Пять времен года

К вечеру иерусалимское небо заволокли необычные для лета серые тучи. Молхо проверил по календарю, когда кончается суббота, и поразился тому, как это, оказывается, поздно. Не зря эти религиозные так воюют против введения летнего времени, думал он, въезжая примерно в половине десятого в уже знакомый квартал и глядя на окна, свет в которых казался таким неуверенным, как будто там все еще думали, не продлить ли все-таки субботу. В лифте на этот раз было безлюдно, только какой-то мальчик с длинными светлыми пейсами одиноко стоял в углу, кабины, отковыривая ногтями тонкое хромовое покрытие возле кнопок. Вначале Молхо ошибся этажом и, проходя по длинному темному коридору в поисках лестницы, миновал нескольких жильцов, в глазах которых читалось настороженное любопытство. Нажимая кнопку нужного ему звонка, он почувствовал, что слегка дрожит.

Ему открыл Ури. Он был в незнакомом черном костюме, с непокрытой головой. При виде Молхо он криво усмехнулся. «Приехал все-таки? — сказал он слегка пьяноватым голосом. — Не передумал, значит. Ну-ну…» Молхо сильно смутился, как будто его поймали с поличным. «Передумал? — с трудом выговорил он. — В каком смысле „передумал“?» Ури легонько толкнул его в плечо: «Я почему-то думал, что ты в конце концов надумаешь увильнуть. Ну, заходи». Молхо вошел, ожидая, что снова увидит ее в постели, но в спальне было совершенно темно, только открытый чемодан лежал там на кровати. В квартире было прохладно видно, окна были закрыты весь день, — и стоял незнакомый сладковатый запах, как будто запертая здесь на целые сутки суббота уже начала слегка разлагаться. Ури был один — Яара, объяснил он, пошла навестить больную подругу в соседнем доме. «Я сейчас ее позову», — сказал он, беря свою шляпу. «Нет, подожди минуточку! — воскликнул Молхо, загораживая ему дорогу. Ури с удивлением остановился. — Я хотел сказать, что я все еще не могу это переварить. Мне кажется, что это какой-то сон — то, что я здесь. Нет, я ничего не имею против сговора о женитьбе, это уже было у евреев в средние века, но мне все же непонятно — почему именно я? Каким образом ты выбрал именно меня?»

«Случайно, — шепотом ответил Ури. — Совершенно случайно». Но Молхо уже дрожал всем телом, как будто готовясь произнести речь. «Откуда у тебя такие силы? Я чувствую, что я полностью в твоих руках, что ты задумал что-то невероятное, и, если оно удастся, это будет невероятно гуманно. Я рассказал об этом своей матери и старшему сыну, и меня поразило, что они совсем не удивились. Но сам я все еще в потрясении». Ури слушал его, закрыв глаза, словно пытался разобраться в путанице его слов. «Ты говорил, что я когда-то был в нее влюблен, но достаточно ли этого теперь? Или я чего-то не понимаю? Неужели ваш развод зависит только от того, соглашусь ли я?» — «Нет, — сказал Ури, открывая глаза. — Он зависит также оттого, соглашусь ли я», — и, слабо улыбнувшись, ободряюще похлопал Молхо по плечу. Тот недоуменно покачал головой: «А согласится ли она?» — «Она уже согласилась», — сказал Ури, снова улыбнувшись. «Но что она знает обо мне?! — испуганно воскликнул Молхо. — Я человек нелегкий, меня даже недавно обвинили, что я сам убил свою жену». Но Ури, казалось, его не слышал. «Оставь, — сказал он недовольно. — Охота тебе слушать, что говорят всякие дураки. Ты лучше прислушайся к себе. Ты сейчас совершенно свободен. Ты можешь поступать по своему желанию». И он посмотрел на часы. «Да, уже поздно, — тихо сказал Молхо. — Я бы не хотел снова возвращаться ночью». — «Сейчас я ее позову, — сказал Ури. — Не знаю, почему она так задерживается».

Молхо задумчиво, с почти хозяйским интересом осматривал маленькую квартиру. Да он и чувствовал себя теперь здесь почти хозяином. В спальне он заглянул в ее чемодан. Там лежали несколько аккуратно сложенных платьев и пара поношенных комнатных туфель — те самые, что она носила в его прошлый приезд сюда. Мысль о том, что эти туфли появятся в его хайфском доме, наполнила его сладостной дрожью. Он заметил также пачку ваты и маленькую баночку каких-то красных таблеток с простенькой наклейкой местной аптеки. Неужели она все еще кровит после всех своих выкидышей? Сумеет ли он вообще в нее проникнуть или там уже все изуродовано? Чего же они добиваются, передавая ее ему, — чтобы он ее вылечил? Или убил? И ему вдруг страстно захотелось ее вылечить.

