Пять поэм

Искендер проникает в страну Мрака

Черный прах обыщи, кравчий мой огневой, И открой в этой тьме ты источник живой! Светлой влагой омой мои скорбные очи, Оживи мое сердце во тьме этой ночи!

* * *

В этой части, благому отдавшись труду, Я по слову дихкана свой сказ поведу. Так вписал в его книгу калам его строгий: Ночью первою Урдибехишта Двурогий [437] В область Мрака вступил. Тиховейная тьма — Благодатный покой для людского ума. И ключом золотым замок тьмы отмыкая, Ты увидишь: лежат самоцветы, сверкая. [438] Если к влаге живой ты приникнуть готов,— Ты обязан преддверья задернуть покров. В омовенья часы [439] всем на свете знакома Ткань сапфирного цвета вокруг водоема. В день, когда Искендер, все покинув дела, Устремился туда, где раскинулась мгла, Стал он с месяцем схож, что на небе просторном Был похищен драконом огромным и черным. Хызру-вестнику царь повелел на пути Мчаться вдаль и ручей, если сможет, найти. Чтобы войску скорей оказал он помогу И скорей отыскал к водопою дорогу,— Царь коня своего отдал Хызру; огнем Был серебряный конь, так мы скажем о нем. Хызру царь дал и яхонт: во тьме он светился, Если ключ иль ручей где-то рядом ютился. Молвил вестнику Властный: «Ты будешь один На безвестном пути; ты — его господин. Направляя то вправо, то влево поводья, Ты оглядывай мрак, словно ширь половодья. Этот яхонт блестящий не лжет никогда: Пред тобою заблещет живая вода. Светлой влаги испив, мне укажешь дорогу, И тебя я прославлю, покорствуя богу». И разведчик в плаще изумрудном коня Устремил в черноту беспросветного дня. Одинокий, заботясь о деле высоком, Он оглядывал мглу испытующим оком. И казалось: весь край беспросветен и пуст. Не имелось воды для взыскующих уст. Но внезапно зажегся в руке его камень, И вдали заструился серебряный пламень. Светлый ключ отыскался в пристанище мглы, Как руда серебра меж расселин скалы. Но водой ли была нить алмазная эта? Мнился дивный источник сиянием света. И подобен он звездному был серебру, Если звезды мерцают, сияя, к утру. Он подобен был месяцу ночью дремучей, Если месяц горит, не скрываемый тучей. Трепетал, словно ртуть, его влажный огонь, Если ртуть паралитик возьмет на ладонь. Что могло быть сравнимо с его чистотою, С чистотой его тою, — такою святою?! Что могло бы гореть столь же чистым огнем? Он — вода, он — огонь, — можно молвить о нем. И у вестника счастьем блеснули зеницы. Осмотрел он поток, что светлее денницы, И с коня он сошел, снял одежду, в родник Погрузился, затем, наклонивши свой лик, Выпил влаги, светившейся в черной пустыне. Вечной жизни он был удостоен отныне. И коня он омыл; дал испить заодно,— В серебро было чистое влито вино. [440] Снова сел он в седло, и, вниманье удвоя, Не спускал он очей с ясных струй водопоя. Как подъедет Владыка, он молвит ему: «Вот родник вечной жизни, пронзающий тьму», Но едва от ключа взор отвел он устало И затем оглянулся, — потока не стало. В мысли Хызра мелькнуло — он знал обо всем: «Не дано Искендеру узреть водоем». Не от страха пред Властным, а следуя року, Скрылся он от царя вслед благому потоку. Но меж древних румийцев другие слова Обо всем происшедшем сказала молва. Говорили, что с Хызром — он ехал далече — У ключа был Ильяс. Так вещали о встрече: У источника встретясь, за Хызром Ильяс Тотчас спешился. Взяв свой дорожный припас, Оба вскрыли сумы, как и все признавая, Что с едою приятна вода ключевая. Вместе с хлебом, что сладостней мускуса пах, И сушеная рыба была в их сумах. И один из мужей, воле неба в угоду, Уронил свою рыбу в студеную воду. И, жалея о снеди, в нежданной беде, Он спеша наклонился к алмазной воде, И, найдя свою рыбу подвижной, живою,— Был внезапно он вестью пронзен огневою. Он постиг — помогла ему в этом беда: Перед ним трепетала живая вода. И пригоршню испивши воды быстротечной, Жизнью был одарен этот праведник вечной. Все поведал он другу; к ручью бытия Тот склонился и также хлебнул из