Пути-Пучи

Саша замер в предвыборном ожидании.

– Вот о чем я вас попрошу, - сказал Адамов, когда проснулся. – Сейчас я ничего определенного сказать не могу, мне надо… эмммм… Вы, пожалуйста, не сочтите за беспокойство, но если никаких важных дел, то прибудьте сюда, если несложно, в семь часов вечера. В девятнадцать то есть ноль-ноль. Это будет очень важно, я вам тогда скажу. А?

Саша подозрительно оглядел Адамова. Тот явно не издевался и жутко нервничал.

– Ну ладно, - сказал он. – Приду. Я и так собирался в семь. То есть в девятнадцать ноль-ноль. Приду, конечно, а что?

– Да так, ничего, ерунда всякая, - заюлил Адамов. – Очень важно, чтоб вы пришли. Кажется, у меня для вас будут новости.

– Угу. Так я пошел? – спросил Саша, вставая.

– Да-да. До свидания. До семи.

Когда он уже открыл дверь, чтобы уходить, Адамов, мучительно щурясь, сказал, снова переходя на "ты":

– Теперь-то ты хоть понимаешь, что ты просто не мог погибнуть? Тебе слишком везет, когда ты того захочешь, слишком. И тот мужик в белом пиджаке – его просто не существовало.

– Как это не существовало?

– Ох, ладно, скажу проще – его вообще не было.

– Но он был!

– Ну, конечно, был. В том-то вся и проблема!

Вечером Ендобу действительно ждал сюрприз.

 Числа миров

Из визита, который нанес я восточному соседу своему, Пейре Беззубому, барону де Сен-Горже, спесивому глупцу из тех, что более всего силой своих мышц похваляются, привез я домой человечка странного, но в беседах забавного.

Просил он называть его Висенте Рокас де Лос Дос Эрманос, а звал я его Винцент. На самом деле, имя было длиннее или вообще другое, но запомнить я не стремился. Имел хитрое лицо, полумесяцем искривленное, нос длинный и волосы черные о двух косичках, как теперь в Северных Провинциях носят; сам был смугл, взгляд имел живой, нехороший. Был также безус и безбород, так что походил то ли на шута придворного, то ли на мужеложца, но ни к тем, ни к другим себя не причислял. Называл себя бродячим метафизиком, опыты на людях ставил, но не лечил их; мечтал летать.

Принял я его сначала за иудея, но не сознался он, сказав: "Бери, господин, к востоку далее, там кровь моя". А что там к востоку от Испании, я не знаю, в науках наград не сыскал, если только речь не о военных науках, но слышал однажды, что к востоку от Испании находятся страны настолько жаркие, что простому человеку выжить там невозможно, а живут там люди черные, с рогами и козлиными лицами, а за теми странами – Преисподняя.

В другой раз не взял бы я с собой того Винцента, но не потому, что опасался нечистой силы, а просто не люблю подобострастных и наглых. Если нагл, то бейся, подобострастен – молчи. Тот же словно насмехался надо мной, изображая смирение. Однако очень скучной и тяжелой была та осень, не было вокруг меня людей, с кем бы смог разделить ужин, поэтому не убил. К тому же и дама души моей, несравненная Аэлис де Монтаньяр, существо дрянное, но воздыхательное, за месяц до того крепко повздорила с родственниками, и монахи увели ее неизвестно куда – с тех пор я ее не видел. Да еще дожди шли, страшные дожди, с грозами, а я дождей не люблю, тяжко мне во время дождей, трупное вспоминается.

В тот вечер, о котором я хочу сейчас рассказать, сидели мы с Винцентом в зале Северного крыла, пили дурное вино, привезенное из Компьена соседом моим, Эриком Хромоногим – хитрый как дьявол, откуда-то с Севера, в счет долга хотел отдать мне, ну, да я так забрал, потому что дурной вкус у вина был, гостям не выставишь. Мясом, уже не помню каким, утоляли голод, а когда четвертый кувшин заканчивали, ударил гром за окном. Хороший был гром, даже пламя в факелах заметалось.

