Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918

Тактика социалистического правительства не может базироваться на европейских правительствах, и особенно Германии, революция произойдет либо через шесть месяцев, либо в другое время.

Вопрос заключается не в том, какой империализм предпочтительнее. Единственное соображение – как лучше всего развить и укрепить социалистическую революцию, которая «уже началась» в одной стране. И это нужно сделать точно, потому что оно пойдет на пользу мировой революции.

Рейнштейн сказал, что вопрос не в том, что на кон поставлена мировая революция, ни одна группа не является предпочтительней другой, это основа всего. Вопрос просто в том, отказаться или принять любой мир. Группа раскололась на три главных лагеря, самую сильную оппозицию Ленину возглавил лидер группы за революционную войну Бухарин. Троцкий уже несколько сместил свою позицию; его роль «третьей силы» была гибкой и напоминала его роль в период его ранней ссылки после 1903 года, когда он переметнулся от меньшевиков к большевикам. Ленин тогда назвал это беспринципностью Троцкого, сказал Рейнштейн. «Но сейчас он нужен Ленину. У него мало тех, кто поддерживает его. И, – с улыбкой проговорил, – он довольно груб с теми, кто у него остался».

На собрании 11 января, когда прошло голосование за инструкции Троцкому, относительно его тактики в Бресте, нам рассказали о двух небольших событиях, которые иллюстрируют сущность характера Ленина. Ленин менял точку зрения в соответствии с изменяющимися обстоятельствами, однако он отказывался смягчать обстоятельства или делать их более благостными. Он два раза делал поправки к речи своих приверженцев. Ленин нуждался в поддержке, но не на оппортунистической почве. Каждый вопрос должен был быть понят окончательно – конкретно и на его принципах. Он обрушивался на остальных яростными обвинениями за то, что они взывали к принципу «революционной фразой», за то, что они демонстрировали принципы. Однако его собственный принцип глубоко укоренился в нем.

– Сталин и Зиновьев – оба попытались прийти Ильичу на помощь, – сухо заметил Рейнштейн, совсем не так любезно, как он обычно говорил. – Сталин сказал, что на Западе революционного движения нет, никаких фактов, только возможность движения. Зиновьев добавил, что, заключая мир, мы укрепим в Германии шовинизм и на некоторое время ослабим революционное движение повсюду на Западе. Но что это лучше, чем «гибель социалистической республики».

У Ленина не могло быть иного аргумента. Сталин не прав. Разумеется, на Западе имеется массовое движение, сказал Ленин, но революция там еще не подоспела. И если партия большевиков изменит из-за этого свою тактику, то мы предадим интернациональный социализм. Зиновьев тоже ошибается: заключение мира не замедлит движения на Западе. Но если мы на самом деле верим, что германское движение немедленно разовьется из-за того, что мирные переговоры будут прерваны, если вопрос стоит о том, чтобы принести в жертву российский пролетариат в пользу германского, тогда мы должны принести себя в жертву, потому что германская революция будет гораздо мощнее нашей и бесконечно важнее.

– Однако это не тот случай. Германия, сказал он, лишь «беременна революцией», в то время как «мы здесь уже родили здорового ребенка», социалистическую республику, которая «кричит во всю мочь».

– Ну, тогда каков конечный результат всего этого? – спросил Рид.

– Он был прекрасен! – ответил Рейнштейн, выглядывая в окно здания Министерства иностранных дел на сгущавшиеся сумерки. На его изрезанном морщинами лице играла улыбка. – О, результат? Троцкий добился своего.

Но Ленин в любом случае перетянул обоих американцев на свою сторону.

Даже Робинс присутствовал на митинге 8 января, где Ленин зачитывал свои тезисы. Гумберг сумел устроить так, что мы туда попали, хотя это не было официальное собрание Центрального комитета, но просто расширенное собрание. Робинс нашел двадцать один тезис Ленина «сокрушительными», однако заметил, что Ленин позволил Троцкому управлять собранием, и позднее спросил Ленина, почему он это сделал. Ленин сказал, что он хотел, чтобы Троцкий отложил мир или спас бы их от него, если бы смог. «Но я хотел, чтобы товарищи знали, о чем я думаю…»

26 февраля в Христиании Рид получил из Америки две телеграммы. Одна была подписана Линкольном Стеффенсом и Луизой Брайант, женой Рида, и в ней было написано: «Не возвращайся, жди инструкций». К этому времени Рид был уже в Христиании, по пути домой.