ручья. Не дивись, что источник воды животворной Сделал мертвую рыбу живой, нетлетворной, Ты дивись: эта рыба сумела сказать, Что таится в ключе вечных дней благодать. Но о светлом ручье, о вещании рыбы Вы в сказаньях арабов иное нашли бы: Далеко от персидских и румских очей Укрывался во тьме животворный ручей. Если ж светлый ручей притаился под прахом, Не томись в бездорожье мучительным страхом. Двое спутников, чудо нашедших вдвоем, Не сказали другим про благой водоем. И помчались в восторге, не ведая горя: В степи — Хызр, а Ильяс прямо к берегу моря. Хоть источник один даровал им зерно, Было мельницы две этим светлым дано. [441] Твердо царь нес во тьме и труды и лишенья. Он источника ждал; полон был предвкушенья: У потока приляжет его голова, Вырастает всегда близ потока трава. Сорок дней, словно тень, он скитался, но тени На родник все ж не бросил. Росли его пени. Верно, сердце в нем было — пылающий лал: Он, скитаясь в тени, сердцу тени желал. Но ведь свет, а не тень, воды жизни сулили, Хоть ключи с тенью сладостной говор свой слили. Но пускай все ключи с тенью слили свой свет, У источника радости тени ведь нет. Но скажи: если с радостью слился источник, Почему же в тени этот скрылся источник? Что же! Тень для источника лучше, чем пыль. Пыль — мутна, тень — студена. [442] Иль это — не быль? Маял мрак; не внимал государя хотенью, И царю в сей тени вся земля стала тенью. Он к источнику жизни хотел бы припасть, Ведь грядущая смерть всем живущим не сласть. Но на страшном пути все казалось превратно! И коня своего повернул он обратно. Одного он желал на ужасной земле: Выйти к свету! Не быть в этой тягостной мгле! И во мраке предстал ему ангел, и в длани Взял он длани царя. «Неуемных желаний,— Он сказал, — ты исполнен. Обрел ты весь свет, Но тебе утоления все еще нет». Он, вручив ему камешек, молвил: «Высоко Чти сей дар и храни — он дороже, чем око. Между каменных гор камень, волей небес, Ты сыщи; одинаков быть должен их вес. Только камнем, вот этому камешку равным, От страстей исцеляться дано неисправным». Малый камешек взял Искендер, — и во тьме Скрылся ангел, как образ, мелькнувший в уме. Взор вперяя во мрак, торопился Великий, И сжималось усталое сердце Владыки. И услышал он голос, гудящий во мгле: «Все указано смертным на бренной земле. Искендер к роднику не допущен был роком. Ключ бессмертия Хызру дался ненароком. Искендер безнадежно взирает во тьму. Хызру тьма не преграда. Все ясно ему. Над халвой у печи гнутся многие люди, Но халву — одному преподносят на блюде». Голос новый: «Румийцы! Взгляните окрест: Мелких камешков россыпь — богатство сих мест! Кто возьмет этих камешков, горько застонет; Еще горше застонет, кто вовсе не тронет». Драгоценною галькой, под пологом тьмы, Много воинов смело набили сумы. Всех чудес вещей тьмы я открыть не во власти: Я ведь вам и десятой не высказал части. Звука страшной трубы я для вас не явил,— И пред вами во тьме не предстал Исрафил. [443] Дал рассказчик другой этим копям начало. К ним опять приступать никому не пристало. Не сумев из ключа светлых струй зачерпнуть, Царь к источнику света направил свой путь. И, покорствуя воле великой и строгой, Шло румийское войско обратной дорогой. Прежний путь без труда довелось им найти; Был указчик у них на обратном пути: Сорок дней за собой их вела кобылица, И редеющей тьмы показалась граница. И возник из-за туч блеск отрадных лучей. Царь, ключа не найдя, пролил слезный ручей. Он за чуждым бежал. Все мы ведаем сами: Лишь свое отыскать нам дано небесами. Что радеть нам о счастье, ища свой удел, Не всегда ль наш удел сам о смертных радел? Ты не сей для себя: ведь благого удела Мы не знаем конца, мы не видим предела. Те, что были пред нами — сажали сады, Мы, пришедшие следом, вкушаем плоды. Нам на благо пошли миновавших раденья, Для грядущих должны мы творить насажденья. Посмотри, как посевы повсюду взошли! Друг для друга мы сеем на нивах земли.

