Пять минут до понимания

– Как долго я была без чувств?

– Несколько минут. Зато проспали потом целые сутки. Я уже начала беспокоиться.

– Ничего не помню. Павел ничего не напутал?

– Судя по виду, в котором я вас застала, нет.

– Как я выглядела?

– Соответственно.

Ольга кивнула, но понуро. Видимо, новость не порадовала. А исчезновение мобильного не скрасил даже сочиненный на скорую руку романтический этюд.

– Паша сказал, что вы швырнули телефон в окно машины, на полном ходу со словами: "Надоели! Не хочу, чтобы нам мешали"...

Смотреть в растерянные глаза девушки было крайне неприятно. К счастью, больше врать, не пришлось. Ольгу снова сморил сон. В следующее пробуждение рядом оказался Павел.

В эти дни он говорил мало. В основном только о том, что пробуждение Ольги станет продолжением любовной сцены в кабинете. Иные варианты исключались.

Вера как раз подходила к спальне, когда из-за двери раздалось:

– Оленька, открой глазки. Я вижу, ты не спишь.

В ответ тишина. Затем, как удар кнута, прозвучало:

– Я ничего не помню. Неужели мы, действительно, провели вместе два дня?

Жалкие растерянные интонации просили, умоляли, сказать "нет".

– Да, - ответил Павел.
– Это было восхитительно. Смотри, что я принес.

Вера закусила губу. Павел третий день кряду таскал в кармане золотое обручальное кольцо.

– Как порядочный человек, теперь я должен на тебе жениться.

И снова в ответ тишина. Только более трагичная.

Спасая положение, Вера зашла в комнату, защебетала:

– Пашка, дай человеку в себя прийти. Олечка, вы, наверное, умираете от голода? Хотите бульон?

После еды начались расспросы. Паша заливался соловьем, сочиняя подробности, и, казалось, сам себе верил.

– Ты сказала, что любишь меня...

– Мы уже на "ты"?
– спросила Ольга, глядя куда-то в сторону. "Любишь" она проигнорировала.

– Конечно. После того, что между нами было...

– Ничего не помню...

– Этого не может быть!

Лицо Павла исказила гримаса боли, он стремительно вышел из комнаты.

– Бедный мальчик, - уронила вслед Вера.
– Уже поверил в счастье. Ну, ничего. Надеюсь, все образуется, перемелется, мука будет...

– ...не мукА, мУка...- исправила Ольга и снова отключилась.

Вера вышла в гостиную. Паша стоял у окна, водил пальцем по стеклу.

– Все пропало, - произнес, не поворачивая головы.

– Еще можно уехать...

– Через час, а лучше два, мы вернется к этому разговору. Пока мне надо побыть одному. Я должен понять, зачем жить дальше...

Сакраментальный этот вопрос когда-нибудь встает перед каждым. И обычно ребром...на горло...

– Хорошо. Я подожду.

Вера вернулась в гостевую комнату, села в кресло, уперлась взглядом в лицо Ольги. "Марионетка!
– подумала без злобы.
– Разбила Паше сердце. Убить за такое мало. Да нельзя, жаль. К чему усугублять без того непростую ситуацию..."

Девушка пошевелилась, открыла глаза, улыбнулась...

И на этом прагматичное течение вещей закончилось.

– Давайте, я расскажу о себе, - предложила вдруг Вера и замерла от испуга и удивления. Она не хотела, не собиралась исповедоваться. Тем ни менее, под напором неудержимого, похожего на понос, позыва к откровенности, заговорила о перипетиях приютского детства, светлых институтских днях, сером прозябании в захолустной больничке после распределения, аборте и прочем.....

За несколько месяцев по отъезда в лесную клинику коллега-гинеколог выскребла из ее нутра будущее, вылила в умывальник кровавое месимо и, как о самом заурядном, объявила: "О детях забудь. Живи для себя".

Она зажила. Внешне все осталось по-прежнему. Мизерная зарплата, постоянные авралы на работе, койка в общаге, городок, в котором некуда податься. Но внутри что-то изменилось, будто убитое материнство освободило зажатую до того энергию. А вскоре - на ловца и зверь бежит - грянули перемены. Уфимцев прислал приглашение.

Вера никогда никому не говорила, как мучилась тогда, как боролось с сомнениями, как боялась отказаться от убогого, но уверенного настоящего в угоду сомнительным грядущим победам. Ведь, срываясь с насиженного места, она теряла единственное свое достояние - очередь на положенную молодому специалисту квартиру, без которой в случае провала, а врачей из клиники увольняли пачками, пришлось бы всегда или, по крайней мере, долгие годы мыкаться по общагам.

Никто не знал и об остервенелой борьбе за место под солнцем, которую она вела в клинике и об унижениях, через которые пришлось пройти, чтобы стать мадам Рубан.

К счастью, позывы к откровенности не требовали выворачивать душу наизнанку и углубляться в подробности. Приблизительной версии вполне хватало, чтобы Ольга слушала, как завороженная, и, судя по лицу, верила каждому слову. Впрочем, Вера не врала. Зачем? На этом этапе ее биография скрывать было нечего.

А словесный поток все лился.

...В основе Пашиных проблем со здоровьем лежала психическая травма. Предательство обоих родителей или иные потрясения сыграли свою роль, но малыш замкнулся и включил программу самоуничтожения. Соответственно, спасением-лечением должен был стать обратный курс. Но чтобы активизировать стремление к жизни, следовало пробиться к заблокированному сознанию. А как? Паша проявлял почти все признаки аутизма: не хотел разговаривать, не отзывался на свое имя, игнорировал любые указания; не понимал, как играть с игрушками; не улыбался. Он жил в собственном отдельном мире, отгородившись от прочего "китайской" стеной. Вернее, умирал за этой стеной. Спасти малыша могло только чудо, и оно свершилось благодаря помощи Уфимцева и ее неукротимой настойчивости.

Профессор занимался Пашей неохотно. Она объясняла это возрастом, слабостью, не желанием возиться с трудным пациентом, но однажды Уфимцев заявил без обиняков: нельзя идти против Божьего промысла, возвращая в общество тех, чьим уделом назначено одиночество. Что это не дети отгораживаются от социума "китайскими стенами", а социум изолирует лишних людей. Что за каждой "китайской стеной" обитают монстры, отпускать которых на волю безответственно и даже преступно. "Если так рассуждать, то и бездетность не нужно лечить", - возразила она. "Бездетность" попала на язык случайно, под настроение. "Конечно, - ответил Уфимцев.
– Бог знает, кого лишить потомства, потому на пути опасных для человечества генов, выставляет преграду".

Она тогда сильно обиделась за себя и Пашу, и только много лет спустя заподозрила, что прозорливый врачеватель человеческих душ просто предупредил о будущих проблемах.

Но тогда было не до будущего. В настоящем под ногами горела земля. Шла война на два фронта. Причем каждая победа над врагом номер один - Пашиной болезнью, укрепляла позиции второго врага - Михаила.

Муж не мог простить ни вынужденный брак, ни привязанность сына, ни идеальный дом и, понимая, что любовь к Паше делает ее уязвимой, использовал любой повод для мести. Сначала изводил "мелочами": неделями не появлялся дома, открыто заводил романы, пил, куролесил, а когда Павлик пошел на поправку, заявил прямо: "Мавр сделал свое дело, мавр может быть свободен". От беспомощности и гнева тогда не хотелось жить.