Пути памяти

Алекс ничего не стоило заставить нас чувствовать себя снисходительными родителями по отношению к ней — своенравному и шаловливому сорванцу. Она уходила с Иреной на кухню, заглядывала в кастрюли и снимала пробы, оценивая блюда, потом садилась на табуретку и закуривала. Иногда начинала резать овощи, рассказывая Ирене о клинике отца или последнем своем джазовом гении, потом переключалась на что-то еще, закуривала новую сигарету, а Ирена завершала недоделанную ею работу. Замужество дало Алекс ощущение моральной безопасности, временами охватывавшее ее бурное веселье и желание удариться в загул теперь не представляли опасности для общества. Она ценила наши разговоры, наши дальние прогулки; ей было приятно, что я готовлю для нас двоих, потому что теперь я уже всерьез занимался переводами, работая дома. Алекс помогала мне по хозяйству, но жестко ограничивала свои обязанности стиркой и штопкой белья. При этом она, бывало, приговаривала:

— Кому — таторы, а кому — ляторы.

Кроме обычной текучки, я переводил греческие стихи для друга Костаса в Лондоне. Какое-то время преподавал английский на вечерних курсах новым иммигрантам. Сам я тогда стихи почти не писал, но сочинил несколько коротких рассказов. Каков бы ни был их сюжет, речь там всегда шла о том, как кто-то куда-то прятался. Эти истории приходили мне в голову только тогда, когда я уже почти засыпал.

На втором году нашей супружеской жизни ко мне вернулись мои кошмары. Несмотря на это, прошло еще некоторое время, перед тем как мы с Алекс поняли, что наш брак — не самое большое счастье в жизни, даже по ночам.

Дождливыми воскресеньями, после утреннего сеанса, Алекс любила плотно подзаправиться в каком-нибудь кафе или ресторанчике. Поскольку мы с Морисом уже долгие годы вместе ходили в кино и впервые Морис с Иреной встретились с Алекс, когда мы вчетвером пошли смотреть «Бен-Гура», у всех нас стало традицией ходить на фильмы, которые показывали в «Одеоне», около дома Мориса и Ирены. Сам фильм мы никогда не выбирали, просто всегда ходили в один и тот же кинотеатр. Это, пожалуй, было единственным, что нас всех всегда устраивало, — какой бы фильм ни показывали, мы неизменно смотрели его с интересом.

Когда мы посмотрели «Клеопатру», мне стало ясно, что Морис в полном восторге от Элизабет Тейлор. Они с Алекс шли впереди, она выведывала у него последние музейные сплетни — Морис к тому времени уже дослужился до должности заведующего отделом изменения климатических условий. Алекс обернулась к нам с Иреной и показала на кафе, мимо которого мы проходили.

— Что вы скажете о «долгой дороге к дому»?

Так Алекс подготовила почву для одного из лучших своих палиндромов, который все мы уже выучили наизусть: «Дорого небо, да надобен огород». Ей даже в голову не могло прийти, что можно просто сказать: «Давайте зайдем в кафе, мне хочется рисового пудинга»,

Не в обычае Алекс было задерживаться в обществе Мориса и Ирены. Я поэтому сделал вывод, что она просто проголодалась. Ей хватило лишь взгляда в мою сторону, чтобы понять, о чем я подумал. Она вытаращила глаза — застала меня врасплох.

— Яков, твоя жена всегда интересуется тем, что у меня делается на работе. Разве она не знает, что лабухи в музеи не ходят? Я ей могу рассказать только о преданиях давно минувших дней. Так что, Алекс, если хочешь услышать о прошлой жизни…

— А почему бы и нет? Разве у лабухов не бывает девяти жизней?

— Она просто невозможна, — сказал Морис, понурив голову в наигранном отчаянии.

— Ладно, не бери в голову, — играючи подбодрила его Алекс. — У меня дома у самой истории выше крыши.

* * *

Смысл можно напряженно искать, а можно его придумывать.

Из всех старинных морских справочников — карт, портовых лоций, — которые дошли до нашего времени от четырнадцатого века, самым важным продолжает оставаться Каталонский атлас. Король Арагона поручил его составить картографу и мастеру навигационных приборов Аврааму Креску. Креск — еврей из города Пальма, основал на острове Майорка школу картографов, просуществовавшую долгие годы. Из-за религиозных преследований Креск со своей школой был вынужден перебраться в Португалию. Каталонский атлас стал лучшим описанием мира, каким его знали люди того времени. Он включал в себя самые последние данные, собранные арабскими и европейскими путешественниками. Но истинное значение этого атласа, пожалуй, состояло не в том, что на нем было отражено, а в том, чего на нем не было. Составители всех других карт того времени населяли неизведанные земли на севере и на юге мифическими персонажами, разными чудовищами, каннибалами, морскими змеями. Вместо этого на Каталонском атласе, составленном в строгом соответствии лишь с достоверными фактами, неведомые области Земли были окрашены в белый цвет. Эти белые пространства были названы просто и пугающе — Terra Incognita. При взгляде на них любой развернувший атлас мореплаватель робел от страха, ощущая вызов, брошенный неизвестностью.

