Путеводитель по стране сионских мудрецов

Сегодня Тель-Авив с прилегающими к нему городами-спутниками, такими как Рамат-Ган, Гиватаим, Яффо, Холон, Бат-Ям, Кирьят-Оно, слились в один мегаполис, являющийся самым большим городом Израиля. В нем есть все, что положено большому столичному городу: роскошные магазины, дорогущие рестораны, небоскребы, приморский бульвар с шикарными отелями; есть промышленные зоны, есть район (около старой автобусной станции), где живут иностранные рабочие и где негров, филиппинцев, колумбийцев, таиландцев и украинцев много больше, чем израильтян; есть театры, музеи (среди тех, о которых мы еще не упоминали, настоятельно рекомендуем посетить музей Диаспоры, расположенный в кампусе Тель-Авивского университета), концертные залы, стадионы, клубы, дискотеки.

Тель-Авив самодостаточный город, и с большой долей справедливости можно сказать, что его населяют не израильтяне, а тель-авивцы — особая нация и особый народ. Это город, в котором жизнь не затихает ни на минуту, и в котором в два-три часа ночи есть районы, где вам ни за что не удастся припарковать автомобиль и найти свободное место, чтобы пропустить стаканчик-другой. Это город, который меняется с такой скоростью, что, если ты не бывал там пару лет, тебе трудно будет его узнать. Но это и город, в котором скрываются реликты того самого, «маленького Тель-Авива», которые и посейчас пробуждают в деловых, легкомысленных, живущих сегодняшним днем жителях Тель-Авива столь несвойственные им на первый взгляд ностальгические сентименты. Это белые переулки района Неве-Цедек и смешные кренделя Магидовича, это переполненные рабочим людом, пропахшие запахом клея, опилок и краски улицы района Флорентин. В этом районе и сейчас можно найти пивные, где хозяин, старый польский еврей, поставит на стол самодельную квашеную капусту, фаршированную рыбу, малосольные огурцы, селедку собственного посола. И обтянутые морщинистой кожей ревматические пальцы донесут, не расплескав (ну разве что чуть-чуть), до синих губ стакан неизменной водки «Люксусова», и пивная пена будет растекаться лужицей по клетчатой клеенке под неторопливые разговоры таких же старых, как сам хозяин, клиентов. Их молодость прошла в кафе, за столиками которых рождалась новая литература, а страсти кипели так, будто настаивались на вине и водке в сопровождении кровавых бифштексов, а не под «хивьюну» — жареную картошку с газированной водой ценой в один грош.

Тель-Авив меняется на глазах и будет меняться, такова уж его природа. Постепенно исчезнут наши любимые пивные в квартале Флорентин, изменятся лавки на рынке Кармель, на месте одних домов появятся другие, и только одно останется неизменным - море. Здесь, вдыхая все тот же соленый воздух, слыша все то же никогда не меняющееся шуршание волн, мы хотим признаться в любви к этому суматошному, безалаберному городу и в легкой тоске по тому маленькому, трогательному, задиристому, радостному Тель-Авиву, на чьих улицах подымали белую пыль быстрые ноги мальчишки, вся жизнь которого была тогда впереди, - нашего доброго приятеля Габи Цифрони.

Глава 33

Делить людей можно по-разному: на поклонников Толстого и поклонников Достоевского, на вегетарианцев и мясоедов, на тех, кто любит футбол, и тех, кто его не выносит, на тех, кто млеет от Кобзона, и тех, кого от него тошнит.

*

Покой сегодня лишь на кладбищах, там тихо, праведно и пусто, а те, кто жив, – на шумных пастбищах толкутся суетно и густо.

А также на тех, кто кладбища не любит и побаивается, и тех, кто испытывает к ним определенное влечение, для чего даже существует специальный термин — тафофилия.

Для нас кладбище является не только местом, наводящим на пустые мысли философического свойства, но в первую очередь — обителью истории, культуры и памяти, всего того, без чего жизнь человека теряет всякий смысл.

Есть кладбища, глубоко волнующие нашу душу. Это могут быть кладбища знаменитые, населенные всем известными обитателями, такие как Новодевичье в Москве и Литераторские мостки в Петербурге, Пер-Лашез и Монмартрское кладбище в Париже, Сан-Микеле в Венеции, генуэзское кладбище или еврейское кладбище в Праге. Это могут быть кладбища, связанные с нашей собственной жизнью: Востряковское в Москве, Преображенское в Петербурге и Гиват-Шауль в Иерусалиме. Это могут быть кладбища, мало известные широкой публике, такие как лютеранское кладбище в Ницце, где похоронен Герцен и где не раз мы распивали бутылку его любимого шампанского, или русское кладбище на окраине этого прелестного города, заросшее репейниками и сорняками, — энциклопедия русского дворянства. И наконец, это могут быть кладбища, без всякой на то очевидной причины притягивающие к себе — как, например, в Изборске или кладбище отцов-основателей на склоне горы в Рош-Пине.

