учениками, сидевший рядом за столом для прессы репортер прошептал, что, если бы Ленина «немного принарядить, он стал бы похож на буржуазного мэра или банкира небольшого французского городка». Это прозвучало, как легкомысленная шутка, однако она была позаимствована у многих из нас и повторялась еще многими, которые писали после нас; несмешная, эта ремарка истаскалась до дыр. Сама сцена подпитывала ее: напряженные слушатели по всему залу, в то время как он читал прокламацию о мире, неподвижность слушателей – их массивные плечи в шинелях просто покачивались, а крестьяне, некоторые из них были настоящим крестьянским пролетариатом, – сидели настороженно, напряженно. И потом он закончил, и большая волна покатилась вперед, волна за волной аплодисментов, которые разорвали тишину и разлетелись по всему залу. Голос в конце зала гулко прокричал: «Да здравствует Ленин!», и эхом из каждого уголка громадного зала разнеслось: «Ленин! Ленин!»

Потом он снова заговорил, объясняя прокламацию. «Рабочее и крестьянское правительство, – сказал он, словно у него не было иного названия, – созданное революцией и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, должно немедленно начать переговоры о мире». Я тут же начал смотреть, почему предложенная прокламация о мире сама по себе была такой простой; вначале он хотел обеспечить мир. Игнорировать правительства означало бы отложить мир, поэтому призыв должен был быть обращен и к народу, и к правительству, и «мы должны… помогать народам вмешиваться в вопросы войны и мира». Они должны настаивать на всех своих программах, на мире без аннексий и контрибуций, однако не так, чтобы их враги могли бы легко сказать, что переговоры начинать бесполезно. «Включен вопрос о том, что мы желаем признать все условия мира и все предложения… которые не обязательно означают, что мы их примем. Мы примем их в расчет и вынесем на Учредительное собрание, которое будет полномочно решить, какие концессии можно сделать, а какие – нельзя». Он продолжал говорить о том, что с этих пор тайной дипломатии не будет места, и он без колебаний объявил, что правительство «будет действовать открыто, на виду у всего народа».

Установление предлагаемого перемирия сроком на три месяца – хотя они не воспрепятствовали бы и меньшему сроку, – было преподнесено как «желание дать людям как можно больше отдыха после кровавой бойни и больше времени, чтобы выбрать своих представителей. Это предложение о мире не встретило никакого сопротивления со стороны империалистических правительств, – мы на сей счет не позволим одурачить себя. Однако мы надеемся, что революция вскоре разразится во всех воюющих странах; вот почему мы обращаемся особенно к рабочим Франции, Англии и Германии…

Октябрьская революция двадцать четвертого и двадцать пятого числа открыла эру социальных революций… Рабочее движение, во имя мира и социализма, победит и выполнит свое предначертание» . В конце этой реплики чувствовалось нечто вполне уверенное, более спокойное, нежели грозное, более умеренная хвалебная песнь радости, чем бахвальство. Я тут использовал вариант Рида и согласен с ним, поскольку он мне нравится больше, чем официальный перевод, на который я опирался ранее. Кроме того, мы все были такие же способные репортеры, как и русские, а официальная версия просто отобрана из ежедневных газет и из многочисленных стенографических записей.

Согласно голосованию самой аудитории, было решено, что от каждой политической группы будет говорить только один оратор, ограниченный пятнадцатью минутами. Левые эсеры и интернационалисты – меньшевики (включая «Новую жизнь» или фракцию Горького, но не более значительную группу Мартова) прошлой ночью отделились от правых эсеров и меньшевиков и остались с революцией. Теперь оба голоса совпадают. У них не было времени изучить документ или предложить поправки, сказал первый. Только правительство, составленное из всех социалистических партий, должно быть способно выполнять программу, сказал другой. И все же они согласились с прокламацией. Другие разные группы высказались в поддержку, некоторые говорили красноречиво и пламенно – украинские социал-демократы, популисты – социалисты, латышские социал-демократы и так далее. Затем делегат с низким голосом встал и выразил индивидуальный протест, и был услышан. Как так получилось, спросил он, что программа, призванная к миру без аннексий или репараций и при этом обещавшая выполнить все мирные предложения, может быть принята во внимание?