437

Ночью первою Урдибехишта Двурогий… — Урдибехишт— второй месяц иранского солнечного календаря, приблизительно с 20 апреля по 20 мая. Двурогий— так назван здесь Искендер, Александр Македонский. История этого прозвания такова. В Коране упоминается некий «Зу-ль-Карнейн» (буквально: «Обладающий двумя рогами»), который странствовал но всему миру, а потом, но велению Аллаха, построил вал, стену, защищающую от нашествия народов Яджудж и Маджудж. Из Корана можно заключить, что «Двурогий» был как будто бы второстепенным пророком (во всяком случае, Аллах к нему обращался, а это — признак пророческой миссии). Средневековая мусульманская традиция, по неизвестным причинам, объявила «Двурогого» из Корана Александром Македонским. Само по себе изображение «двурогого царя» — нечто очень древнее (аккадский царь Нарам-Син в Сузах, некоторые изображения Моисея и т. п.). Арабы до Мухаммеда называли «Зу-ль-Карнейн» нескольких доисламских правителей (Мунзира, Шамира и др.). В отношении Александра предполагают, что его культ (см. сноску 357) слился в Египте с культом Юпитера Аммона, двурогого божества; изображение «двурогого Александра» выбивали на монетах, и сведения об этом божестве — Александре — лопали в Коран. В недавнее время в Индии была сделана попытка доказать, что «Зу-ль-Карнейн» из Корана — совсем но Александр, а персидский царь Кир — основатель династии Ахеменидов.

438

…лежат самоцветы, сверкая— То есть ночь, золотой ключ которой — солнце, лишь будучи «заперта» этим ключом, показывает самоцветы — звезды.

439

В омовенья часы… — Имеется в виду мусульманское ритуальное омовение перед молитвой.

440

В серебро было чистое влито вино— То есть белоснежный конь выпил живой воды, и это было подобно тому, как в чашу из «белого» серебра наливают вино, оживляющее душу.

441

Было мельницы две этим светлым дано— То есть у них различные обязанности: Хызр помогает странникам на суше, а Ильяс помогает плывущим по морю.

442

Пыль — мутна, тень — студена. — В плане символа под пылью здесь подразумеваются мирские страсти, привязанность к мирским благам, мешающая человеку «испить живой воды познания Аллаха», а под тенью — неведение.

443

И пред вами… не предстал Исрафил. — Об Исрафиле в царстве мрака рассказано в «Шах-наме» Фирдоуси.

Искендер узнает о таинственном городе

Виночерпий, отрадного дай мне вина! В чаше юность минувшая людям видна. Может статься, пригубя вина огневого, Молодой, свою долю увижу я снова.

