Путешествия по следам родни
Шрифт:
Если бы знать тогда, что, провалившись на этом первом экзамене, я еще три года стану кружить по вологодским, тверским и московским дорогам, попадая в сложнейшие для меня психические состояния, начну в открытую хлопотать о выезде, перепробую десятки средств выйти из западни – и тем не менее попаду на операционный стол московской городской клинической больницы №97, где Хирург Геннадий Касьянов частично решит мои проблемы. Вскоре после я пойму, что таким образом родственники угрожают мне элементарно, по-разбойничьи, - ножом. Разумеется, хирург Геннадий Касьянов всего лишь вырезал грыжу, это его профессия, его специализация, его долг (и я не настолько сумасшедший, чтобы подозревать его в вооруженном разбое); но вот что касается незабвенных, дорогих московских и провинциальных родственников, у которых в количестве, может, двадцати-тридцати человек подрастает требующая жизненного пространства технократическая молодежь, вооруженная калькуляторами, ножами и разводными ключами, - что касается родственников, то я нисколько
Так что состояние воистину было пограничным, и я это физически ощущал, стоя у шлагбаума перед КПП.
И тем не менее теперь я от него в тревоге уходил прочь. Я чуял некую общую ошалелость, как, наверное, бильярдный шар, когда прорывается сетка лузы, и он катится по обширному полу бильярдной: вот простор-от, вот возможности!
А их и в завидании не было, возможностей-то! «И в засинении!» - шутил я мысленно, шагая уже в предсумеречье по шоссе. Потому что на свидание с молодкой я тоже почему-то не пошел. В кармане еще побрякивала мелочь, но ее хватало лишь на несколько легких закусок, а вовсе не на цивилизованную жизнь туриста с оплатой гостиниц. И тем не менее решено было возвращаться в Москву пешком! Да-с! Пешком. И, несмотря на прехитрый разговор с коллаборационистом и несоветским человеком Фредом, мною овладел прилив энтузиазма. Сколько удовольствия, черт возьми! Еще бы расстараться кроссовками вместо ботинок, и я бы прошагал, кажется, отсюда до Ржева за одну ночь, ни к кому не попросившись в машину.
Воздух был божественно хорош. Я принял не менее отважное и безрассудное решение – свернуть с шоссе и лесом пройти до города (там и всего-то было три версты). Слабая тропа и впрямь вывела к железной дороге Москва-Рига, но когда в молочных сумерках и густых испарениях леса дошел до будки стрелочника, то оказалось, что до города еще ой-ой-ой как далеко. «Не пустите ли переночевать?» - робко спросил я добродушного лысоватого путевого обходчика, который только что закончил дорожные переговоры с ближайшей латышской станцией Зилупе и теперь отдуваясь весело поглядывал, отнюдь не предполагая во мне диверсанта или уголовника. Я сунул было ему удостоверение, но он сказал покладисто: «Да ладно, ночуйте! Только негде…» - и вышел к жилому станционному дому, кругом огороженному сараями. Я был просто удручен собственным разгильдяйством: в рюкзаке не оказалось ни корки хлеба, у Алексея Ивановича в двух его голых комнатах с коммутатором и щитками – тоже ничего не было. Мы угостили друг друга куревом. Он вышел загрести кошенину для кроликов, а я растянулся на скамье в его будке. Вокруг стояли просветленная тишина и молочный туман, какой бывает после обильного дождя и похолодания. Знобило от холода и тоски. Поражение было все же ощутимым, граница – на замке. Журналист, а живешь как собака, да еще хвастаешь этим. От близости технических масел и шпалопропиточных составов в будке стояла вонь, отдаленно напомнившая рабочую курилку в механизированном цеху в Майклтауне, где нередко с пяти утра до глубокой ночи табунились промасленные трактористы и пилорамщики. А я был в цивильном т овеян поэтическим дыханием весны.
Не сомкнувши глаз и за ночь сто раз прослонявшись по ночному мокрому лугу, я ушел еще затемно, расспросив дорогу. На шоссе, однако, опять взбодрился и с первыми лучами солнца подошел к придорожному бунгало, оформленному в виде дощатого шалаша. Все сооружение было выкрашено охристой краской под дуб. На кухне хозяйничали лишь два мордатых мужика, уминая со сковороды жирный гуляш и запивая это дело баночным пивом. Очень счастливым приветливым шалопаем, с тем детским оптимизмом, который так свойствен хоть американцам в их общении друг с другом, я подвалил к ним, весело приветствовал и воскликнул:
– «Приют странника»! Хорошее название. «Дорожное кафе для автомобилистов». А вы угостите пешего!
– Двигай отсюда, - сурово ответил один верзила. – Не готовили еще.
– Да вы же едите! Отличный гуляш…
– Двигай, сказал, - проворчал тот же нетрезвый предприниматель, стряхивая остатки гуляша в помойное ведро, стоявшее на приступке. – Кормим только участников движения.
Выглядели они такими опухшими и удрученными, точно всю ночь парились в бане с пивом и красотками. Такими глазами не смотрят на мир и кроты. А между тем утреннее солнце заливало тихое шоссе и из лесу свистели оживленные птицы.
Я вновь вскинул спущенный было рюкзак и пошел прочь, глотая голодную слюну.
Боюсь показаться опять выдумщиком, крамольником, но ситуация была вот какова: я сильно раздражал х о з я е в жизни. Людей адекватных. Шла игра, ловля, коллективный загон. Отщепенца объявляли вне закона, вне игры (и не важно, что закон был воровской).