– Мы хотим справедливого мира, но мы боимся революционной войны, – ответил Ленин. В частности, он так пояснил свои слова:

«Вероятно, империалистические правительства не ответят на наш призыв, однако мы не станем выдвигать ультиматум, на который можно легко будет сказать: нет. Если сам германский пролетариат поймет, что мы готовы признать все предложения о мире, что, вероятно, будет последней каплей, переполнившей чашу, то в Германии разразится революция. (То, что Ленин позже решил, что германские рабочие не восстанут вовремя, чтобы спасти Россию от Брест-Литовского мира, не имело никакого отношения к его оценке данного момента, ни к его общей уверенности в неизбежном падении капитализма в Европе.)

За одни наши условия мы будем драться до конца, но, вероятно, за другие мы не сочтем нужным продолжать войну». Идущие вслед ультиматумы не были признаком слабости. И из официальной версии я взял этот замечательный пассаж: «Наша идея состоит в том, что государство сильное, когда люди в нем политически сознательны. Оно сильное, когда люди все понимают, метут сформировать мнение обо всем и делать все сознательно».

В 10:35 Каменев призвал к голосованию. Обращение к народам и правительствам воюющих стран было принято единогласно; один делегат поднял карточку, чтобы возразить, однако, когда вокруг него возникли беспорядки, опустил ее. Это было первое действие нового правительства. Мужчины улыбались, глаза у них сияли, они кивали. Это было что-то! Это только что сформированное новое правительство желало просигналить о своем предложении миру, не желая дожидаться Учредительного собрания. (Мы увидим, как Вудро Вильсон не мог проигнорировать вызов, фактически принятый им в его Четырнадцати пунктах.)

Возле меня стоял дородный солдат, в глазах у него сверкали слезы. Он обнял рабочего, который также встал и принялся яростно аплодировать. Небольшой жилистый матрос Балтийского флота, судя по ленточкам на его бескозырке, один из тех, кого мы с Битти навещали несколько недель назад, – закинул свою шапку вверх. Человек с Выборгской стороны, с ввалившимися от недосыпа глазами и с костлявым лицом, заросшим бородой, оглядел зал и, перекрестившись, пробормотал: «Пусть придет конец войне!»

Из дальнего угла зала кто-то затянул «Интернационал», и сразу все подхватили песню. Никогда позднее я не слышал куплеты этой самой известной всем рабочим песни, в исполнении трепещущей, торжественной и восторженной толпы мужчин и женщин, которые сгрудились вокруг Ленина, а он, вождь большевиков, стоял с ними и тоже пел.

Затем мы запели медленный, торжественный похоронный марш «Вы жертвою пали в борьбе роковой», в память об убитых во время Февральской революции и погребенных в братской могиле на Марсовом поле. Эти мужчины и женщины в зале – не сторонние наблюдатели, потому что и так весь день, весь вечер и ночь они провели здесь, – начали хлопать в ладоши, топать ногами, поворачиваясь к соседям сияющими лицами.

Суханов, который был противником линии Мартова на партийном совещании его группы прошлой ночью и почти проигравший (около 12 против 14), так описывает чувства, охватившие его, когда он стал свидетелем этой сцены с задних скамеек в зале, зарезервированных для публики, где он «чувствовал себя оторванным и отделенным от всего, чем я жил в течение восьми месяцев, которые были равны десяти годам»:

«Весь президиум, во главе с Лениным, стоял и пел, лица у них были взволнованные, возбужденные, глаза горели. Однако делегаты были более интересны: они полностью ожили. Переворот произошел более гладко, чем ожидали многие из них; он даже казался завершенным. Уверенность в успехе распространялась повсюду; массы были переполнены верой, что теперь и в будущем все пойдет хорошо. Они начали убеждаться в неизбежности мира, земли и хлеба и даже начинали чувствовать некую готовность постоять за вновь обретенные права и блага.