* * *

Стало счастье вождем Искендеру в пути, Смог из мрака тогда Искендер изойти. Кобылица, стремясь к жеребенку упрямо, По дороге надежной вела его прямо. И туда, где скитальчества начал он день, Он вернулся, покинув суровую сень. По указу всевышнего мрака порфиру Он отбросил, и вышел он к светлому миру. И к войскам возвратился, доспехом блестя, Тот, кто мнил возвратиться, родник обретя. Но, вернувшись ни с чем, превозмог он томленье: Все дает нам, он ведал, небес повеленье. Ведь и то хорошо, что во мраке, о царь, Ты не умер, как мрет бессловесная тварь. Для чего огорчаться при бедствии? Вскоре, Может быть, испытаешь ты большее горе. Лучше в знойных песках длить мучительный путь, Чем в пучине бушующей вмиг утонуть. Хоть ты боль головы пересилить не в воле,— Меч, вонзившийся в голову, тягостен боле. Много бед на земле в тяжких днях суеты, Только крепкой душою их вытерпишь ты. Те бойцы, что вернулись из области ночи С тяжким грузом, раскрыли восторженно очи: Не песок наполнял их тугие сумы, А багряные лалы из области Тьмы. Застонали они — принесли они мало,— И не взявших каменья тоска обуяла. Скорби всех ненасытных не стало конца, И не взявших добычу стенали сердца. День иль два отдыхал государь от похода, И опять стал он прежним: забылась невзгода. И припомнил о камешке крохотном он, Что ему был посланником неба вручен. И весы принесли; хоть чешуйки не шире Был подарок, — пришлось поразмыслить о гире: Он мискаль перевесил, осилил он мен, Камни гор для него были будто бы тлен. Дать большие весы! Сотни мощных, не десять, Их внесли. Должно камешек посланный взвесить! Все измаялись. Царь! Где его ты сыскал! Перевесил он сотни чудовищных скал. Хызр сказал им, невольно охваченным страхом: «Этот камень, о царь, надо взвешивать прахом!» Взяли прах; на весы горсткой малой он пал. Этот вес с весом камня нежданно совпал. Мир — лишь прах. Царь смущен был столь явным примером. Станет прахом и то, что звалось Искендером. В некий день царь устроил собранье; оно, Словно живопись, прелести было полно. Феридуна венец, вновь снявший без края, Он явил, свои венец в поднебесье вздымая. В золотых поясах, теша радостный взгляд, Возле трона — гулямов серебряный ряд. Всей земли венценосцы, как робкие тени, У престола царя преклонили колени. И беседа пошла; много мудрых словес Прозвучало о древнем вращенье небес. Каждый молвил о тьме, все укрывшей от ока, И о скрывшихся струях живого потока: Если есть эти струи во тьме, — почему Не испить их, войдя в потаенную тьму? Если нет вечных вод, хоть в веках они были, Почему всех смущают старинные были? И премудрые речи текли и текли. Говорили о звездах, о тайнах земли. И промолвил царю житель дальней окраины, Древний старец, хранящий великие тайны: «О властитель земли, весь объехавший свет И всему, словно солнце, несущий привет! Если ищешь во тьме ты воды животворной, Чтобы смерти избегнуть душой непокорной, То узнай: некий город есть в этом краю. В нем неведома смерть. Слушай повесть мою. Окружен этот град не обычной оградой, А суровой горы многомощной громадой. И порой тайный голос взывает в горах, Горожан своим гулом ввергает он в страх. Поименно он каждого кличет: «К вершине,— Будто молвит, — иди! Ты мне нужен отныне!» И заслышавший имя свое человек К страшным горным подножьям пускается в бег. Он стремится к вершине, что тайной одета, На вопросы людей не давая ответа, И, пробравшись меж скал, миновавши их строй, Исчезает навек за гранитной горой. В этот город, где тленья не ведает тело, За бессмертьем, о царь, можешь двинуться смело». И рассказчика старого смолкли слова, И на душу царя они взяли права. Он решился тогда. Загорелся он жаром: Он узнает о том, что рассказано старым! И бойцов повелел выбрать нескольких он С тем, чтоб каждый из них был и смел и смышлен. Им велел государь, сделав кратким привалом Странный город, узнать обо всем небывалом. Царь напутствовал их. «От призыва с вершин,— Он сказал, — да не дрогнет из вас ни один. Коль свои имена иль, быть может, прозванья Вы услышите, — это не стоит вниманья. Если тайный призыв не получит ответ, Может статься, на тайну вы бросите свет». Снаряженные в путь, все обдумавши толком, О дороге людей расспросив тихомолком, В тайный город, где голос людей призывал, Пробрались и удобный разбили привал. Все, что молвил Владыке старик достославный, Подтвердил сказ людской и потайный и явный. Голос дивный звучал, призывая порой Одного из живущих под страшной горой. И, заслышав призыв, устремленный к долине, Поспешал призываемый к горной вершине. Становилось ему все и вся нипочем. Не смогли б ему путь преградить и мечом. И внимали посланцы, утроя вниманье, Но постичь не могли они смысла звучанья. И когда небосвода крутящийся ход Ряда дней и ночей совершил оборот, Голос к высям спешить без печали и страха Приказал одному из сподвижников шаха. Одного из мужей, что за тайной влеклись, Тайный зов призывал в непостижную высь. И, как будто безвестным прельщаемый благом, Он к горе приближался стремительным шагом. И друзья ухватили его за рукав: «Хоть немного помедли, призыв услыхав. Если, к высям идя, не утратишь ты разум, Может статься, вся тайна откроется разом!» Но словам их не внял поспешавший на зов, Он стонал и мрачнел от их дружных оков. Ничего не сказал он о голосе вещем, Порываясь вперед в устремленье зловещем. Он ловчился, борясь, и, палимый огнем, Он летающим скрылся от них муравьем. Изумились друзья: нет, не внял он их мерам, И теперь остальным он послужит примером. Самый хитрый из них, словно с помощью крыл, Ввысь умчался, а скрытого им не открыл. Дней немного минуло, и снова просторы Нежно солнце пригрело и реки и горы, И черед был назначен второму гонцу,— И пришло его дело к тому же концу. И никто из оставшихся с тайны покрова Не совлек, не постиг полновластного зова. Устрашились гонцы, не прочтя письмена Грозной тайны: им всем угрожала она. И оставили город, утративши веру В свой поход, и вернулись они к Искендеру, И сказали царю: «Те из нас, что пошли В горный путь, отрешились от нашей земли. Нетерпеньем, казалось, душа их объята. Мы постигли, — вовек им не будет возврата. Нам не ясно, какой был у голоса строй, Что за струны звучали за странной горой. Не найдя с тайным ладом согласного лада, Мы бежали, нам с тайною не было слада. Хоть всходили мы ввысь по большим крутизнам, Ни единого звука не слышалось нам. Увидав, что ушли наши спутники в горы, Мы на дол обратили понурые взоры. Не всегда ль небосвода таков произвол? То уводит он ввысь, то низводит он в дол», Понял царь, принимая гонцов извещенья, Вечный путь, по которому нет возвращенья. Лишь тогда бы он жаждал такого пути, Если б он по нему мог обратно пройти. Устрашил его мир мглою тайных уловок. Этой книги никто не прочел заголовок! Теми слышится зов, тем спасения нет,— Для которых навеки кончается свет. Молвил царь: «Человек, с человеческим телом, Когти смерти отвлечь — мни несбыточным делом! Знают сонмы онагров: охотник сильней,— И, узрев свою смерть, сами движутся к ней. Пораженный стрелой, сам, отбросив усилья, Направляет орел книзу мощные крылья».