Вот тогда и сказал Винцент:

– Битва великая скоро будет. И думаю я, что как раз в этих местах.

И при этих словах плечами повел, словно бы в ознобе от страха смертного.

К тому времени говорили мы с ним о прошлых войнах, я сетовал на то, что войну сегодня трудно отличить от мира – не войны, а так, мелкие стычки, чтобы развеять скуку и размять члены. Жизнь проходит в суете, говорил я, прошло время великих подвигов, о которых говорят трубадуры, Винцент же со мною спорил.

Когда же ударил гром и он сказал слова о близкой великой битве, холод по членам моим прошел. Я, Бертран Косматый, барон де Борнель, имею в своей родословной четырнадцать великих воинов, да и сам не пуглив – спросите о том моих врагов, если хоть одного живого найдете. А то, что тяготею к искусству и всяческую шушеру в замке своем порой привечаю, то это совсем не умаляет ни сил моих, ни пыла, ни мастерства воинского, ни умения побеждать. Страх, сковавший холодом мои члены, совсем был другого свойства – словно бы ощутил я на лице своем мерзкое касание Дьявола. Словно бы битва та, о которой Винцент сказал сразу после удара грома, будет происходить между существами, для которых я ниже комара – будут сражаться мимо меня и гнева моего не заметят, и растопчут походя в той битве и меня, и гнев мой, и замок, и достоинство мое, и все то во мне, что бессмертно должно быть во веки веков…

Что-то похожее на эти слова промелькнуло в сердце моем, но сдержался я, и посмеялся над Винцентом и его словами, потому что, если не брать в расчет великие битвы Дьявола, о которых смертным знать не дано, некому было в наших краях затевать серьезные войны, да и кто же бьется в такую слякоть?

Не сказать, чтобы уже совсем мирно было вокруг, поговаривали, что и датский царь с нашим какую-то даму не поделили, но будто бы была та дама поначалу кровей простых, хотя красотою многих знатных превозмогала, Гильемою будто бы ее звали. Но ведь говорят много разного, и не всякому слову верить следует. Да и то сказать – за простую девицу не пойдет войной никакой царь, разве уже совсем голову потеряет. А цари в наше время благоразумны, не одиннадцатый век, слава Богу, войска свои они при себе держали, а к осенним походам у них тем более не было никакого особенного интереса.

Вот почему посмеялся я тогда над Винцентом, бродячим метафизиком, а проще, я думал тогда, обыкновенным беглым монахом или, еще более того, беглым разбойником. Рассказчик он был занятный, вот уже это я знал доподлинно.

И ответил мне Винцент на мой смех, что зря смеюсь.

– Время уже подошло, - продолжал он, - и противники накопили сил, вот-вот встретятся. И как бы не на твоем дворе, эн Бертран, рыцарь.

Голос у Винцента был тонок и дребезжал, а потому слова его никогда не вызывали ни веры, ни уважения. Говорил он между тем очень иногда веселые вещи. Ему бы струны пальцами шевелить и петь свои истории, пасторалии и сирвенты на балах рыцарских, много денег имел бы на трудах тех.

Обижен он мне тогда показался на смех мой. Ну, не мне жалеть обиженных, пусть сами они за себя заступаются. А не заступятся, значит, сами так решили, не заступаться. Зачем их тогда жалеть?

– Ах, эн Бертран, рыцарь! – продолжал он, еще более искривляя и морща свое лицо. – Когда ты покидаешь замок свой на горе, оставляя его на попечение слуг, и отправляешься с охотниками своими, воинами, копьеносцами и другими, зависящими от тебя, в гости к дальним или ближним соседям, которые не приглашали тебя, - здесь ты велик. Здесь не нахожу я равных тебе на сотню миль, а то и более, в любую сторону от твоего замка. Мне удивительно, эн Бертран, рыцарь, что ты до сих пор не испытал сил своих на королевских турнирах. Когда же речь заходит о тайных струнах, которыми управляется мир, о магических превращениях, о великих фигурах, которых имени не знает никто, и лиц их не знает, и о том, что они есть, тоже не знает, то здесь ты невежда, извини мне такое слово.