Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918

Робинс позже свидетельствовал перед субкомитетом по гуманитарным делам: «В России имелись еще сфабрикованные документы того или иного рода, каких не было ранее в человеческой истории. Это были фальшивые бумаги старой охранки, тайной полиции, поддельные бумаги против революционеров и такие же фальшивые документы революционеров против охранки. Паспорта и письма фабриковались в огромных количествах. Невозможно было бы переварить все это за миллион лет. Я мог бы доказать все, что угодно, этими документами, которые вам нужны».

В написанной Сиссоном книге спустя год после того, как он окончательно выпустил в свет документы в сенсационной серии (второе издание которых заняло всю первую страницу одной из газет Сан-Франциско в тот день, когда я приехал туда, то есть 16 сентября 1918 года), он пытается воссоздать все, чего этим документам недоставало в смысле подлинности в одном самом пикантном абзаце. Он пишет, что у него появилась уверенность в том, что Ленин был германским агентом, в тот день, когда они с Робинсом брали у Ленина интервью 11 января (или 30 декабря по старому стилю).

Когда это с ним произошло? Очевидно, не 11 января, по крайней мере, об этом не упоминается в его «серии писем», которые он начал писать своей жене 13 января. Он цитирует письмо, состоявшее из более 1500 слов, в основном содержащее неофициальную болтовню в одном месте. Он пишет, что в первый раз, когда они с Робинсом повстречались с Лениным, он сам некоторое время «имел свои каналы, добирающиеся до каждого кресла власти, и я маскировался, как газетчик… Даже по этому случаю я пришел лишь как глава американского Пресс-бюро».

Он описывал Ленина: «невысокий, с редкой бородкой, с рыжеватыми волосами и с бакенбардами, с маленькими, проницательными глазами, круглым лицом, улыбчивый и добродушный, когда он хочет быть таковым. А в этот раз ему этого хотелось». А по поводу реакции Ленина на речь президента из четырнадцати пунктов, помимо цитирования благожелательного замечания Ленина, Сиссон пришел в восторг:

«Он был рад, как мальчишка, гуманным словам президента о России и тому, что президент признает справедливость целей большевиков.

– И все равно меня называют германским шпионом, – сказал он и поднял вверх ладони рук.

Единственное, что он покритиковал, – это колониальный пункт, который является, по его мнению, самым слабым местом данного послания. Когда он безошибочно обратился к этому пункту, я понял, что у него есть дар находить трещину в любой броне. Однако он не был фанатиком и подошел с практической стороны к тому, что слово «справедливый» можно повернуть в направлении к большевикам не в меньшей степени, чем к империалистам».

В письме он продолжает ссылаться на всю хлопотливую деятельность, которой занимался Сиссон после интервью, чтобы напечатать речь президента тиражом примерно два миллиона экземпляров (включая газету «Die Fackel»). А через несколько страниц после того, как письмо заканчивается, Сиссон возвращается к его встрече с Лениным, «которую я описал в своем письме так, какой она была», добавляет: «В недавней ретроспективе, вспоминая нашу встречу, я между тем осознаю, что недоверие к Ленину не уменьшилось, несмотря на то что мое уважение к его способностям возросло. На Робинса встреча подействовала по-другому. В нем словно зажегся огонь. Ленин также, очевидно, заметил в нем нечто недоброжелательное. Из общения между этими двумя людьми ничего хорошего не получилось». Он никогда не указывал, когда эта позже пришедшая ему на ум мысль или «недавняя ретроспектива» имела место. Однако он пишет, что они с Робинсом «в какой-то день» – неясно, какой день имеется в виду, – вступили в «резкие дебаты» о Ленине; и если разрыв был отложен, то именно тогда он начался». Затем его собственное внутреннее видение он описывает следующими мистическими словами:

«Когда я обратился к событиям беседы с Лениным, низший слой моей памяти начал посылать наверх послания. Когда они прорвались, оказалось, что я повторяю слова Ленина: «И все же меня называют германским шпионом!» Без всякого поощрения с нашей стороны он заговорил об этом из-за внутреннего побуждения. Мы слышали голос его раздумий. Этот вопрос волновал его против воли.