Возвращение Искендера в Рум

Глава начинается с легенды о закладке Искендером города Булгара на Волге, в том месте, где он оставил обоз и казну, отправляясь в страну Мрака. Выйдя из Булгара и пройдя через страну русов, он на кораблях возвращается со своим войском в Рум. Страна разбогатела от привезенных сокровищ. Искендер — на вершине славы, но если он первый раз пошел в поход лишь с земными целями, то теперь перед ним цели духовные, небесные. Его обширными владениями управляют наместники, сам же он получает божественное веление стать пророком. Ныне Искендер собирается в новое странствие — на сей раз с пророческой миссией. Низами завершает главу пояснением: если собрать рассыпанные по этой книге и скрытые в символах драгоценные мысли, то получится «канон мудрости». Обращает он внимание и на призывы к кравчему в начале каждой главы, которым придает особое значение. В сказки, говорит Низами, я вплел истину, слово должно вести к истине, иначе оно презренно. Он считает, что Фирдоуси иногда был готов отступить от истины, но сам он исправил те места «Шах-наме», которые ему пришлось пересказать. Теперь, если хватит сил, он напишет вторую часть «Искендер-наме».

Восхваление Атабека Нусрет-ад-дина

Книга завершается традиционным восхвалением одного из адресатов поэмы — Нусрет-ад-дина Абу Бекра Бишкина ибн Мухаммеда из династии Ильдигизидов (вступил на престол в 1191 г.). В восхваление включены строки — посвящение поэмы, просьба принять ее благосклонно и наградить ее создателя.

Книга о счастье

Восхваление единства Аллаха

К каждой сокровищнице, созданной разумом, ключ — имя господа, парафразирует здесь Низами первый бейт «Сокровищницы тайн». Господь дарует людям разум, продолжает он, опекает разумных, но и неразумных выручает из беды. Глава напоминает «Восхваление разума» из «Шах-наме» Фирдоуси и наполнена глубоким философским содержанием.