Израиль представляет собой достойный объект для тафофила: в Иерусалиме — кладбище на Масличной горе, захоронения мамелюков Саладина в парке Независимости, могила Артура Рубинштейна в лесу под Иерусалимом, первое кладбище на улице Трумпельдор и Тель-Авиве, где похоронены все who is who этого города, некрополь Бейт-Шеарим, о котором мы упоминали ранее, и много других достойных посещения мест, типа могилы Вейцмана (знаменитого ученого и первого президента государства Израиль) в Реховоте или могилы Бен-Гуриона в киббуце Сде-Бокер в Негеве. Однако следует отметить, что одним из наиболее впечатляющих и интересных кладбищ Израиля является кладбище киббуца Кинерет недалеко от берега одноименного озера.

Центральной фигурой этого давно уже туристического объекта является умершая в 1931 году сорока лет от роду уроженка России, классик израильской литературы поэтесса Рахель, в трогательных стихах воспевшая сей водный резервуар, переводившая на иврит Ахматову, Пушкина, Есенина, в определенном смысле femme fatale, любовниками которой были славнейшие люди той эпохи. На могиле (трогательная деталь) в специальном ящичке лежит книга ее стихов: берите и читайте.

Здесь, среди вечнозеленых деревьев, в листве которых мелькают пташки, покоятся: автор самых любимых в Израиле песен Номи Шемер, наставник Карла Маркса и знаменитый немецкий сионист Моше Гесс и прочие незаурядные люди, посвятившие свою жизнь созданию страны, а сегодня известные молодому поколению исключительно по названиям улиц: Борухов, Каценельсон, Сиркин…

И именно здесь, на этом кладбище, похоронен человек, без которого не возник бы самый знаменитый в мире институт израильской жизни — киббуц. Давид Аарон Гордон родился в городе Троянове в России в 1856 году. Был управляющим имения барона Гинзбурга, но затем, всей душой впитав учение графа Толстого, приехал в 1904 году в Палестину и развил заветное учение в то, что получило название религии труда. Именно они — идеалы святости физического труда, близости к земле, общего дела, равенства и воплощения личности через коллектив — легли в основу идеологии киббуцного движения. До последнего своего дня Гордон не просто оставался верен своим идеалам, он поступал в соответствии с ними. Он умер в первом израильском киббуце Дгания в 1922 году.

Здесь совсем рядом расположена «Хацер Кинерет» — первая учебная сельскохозяйственная ферма, заложенная в 1908 году; примитивные каменные здания утопают в зелени. А когда они строились, тут росло всего лишь одно дерево. Здесь в сохранившихся первых бараках других киббуцов можно отдаленно ощутить условия, в которых добровольно жили люди, без которых никогда не возникла бы эта страна.

Конечно, жизнь была тяжелой не только для них. По дороге на Кирьят-Шмона, в долине Хулы, стоит ферма Дубровина — русского крестьянина, принявшего иудаизм и прибывшего в Палестину в 1906 году. Этот огромный, здоровенный, доживший до 104 лет в полном телесном и душевном здравии человек основал крепкое и большое хозяйство. Он похоронил трех своих сыновей, мужа дочери, еще нескольких близких — место, где они поселились, было в самом центре болот, которые они осушили. Сегодня мало кто в состоянии поверить тому, что можно жить в таких условиях. Шок, полученный от встречи с действительностью столетней давности, можно смягчить обедом в недурном ресторане, находящемся в одном из строений фермы.

Именно киббуцы были авангардом возрождения страны. Люди там работали с утра до поздней ночи, и работа была смыслом всей жизни, ее радостью и счастьем. Они осушали болота (эвкалипты появились много позже, а первопроходцы копали длинные канавы для стока болотной воды), они рыли колодцы и заставляли плодоносить каменистую землю, они сажали леса, а вскоре выходцы из киббуцов составили костяк будущей Армии обороны Израиля. И если когда-либо на земле воплощалась мечта человека о равенстве, то это было здесь, на этой земле. Все было общим: одежда, еда и даже дети. Равные права предполагали и равные обязанности. Министр — член киббуца, возвращаясь после заседания правительства, шел на общую кухню мыть посуду. Старикам не нужно было тревожиться о старости — они были окружены заботой и уходом. Дети получали образование в школах, где работали лучшие учителя страны. Они учились в университетах за счет киббуцов. Если ребенок имел склонность к музыке, то он занимался у лучшего музыканта страны. В киббуцах основывались музеи, и посещение многих из них, таких, к примеру, как в киббуцах Барам, Азорея, Ашдод-Ям, Яд-Мордехай, не будет зря потерянным временем.

Однако все блага (они явились далеко не сразу), в изобилии сыпавшиеся на головы киббуцников, обусловливались не только самоотверженным трудом, но и решением общего собрания. Нашему доброму приятелю, уроженцу Америки художнику Ицхаку Гринфельду такое общее собрание великодушно выделило один день в неделю для занятий непроизводительным, далеким от земли трудом — живописью. Коллектив — высшая власть — ведал всей, включая мелочи, жизнью киббуца. И коллективным было все в этой жизни, даже еда — киббуцник не мог и помыслить выпить чашку кофе в одиночестве, даже омовение тела в душе после работы и перед ней было актом сплоченности. И лишь минимальная часть жизни (занятие любовью, например) была с разрешения общего собрания укрыта от участия в ней всего коллектива.