Вторая была подписана Стеффенсом, писателем и редактором, который сделал Рида своим протеже, когда, оставив Гарвард, молодой поэт отправился в Нью-Йорк, в поисках работы писателя: «Троцкий сделал эпохальную ошибку, усомнившись в настоящей искренности Вильсона. Я уверен, президент сделает все, о чем попросят его другие народы. Если вы можете изменить отношение Троцкого и Ленина, вы окажете интернациональную историческую услугу. Стеффенс».

Биограф Рида, рассказавший об этих телеграммах, неуклюже пытаясь извинить идиотизм Стеффа, чего не сделал позднее сам Стефф, не сказал то, что поведала сама Луиза Брайант за кафедрой свидетеля в 1919 году: что Стеффенс пришел к ней от Джорджа Криля, председателя Комитета общественной информации. Однако Риду не нужно было знать, что на телеграмму Стеффенса вдохновил Криль, и он понимал, что это какая-то дрянь. Он отправил в ответ телеграмму о том, что если группа революционных лидеров, в том силе Юджин Дебс и Билл Хэйвуд, попросят его об этом, то он возвратится в Петроград и посмотрит, что сможет сделать; в противном случае он не подчинится.

Впрочем, некоторое время ничто не угрожало желанию Рида вернуться домой. Сиссон об этом позаботился.

В дополнение к телеграмме, которую Джон отправил Стеффенсу, существует еще один документ, который придает мне уверенность, что, несмотря на наши колебания и отступления, мы с Джоном достигли определенного понимания сложностей Брест-Литовска до отъезда Рида. Письмо Джона Робинсу датировано 11 января 1917 года. (Это показывает, что даже такой хороший газетчик, как Рид, может быть рассеянным, когда речь идет о датах, ибо это был, разумеется, 1918 год.) Письмо, которое я приведу здесь, не упоминает прямо Брест-Литовск, но достаточно ясно дает понять, что Рид не питал иллюзий относительно мотивов союзников. Я также приведу письмо полностью, потому что этот документ также проливает свет на то, под каким давлением находился Рид, когда он пытался сесть на корабль, идущий в Соединенные Штаты, а также характеризует его цельную, бескомпромиссную натуру.

«Мой дорогой полковник Робинс.

Я думал обо всем, что Вы сказали.

Теперь я понимаю, Вы простите меня, если я буду говорить откровенно, потому что я делаю это с большим почтением к Вам и с верой в Вас, а также с величайшим восхищением тем, что Вы сделали в России.

Я ошибался, когда думал, что Ваша главная цель – прежде всего – сокрушить автократию Германии и, во-вторых, укрепить далее законное величие Америки.

Что же до меня, то я работаю на международную демократию снизу – это единственный способ, по которому, по моему убеждению, она может возникнуть. Как Вы знаете, существуют конфликты между этими двумя разными способами мышления. Но я не думаю, что Вы правильно судили обо мне, когда назвали мой способ формулой «смирительной рубашки». Тем не менее…

Теперь я думаю, что эта привязанность к большевикам со стороны союзников вдохновлена радостной верой в то, что Россия снова примкнет к ним со своими военными целями, которые, в соответствии с Вудро и Ллойд Джорджем, все еще немного склонны к Эльзас-Лоррен (Лотарингии), если можно так выразиться. Союзники еще не желают настоящего демократического мира, и, разумеется, Германии это не нужно. Я сам не стал бы сражаться за что-то менее значительное, не стал бы и работать на это. Следовательно, я не стану работать ни на одно из союзных правительств, до тех пор пока оно само не станет в то же время продвигать дело интернациональной демократии. На этом вопросе мы каким-то образом могли бы сойтись.

Я склонен принять некоторые части речи президента как согласие с общедемократическими интересами. Я склоняюсь к этому не ради денег или заявлений посла и т. д.