Молитва

Традиционная внутренняя молитва, беседа с богом. В конце главы Низами молит бога помочь ему завершить вторую часть поэмы и повести его прямым путем так, чтобы он заслужил божественное одобрение.

Восхваление последнего Пророка

Обычные традиционные хвалы, содержащие перечисление преимуществ Мухаммеда перед всеми бывшими до него пророками.

Обновление сказаний и поминание друзей

В вечном беге желают всё нового дни, Всё наставника нового ищут они, Песни прежние слушают чуть ли не с гневом, Благосклонны они только к новым напевам. Время — кукольник: сдвинув завес пелену, Преподносит народам он куклу одну. И, глядишь, чародей этой лучшей из кукол Всех взирающих души уже убаюкал. Дни идут, вся истрепана кукла, — и вот Из-за ткани волшебник другую берет. Время, вечно вращаясь, все новые сказы Одевает в парчу, и в шелка, и в алмазы. Поглядите! Под пальцами ловкой руки Все иные, иные пестреют венки. Коль каменья одни станут дымкой одеты, То из копи другие берут самоцветы. Но навеки — мой сказ не напрасно возник — У невесты моей будет розовый лик. Хоть от книги моей вы не этого ждали, Я иное сказать захотел бы едва ли. Был в коне моем яростном бурный огонь, Но отныне обуздан мой огненный конь. Все вам в дар принесу. Принести лишь не в силах Одного: юных дней — миновавших и милых! Под юнцом — на коне все подковы в огне, Старики — на огонь их кладут [444] при луне. Если в жарком огне треснет зеркало, брони В том огне закаляй, позабыв об уроне. Всем, в созданье былин проводящим года, Помощь ангел дает. Это было всегда. В дни, которые знал я на этом привале, Сотни сказов раздумье во мне вызывали. И внимал я певцу, что в ночной тишине Свиток древних сказаний развертывал мне. Но благого певца [445] дали времени скрыли. С ним и я замолчал, все оставил я были. И внимавший сказаньям исчез оттого, Что конец обрело дело жизни его. Шах Арслан [446] , утомясь, лег на вечное ложе. И рассказы свои мне вести для чего же? Иль молчанье мое мне поможет пресечь Новый шах и вернет мне бывалую речь? Сколько бед на пути! Где искать мне защиты? Тело слабнет мое, увядают ланиты. Мысли бурей встают. Как мне их превозмочь? У дверей почивальни зловещая ночь. Ночь мрачней, чем печали томительный голос. Мой мучителен путь, путь мой тоньше, чем волос. Как же в страшную ночь быть на этом пути? Как же в сумраке этом колодезь найти? Башня стража [447] закрыта завесою черной. Стража давит, как слон, мрак и злой и упорный. Лишь газели вверху в черной светятся мгле. Только мускуса мгла растеклась по земле. Мотылек! Нет свечи у него на примете. Да и где мотылек? Позабыл он о свете. В ночь такую держал я в руке черновик; Ночи был он черней, и над ним я поник. В море мглы я нырял, лучших жаждал жемчужин, Этот жемчуг — он мой! А вот этот — не нужен! Ночи треть миновала. И долго текла Эта ночь, и дышала безмолвная мгла Задержала судьба все свои повеленья. Петухи замолчали. Ища утоленья, Кудри ночи поймав, взор вперяя во тьму, Семицветную ткань ткал я в тесном дому, Из нутра синевы, как во время былое Сам Иса, брал я синее, брал золотое.

444

Старики — на огонь их кладут… — То есть юноша может скакать на коне так, что подковы раскалятся докрасна, а старики способны лишь класть подковы ночью в огонь ради «приворотных чар».

445

Но благого певца… — то есть Фирдоуси.

446

Шах Арслан— то есть Кызыл-Арслан, дядя атабека Нусрет-ад-Дина и его предшественник в династии Ильдигизидов. Умер в 1191 году.

447

Башня стража… — Страж— солнце; башня— знак зодиака, созвездие, в котором оно находится; газели— звезды.

Далее Низами говорит об одном из своих покровителей — Имаде из города Хоя (в Азербайджане). Затем он рассказывает, как он трудился над поэмой, жалуется на поэтов, крадущих у него стихи, высказывает мысли о бренности всего земного и т. д.