Он это чует, намыливается бежать: ему в поезд подсаживают финансистку. Она цивилизованна, комар носу не подточит насчет законности ее пребывания в этом мире; она служит в шведской фирме. Беглец устремляется в лес – ему навстречу высылают наряд розовощеких молодцов пограничников: лови бродягу, окружай беззаконника! Чего-то он там, сволочь, сочиняет вредное против! Он счастья и здоровья ищет – дать ему сельскую бабищу, пусть почувствует, какое в действительности бывает здоровье. Тебе такая мощь и не снилась! Ага, испугался, пешком подрапал, жрать захотел. Два этих славных адекватных парня, раскинувшие торговлю на бойком месте, тебя так отошьют, что сразу поймешь, что ты говно. Философ херов!И эта травля велась самыми элементарными средствами, ничуть не прикрытее, чем со сворой собак травят зайца в поле. Мне вновь и вновь в этом в очередной раз демократическом и самом-рассамом государстве на свете напоминали, что, пожалуй, сколько-нибудь реальное сочувствие получу лишь от самых обездоленных или же от работяг.
Всё! Никакая иная категория населения меня не поймет. Я странен. Rara avis in terris. И это, поверьте, было горько сознавать тому, кто понимает, что он выразитель чаяний не только своих.
Новые русские бизнесмены напоминали, что времена Левитова и богомолий по обету прошли; уже тридцать пять лет как прошли даже официально одобренные5 бродяги и романтики у костра под гитару: не за огонь люблю костер, за тесный круг друзей. Опоздал родиться. Но они не смогли меня огорчить.
Вскоре я вернул с прямого пути налево, прошел с версту в сосняке и оказался в деревне Каменка; там мне дали напиться при входе, но при выходе я захотел большего – доехать до города. На лужке перед избой, которая. Впрочем, конструктивно уже приближалась к хате, стояла тракторная тележка, автомашина «жигули» и играли чумазые ребята. Я долго ждал хозяина машины, который ушел куда-то в лесок и, по заверениям детей, собирался в город, но когда он вернулся, волоча на загорбке свежую лесину, то отказал:
– Никуда я не еду. И нечего ходить.
По сведениям, которые я собрал, до города оставалось еще километров пятнадцать, а я уже устал.
Делать нечего: я двинулся по проселку, наученный, как снова выйти на магистраль. За околицей знакомые «жигули» обогнали меня, явно направляясь в город. Возможно, он обиделся, что я предложил ему денег. Наверно, мои конфликты на поверхности, и Ельцин в них ни сном, ни духом не виноват. Только с моей стороны у меня человек пятьдесят родни, среди мужчин нет ни одного не только с гуманитарным образованием, но и просто с образованием. Зато все они любят технику, водят автомобиль и богаты. Это мое первое путешествие, я еще не умею скрывать радость, она их злит. Но мне внове и странен черномазый мелкий народ: то ли русские, то ли галицийцы, то ли польская шляхта. Всё было чудно и интриговало. Явления случались таковы, что их невозможно было истолковать. Может, я больной, а объективная действительность надо мной «шутит»? Проходя мимо развалившейся избенки, я как-то безучастно отметил, что в ней нет даже рам; мысль прошла чередом, как это бывает в дороге, и вдруг из придорожного лозняка вылез некий мужик, одетый как галициец, со свежей желтой оконной рамой на плече. Он пустился вперед, а я, пораженный совпадением спроса и предложения, от страха отстал. Боязно было, что раз мысль способна в о п л о т и т ь с я, то и думать надо поостеречься.
Я пересек шоссе возле села Голосемино. Тут уж меня надолго поразили во множестве козы и смуглые поселяне в пестрых лохмотьях – определенно местечковые евреи. Дети и козьи пастушки были босые и болтали на незнакомом наречии, а из взрослых все были одеты так своеобычно, что я терялся: Подол и Галиция определенно не должны были тут находиться. Вдоль дороги тек ручей, в нем плавали красные рыбки.
В лавке я купил поесть и спросил дорогу. Было уже близко, и через час с четвертью я стоял на станции Себеж. Билет я купил только до Новосокольников и, как ни прятался от ревизора, в Великих Луках, на родине тещи, он попытался меня ссадить. О теще как-то не думалось, зато из опыта стало ясно, что пешком до Москвы не осилю. Ревизоры гнали меня и после Западной Двины, и после Ржева, но я отговаривался журналистскими полномочиями, казал удостоверение и торчал в тамбуре.
Наконец в Волоколамске (точнее, в поселке Привокзальный) вышел: объять необъятное нельзя, но побегать вблизи столицы можно. Я перекусил и смело двинулся по указателям, которые вели к Дубосекову. «Ага, знаменитое Дубосеково», - подумал я, но забрел в длинную, на два далековатых фланга расположенную деревню Муромцево и там торчал полдня. Вспомнился почему-то рассказ из первой книги прозаика Вячеслава Пьецуха, герой которого ковыряет прутиком землю, дожидаясь. Когда откроется сельская почта. На попутном автобусе из Муромцева я действительно уехал к знаменитому разъезду Дубосеково, но там почему-то не нашел даже памятника панфиловцам и в страхе от этого факта вернулся на вокзал: психическая слабость, толкуемая как наваждение и происки дьявола, еще была мне присуща в этом первом путешествии после прежних, гораздо более тяжких испытаний.