Я очень ценю все, что Вы сделали для меня, и весьма благодарен за все, что Вы, по собственной свободной воле, скажете в подтверждение того, что я не коррумпирован чьими-либо деньгами – ни германскими, ни американскими – и что я работаю ради того, во что верю сам. Я желаю принести себя в жертву, ради этого я не стал бы намеренно нарушать свое соглашение с Государственным департаментом.

Для меня было бы огромной помощью получить подтверждение от Напыщенного Ничтожества насчет того, что я не являюсь опасным динамитчиком и германским шпионом, каким он описывал меня в официальных депешах своему правительству – и моему тоже.

Разумеется, я должен быть благодарен, если вы оба или каждый из вас честно скажет, что я делал все, что мог, ради дела демократии против самодержавия – Германии, равно как и нашего собственного, – пока я находился здесь. Но я не хотел бы, чтобы меня считали человеком, который служит интересам Соединенных Штатов или другого капиталистического правительства, если бы я мог это сделать.

Позвольте мне добавить, что Вашу личную дружбу и доброту, с которой Вы одолжили мне свои личные деньги, когда я нуждался в них, без каких-либо обязательств с моей стороны, я не забуду никогда. Я мог бы обратиться к вам еще, и я хотел бы верить, что я делаю так, потому что вы – мой друг, для которого я буду делать все, что смогу, и не потому, что хочу вымогать у вас деньги.

Искренне ваш Джон Рид» 60 .

60

Архив Робинса (Государственное историческое общество Висконсин, Мэдисон), в котором также содержится долговая расписка от Альберта Риса Вильямса Робинсу насчет американского Красного Креста, написанная им от руки:

«Петроград, 20 февраля 1918 года

Через год после указанной даты я обещаю заплатить Рэймонду Робинсу шесть тысяч рублей.

Деньги получены Альбертом Вильямсом».

Неудивительно, что и Рид, и Альберт Рис Вильямс были вынуждены взять у кого-нибудь в долг. Их зарплата в бюро пропаганды отдела Министерства иностранных дел составляла 50 рублей в месяц, такая же сумма, которая выдавалась в феврале красноармейцам. (Примеч. американского редактора.)

Посол Фрэнсис инициировал движение за то, чтобы назначение Рида консулом было отменено, и попросил Робинса попытаться убедить советское правительство, что это неразумно. Робинс попросил Гумберга, и, разумеется, Гумберг с восторгом взялся за эту обязанность. Поэтому я не доверяю словам Сиссона, что Гумберг делал это по его поручению. Кеннан пишет, что Гумберг говорил, будто он сам сказал Джону, что отменил назначение. Фрэнсис и Сиссон заявляют, что Рид заранее знал, прежде чем покинуть Петроград, что он не будет консулом. Я не помню, чтобы Джону об этом официально сказали в Петрограде, но, поскольку я никогда не был уверен, насколько серьезно он относился к этому посту, который они состряпали вдвоем с Троцким, может, я просто забыл. В моих записках есть только фраза, что «Рейнштейн сказал нам», что произошло, но записки эти не датированы, и в них нет никакого указания на то, что «нам» означало Рида и меня. Хотя, на деле, так и было. Позднее я понял, что на родине рассказ об отмене назначения был напечатан только 18 февраля в газете «Нью-Йорк тайме». Под лондонской строкой, где пишется дата, время и т. д., был помещен рассказ под заголовком «Рид не будет консулом?», в котором было написано, что в «задержавшейся депеше из Петрограда» говорится, что Рид уехал из Петрограда как частный гражданин, а его назначение отменено. Эта история намекала на «предыдущую депешу из Стокгольма», в которой было написано, что «Рид прибыл туда по пути в Нью-Йорк, чтобы занять должность консула».

Фрэнсис снабдил Рида письмом, в котором давалось указание офицерам паспортного контроля и цензорам пропускать его без досмотра бумаг, пока он не доберется до дома, где – в письме об этом ясно давалось понять – они будут тщательно исследованы. Об этом факте Сиссон не упоминает, когда хвастается своими подвигами. Очевидно, Сиссон и большинство американского штата знали о письме Фрэнсиса и, таким образом, знали, что бумаги Рида по его приезде будут проверены. Однако это было не слишком хорошо для Сиссона.