Восхваление слова и советы царям

Традиционная глава о высоком достоинстве поэтического слова. Низами советует шахам поступать в соответствии с разумом и соблюдать чувство меры, быть справедливыми и милостивыми.

Славословие восхваляемому за восстановление Гянджи

Глава содержит восхваление второго адресата поэмы, правителя Мосула Изз-ад-дина Масуда (очевидно, Масуда II из династии Зенгидов). За ним следуют хвалы первому заказчику поэмы — Нусрет-ад-дину Бишкину Ильдигизиду — за восстановление Гянджи после страшного землетрясения, постигшего город в конце XII века.

Обращение во время целования земли

Традиционное продолжение обращения к Бишкину, содержащее советы и наставления, просьбу внимательно прочесть поэму и благосклонно принять ее и т. д.

Начало повествования

Вернувшись в Рум, Искендер забывает о пирах и веселье, он теперь стремится лишь овладеть мудростью. Он собирает и изучает греческие и иранские книги, велит перевести иранские книги на греческий язык.

На этой основе он составляет книгу — «Мироведение». В почете стали теперь в его царстве лишь мудрецы. Кроме занятий наукой, Искендер иного молится. Правит он справедливо, уничтожив в стране даже следы насилия. Его придворные делятся на шесть разрядов: воины, чародеи, ораторы, мудрецы, старцы-отшельники и пророки. В трудных случаях эти группы должны были помогать одна другой (как, например, ранее отшельник помог воинам взять крепость в Дербенте). Искендер всегда пытался решить любое дело золотом, потом, в случае неудачи, прибегал к военной силе и так далее, вплоть до помощи пророков. Глава кончается притчей, иллюстрирующей мысль о том, что тайны следует строго хранить.

О том, почему Искендера называют «двурогим»

Низами приводит несколько легендарных объяснений появления этого прозвища (ср. сноска 348). Среди них — известная античная легенда о царе Мидасе — Ослиные Уши, брадобрее и тростинке, выдавшей тайну. Кончается глава мыслью: нет такого тайного, которое не стало бы со временем явным.

Сказание об Искендере и мудром пастухе

Приходи, о певец, и зарею, как встарь, Так захме роговым ты по струнам ударь, Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