Карты истории никогда не бывают такими правдивыми. Terra Cognita и Terra Incognita всегда расположены там на одних и тех же координатах во времени и пространстве. Когда нам кажется, что мы уже все узнали о неведомом раньше месте, оно вдруг начинает расплываться на карте водяным знаком, пятном, прозрачным, как капля дождя.

Такие водяные знаки, расплывающиеся на карте истории, должно быть, называют памятью.

Белла каждый день занималась упражнениями для укрепления пальцев, играя произведения Клементи, Крамера, Черни. Ее пальцы — особенно, когда мы возились, — казались мне петушиными клювами, норовящими попасть в ребро и ударить с такой силой, будто это не пальцы, а железные молоточки. Но когда она играла Брамса или писала мне на спине слова, я убеждался в том, что Белла могла быть такой же ласковой и нежной, как любая нормальная девочка.

Интермеццо начинается плавно, неторопливо, с большой выразительностью — andante поп troppo con molto expressione…

Брамс сочинял для Гамбургского женского хора, которым сам руководил. Если верить Белле, репетиции хора проходили в саду; сам Брамс залезал на дерево, устраивался на развесистой ветке и оттуда дирижировал. Девиз хора — «Fix oder nix», «Безупречно или никак», Белла воспринимала как свой собственный. Я как-то представил себе, что Брамс вырезал линию в коре дерева.

Белла заучивала произведения, повторяя музыкальные фразы до тех пор, пока пальцы не уставали настолько, что уже переставали ошибаться и играли только так, как надо. Волей-неволей мы с мамой тоже выучивали музыку наизусть. Но когда она все запоминала — такт за тактом, часть за частью — и играла весь отрывок от начала до конца, на меня будто оторопь находила: я слышал не сотни отдельных фрагментов, а только одно цельное произведение, один слитный рассказ, после окончания которого дом цепенел в молчании, казавшемся вечным.

Историю нельзя мерить мерками морали — это вереница случившихся событий. Но память с моралью совместима, потому что мы сознательно помним то, что нам не дает забывать совесть. История — это Totenbuch, «Книга мертвых», которую вела администрация лагерей. Память — это Memorbuch, имена тех, о ком скорбят, вслух произнося их в синагоге.

История и память связаны с одними и теми же событиями, иначе говоря, с одним и тем же пространством и временем. Каждый миг несет в себе два разных мгновения. Я представляю себе мудрецов из Люблина, которые смотрели, как дорогие их сердцу священные книги выбрасывают из окон второго этажа Талмудической академии на улицу и сжигают; книг так много, что их жгут двадцать часов. Пока ученые мужи плачут, стоя на тротуаре, военный оркестр играет бравурные марши, и солдатня изо всех сил дерет глотки, чтобы заглушить рыдания стариков; их стоны не могут перекрыть солдатских воплей. Я представляю себе гетто Лодзя, где одни солдаты выбрасывают из окон больницы детей, а другие солдаты, стоящие внизу, «ловят» их на штыки. Когда в ходе этой забавы проливается слишком много крови, солдаты начинают громко сетовать на то, что перепачкали ею свои длинные рукава и перемазали мундиры, а стоящие на той же улице евреи в ужасе вопят так, что от крика у них сохнут глотки. Мать продолжает чувствовать вес ребенка на руках даже тогда, когда тело дочери валяется на тротуаре. Люди дышат полной грудью — и умирают от удушья. Люди смертью утверждают свое право на жизнь.

Я по крупицам отыскиваю ужас, с которым нельзя покончить, как нельзя пресечь ход истории. Я читаю все, что могу найти. Жадность моя до подробностей неуемна до неприличия.

В Биркенау [93] женщина носила вырванные из фотографии лица мужа и дочери под языком, чтобы их образы нельзя было у нее отнять. Если бы только они и в самом деле могли уместиться у нее под языком.

Каждую ночь я бесконечно прохожу вместе с Беллой тот путь, который она прошла от двери родительского дома. Чтобы смерть ее нашла свое место. Это становится моей задачей. Я собираю факты, пытаюсь восстановить события до мельчайших деталей. Потому что Белла могла умереть на любом отрезке того пути. На улице, в поезде, в бараке.

93

Биркенау — самый большой гитлеровский концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Аушвиц-Биркенау). Находится в 70 км от Кракова на юге Польши, в нем было убито более полутора миллиона евреев. Назван лагерем смерти.