Ни одно из этих чувств я не отметил в письме, поскольку я предложил моей жене, чтобы она показала письмо Джорджу Крилю, а он мог бы показать его другим. В письме не место анализу умственных проблем».

Он не пишет, чьих умственных проблем, но можно предположить, что речь идет о Ленине.

Он доверился Робинсу, но тот отверг такой вывод. Сиссон говорит, что Робинс предполагал, что Ленин «говорит с видом оскорбленной невинности» (Робинс всегда говорил живописными фразами, образным, ярким языком. Такой язык я не признаю его стилем.)

«Если у какого-либо человека имеется твердая скорлупа, то это – Ленин. Я не могу постичь нежность его оболочки. Вместо этого я мог бы вообразить, что, как диктатор, он чувствовал, что его престижу нанесен ущерб из-за того, что ему вменяли в вину раболепные поступки и что, оказавшись лицом к лицу с двумя такими невинными, беспорочными людьми, как Робинс и я, он воспользовался шансом, чтобы мы заявили о его невиновности, выступили бы в его защиту. Там, где Робинс видел чувствительного человека, я видел расчетливого.

Если Ленин не использовал бы недвусмысленные слова «германский шпион», я ни за что не упомянул бы их по отношению к нему. Это просто хлесткие, популярные слова. Однако они бережно сохранились в мозгу этого создателя хлестких фраз. И в этом их значение».

Я понятия не имею, означало ли это извинение перед американскими налогоплательщиками за все деньги, в какие им обошлась покупка документов, обращенных против Семенова, чтобы вытащить на свет «доказательства», хотя он мог бы прекрасно продолжить читать мысли Ленина.

Если кажется странным, что я собираюсь закончить рассказ о длинных, трехмесячных переговорах о мире в Брест-Литовске такими ничтожными вопросами, то это лишь потому, что они были использованы для того, чтобы подстегнуть настроение американцев в пользу интервенции. Верно, что к ним отнеслись с изрядной долей подозрения, поэтому наделенные высшей властью крючкотворы были привлечены для того, чтобы заставить академический комитет одобрить эти документы, а пространное признание с его стороны, оставленное Сэмом Харпером, делает мучительным чтение всего этого. Локкарт, к счастью, не был таким «беспорочным», каким себя рисует Сиссон. Не упоминая Сиссона по имени, Локкарт описывает «одного американского офицера разведки», чей «главный вклад в войну – это покупка пачки документов, настолько хорошо сфабрикованных, что далее наши спецслужбы ничего не могли с ними сделать».

10 февраля, как раз за день до того, как Рид уехал из России, Троцкий привез делегацию из Брест-Литовска. Троцкий после яростной атаки на интриги германцев сделал, наконец, вывод в своей декларации, что «Россия отказывается подписать аннексионный мир и со своей стороны объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и в последнюю очередь с Болгарией». Троцкий и делегаты вернулись в Петроград, очевидно чувствуя не только свою правоту, но удовлетворение оттого, что они сбили с толку своих противников. За день перед тем, как покинуть переговоры, они узнали, что в тот день центральные власти и Рада подписали сепаратный мир, в котором Рада давала германцам карт-бланш на получение украинского зерна. Это был день рождения принца Леопольда Баварского, поэтому мир был подписан под звуки салюта в его честь, данного с разрешения делегации киевской Рады, поскольку по условиям мирного договора город Брест-Литовск переходил к Украине. Все это произошло в тот самый день, когда русские, ссылаясь на хорошо известные победы Советов в Киеве и по всей Украине, настаивали, что Рады больше не существует. Затем произошел захват германцами Моонзундских островов, являвшихся частью Эстонии. Они имели лишь оборонительное значение для Советов, однако в руках германцев эти острова угрожали жизненно важным центрам, в том числе Петрограду.