* * *

Так промолвил прекрасный сказитель былой, Не имеющий равных за древнею мглой: В румском поясе царь и в венце из Китая Был на троне. Сияла заря золотая, Но нахмурился царь, наложил он печать На улыбку свою, ей велев замолчать. Обладал он Луной [448] , с солнцем блещущим схожей, Но она в огневице сгорала на ложе. Уж мирских не ждала она сладостных чар. К безнадежности вел ее тягостный жар. И душа Искендера была уж готова Истомиться от этого бедствия злого. И велел он, исполненный тягостных дум, Чтоб явились все мудрые в царственный Рум. Может статься, что ими отыщется мера Исцелить и Луну, и тоску Искендера. И наперсники власти, заслышавши зов, Притекли под ее милосердия кров. Сотворили врачи нужных зелий немало, Все же тело Луны, изнывая, пылало. Рдело красное яблочко, мучась, горя. В мрачной горести хмурились брови царя. Был он сердцем привязан к пери луноликой, Потому и томился в тревоге великой. И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, Будто кровля являла спокойствия дол. Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры На окрестные степи и дальние горы. И внизу, там, где степь расстилалась, тиха, Царь увидел овец, возле них — пастуха: В белой шапке, седой, величавый, с клюкою Он стоял, на клюку опираясь рукою. То он даль озирал из конца и в конец, То глядел на траву, то глядел на овец. Был спокойный пастух Искендеру приятен,— Так он мудро взирал, так плечист был и статен. И велел государь, чтобы тотчас же он Был на кровлю к престолу царя приведен. И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым Пастуха, осененного царским призывом. И когда к высям трона поднялся старик, Пурпур тронной ограды пред смертным возник. Он пред мощным стоял Искендеровым валом, Что о счастье ему говорил небывалом. Он склонился к земле: был учтив он, и встарь Не один перед ним восседал государь. Подозвал его царь тихим, ласковым зовом. Осчастливив его государевым словом, Так сказал Искендер: «Между гор и долин Много сказов живут. Расскажи хоть один. Я напастью измучен, и, может быть, разом Ты утешишь меня многомудрым рассказом». «О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,— Да блестит над землею твой светлый венец! Да несет он твой отблеск подлунному миру! Дурноглазый твою да не тронет порфиру! Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка. Почему твою душу сдавила тоска? Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим, Чтоб утешить рассказом тебя подходящим». Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти Нужный корень хотел на словесном пути, А не тратить речей о небес благостыне Иль о битвах за веру, как житель пустыни. Царь таиться не стал. Все открыл он вполне. И когда был пастух извещен о Луне, До земли он вторично склонился, и снова Он молитвы вознес благодатное слово. И повел он рассказ: «В давних, юных годах Я Хосроям служил и, служа при царях, Озарявших весь мир ярким праздничным светом,— Тем, которым и я был всечасно одетым, Знал я в Мерве царевича. Был его лик Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник. Был красе кипарисов он вечной угрозой, А ланиты его насмехались над розой. И одна из пленительниц спальни его, Та, что взору являла красы торжество, Пораженная сглазом, охвачена жаром, Заметалась в недуге настойчивом, яром. Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь. Ни одно из лекарств не сумело помочь. А прекрасный царевич, — скажу я не лживо: Трепетал кипарис, будто горькая ива. Увидав, что душа его жаркой души Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» — И, стремясь не испить чашу горького яда, На красотку не бросив померкшего взгляда, Безнадежности полный, решил он: в пути, Что из мира уводит, покой обрести. За изгибами гор, что казались бескрайны, Был пустыни простор, — обиталище тайны. В ней пещеры и бездны. По слову молвы, Там и барсы таились, и прятались львы, В этой шири травинку сыскали б едва ли, И Пустынею Смерти ее называли. Если видел на свете лишь тьму человек, В эту область беды он скрывался навек. Говорили: «Глаза не узрели доныне Никого, кто б вернулся из этой пустыни». И царевич, теряющий розу свою, Все хотел позабыть в этом страшном краю. Но, смятенный любимой смертельным недугом, Был царевич любим благодетельным другом. Ведал друг, что царевич, объятый тоской, Злую смерть обретет, а не сладкий покой. Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой, На царевича меч свой занес он с отвагой. И не узнанный им, разъяренно крича, Он свалил его наземь ударом сплеча. С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало, На царевича лик он метнул покрывало. И, схвативши юнца, что стал нем и незряч, На коне он в свой дом с ним направился вскачь. А домой прискакав, что же сделал он дале? Поместил он царевича в темном подвале. Он слугу ему дал, но, спокоен и строг, Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег. И царевич злосчастный, утратив свободу, Только хлеб получал ежедневно и воду. И, бессильный, глаза устремивший во тьму, С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму, Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом. Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?! А царевича друг препоясал свой стан В помощь другу, что страждал, тоской обуян. Соки трав благотворных раздельно и вместе Подносил для целенья он хворой невесте, Он избрал для прекрасной врача из врачей. Был в заботе о ней много дней и ночей. И от нужных лекарств лютой хворости злоба Погасала. У милой не стало озноба. Стала свежей она, как и прежде была. Захотела пройтись, засмеялась, пошла. И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца, Стала роза искать утешителя сердца. Увидав, что она с прежним зноем в крови Ищет встречи с царевичем, ищет любви,— Друг плененного, в жажде вернуть все былое, В некий вечер возжег в своем доме алоэ. И, устроивши пир, столь подобный весне, Он соперницу роз поместил в стороне. И затем, как слепца он, сочувствуя страсти, Будто месяц изъяв из драконовой пасти, Сына царского вывел из тьмы. С его глаз Снял повязку, — и близок к развязке рассказ. Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти, И цветок, у которого был он во власти. Так недавно оставил он тягостный ад, Рай и гурию видеть, — о, как был он рад! Как зажегся он весь! Как он встретил невесту! Но об этом рассказывать было б не к месту!» И когда царь царей услыхал пастуха, То печаль его стала спокойна, тиха. Не горел он уж тяжким и горестным жаром, Ведь вином его старец попотчевал старым. Призадумался царь, — все творят небеса… Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса. Возвещали царю: миновала угроза, Задышала свободно, спаслась его роза. И пастух пожелал государю добра. А рука Искендера была ль не щедра?

448

Обладал он Луной… —то есть у него была «луноликая» возлюбленная.