Окно в спальне, в отличие от остальных, было открыто, и прохладный ветерок иерусалимской ночи доносил сквозь него легкий, свежий запах высоких сосен. Молхо глянул на небрежно, наспех застеленную кровать и вдруг почувствовал, что все здесь — подушки, одеяла и даже книги — пропитано густым запахом их нескончаемого распутства. На мгновение он окаменел, но тут же услышал из коридора лязг поднимающегося лифта и торопливо вернулся в гостиную — как раз вовремя, дверь уже открывалась. Яара вошла одна. Она была в клетчатом сарафане, слегка подчеркивавшем едва приметную выпуклость ее живота, в туфлях на низких каблуках и в подвернутых, как у школьницы, белых носках, на голове у нее было что-то вроде чепца, который она тут же сняла и быстрым движением бросила на стол. Ее поседевшие волосы рассыпались по плечам. Увидев Молхо, она покраснела. Она показалась ему чуть старше, чем в прошлый раз, но куда энергичней. Он никак не мог решить, нравится ли она ему. «Ури пошел тебя искать», — сказал он, не зная, должен ли он пожать ей руку. «Наверно, это не так уж и важно», — подумал он, но все же протянул ей руку, к которой она несколько удивленно прикоснулась своей, слегка дрожащей. «Я задержалась у больной, — сказала она, — но мой чемодан уже готов», — и прошла в ванную комнату собрать туалетные принадлежности. «Все в порядке, — сказал вошедший следом Ури. — Вам стоит поторопиться, иначе мы провозимся тут всю ночь. — И, закрыв ее чемодан, вынес его в салон. — Ты ничего не забыла?» — спросил он. «Нет, — ответила она, помолчав. — Хотя постой, а где моя зубная паста?» И Молхо, который нервно прислушивался к их разговору, недовольно сказал: «Мы ведь не в пустыню едем». — «А твоя книга! — воскликнул Ури. — Ты забыла свою книгу!» И она вернулась в спальню, чтобы взять книгу, потом быстро завязала чепец на голове и погасила свет. Ури сказал: «Минутку», — открыл все жалюзи и окна, и Молхо, глядя на огни, густо усеявшие окрестные холмы, сказал: «Я уже совсем перестал ориентироваться в Иерусалиме, столько понастроили новых кварталов, даже не знаешь, где тут евреи, где арабы…» Но никто из них не отозвался, как будто их охватило сильное волнение и они думали о чем-то другом.

Они вышли на улицу. В этих своих религиозных нарядах Ури и Яара выглядели так, что непонятно было, хотят они привлечь внимание к себе, чтобы отвлечь его от Молхо, или надеются, что так им будет легче выскользнуть из здания, которое теперь вновь напоминало наполненную гулом, залитую огнями электростанцию. Молхо открыл багажник и уложил туда ее чемодан, а Ури, который решил проводить их до выезда из города, сел рядом с ним впереди. Яара сидела сзади. В зеркале перед собой Молхо увидел ее лицо, обрамленное чепцом, в полутьме салона оно показалось ему маленьким и серым, и его сердце упало. «Так мне и надо, — с горечью подумал он. — Это все потому, что я не поступаю по собственной воле, а позволяю другим решать за меня». Он медленно подал машину назад, выехал со двора и повернул в сторону выезда из города, к желтой заправочной станции, откуда начинался длинный, петляющий спуск из Иерусалима. Ури медленно выбрался из машины, как будто оттягивая расставание. «Хватит ли тебе бензина?» — спросил. «Да», — ответил Молхо с легким нетерпением. «А где Яаре лучше сесть — сзади или рядом с тобой?» — продолжал допытываться Ури. «Лучше впереди, — ответил Молхо. — Это и удобнее, и безопаснее, так можно будет пристегнуть ее ремнем». Ури открыл заднюю дверцу, Яара перешла на переднее сиденье, и они помогли ей пристегнуться. «Так тебе удобно?» — спросил Ури с каким-то потерянным лицом, и она тепло ему кивнула. «Какая послушная! — восхитился Молхо, но тут же заметил, что ее длинные ноги упираются спереди и воскликнул: — Минутку, я сейчас сделаю свободней!» Он наклонился под ее сиденье, поднял маленькую ручку, велел Ури подтолкнуть кресло назад и, наклонившись над ней, вдруг почувствовал слабый запах ее пота, который делал ее совершенно реальной. Несколько солдат с тремпиады двинулись к бензозаправке, по направлению к их машине. «Может, пригласишь кого-нибудь из них, пусть сопровождают?» — предложил Ури, но Молхо отказался, и Яара спросила: «Ты что, никогда не подбираешь голосующих?» Но он резко, даже с каким-то раздражением ответил: «Не сейчас. Может быть, на прибрежном шоссе». Лицо Ури уже разгладилось, он, казалось, успокоился, только предложил протереть переднее стекло, потому что на нем осела пыль и виднелись пятна от разбившихся на лету насекомых; «Тебе будет плохо видно», — сказал он, и Молхо послушно вышел, протер стекло, снова сел за руль и двинулся в лежавшую перед ним ночь, бросив в зеркало последний взгляд на высокого худого человека, одиноко стоящего в холодном желтом свете возле колонки для подкачки шин. Он все еще не был до конца уверен, что тот действительно отдал ему свою жену. И его сердце вдруг наполнилось жалостью к этому одинокому человеку.

10

«Какая она, в самом деле, послушная! — восхищался Молхо. — Делает все, что ей скажут Вот и сейчас — сидит, даже как будто оживившись, внимательно вглядывается в проносящийся за окном ландшафт, выглядит довольной, заинтересованной». У него вдруг мелькнула мысль, что в конце концов они еще могут сталь идеальной парой. Главное теперь — приложить усилия и не погружаться в этакое безысходное молчание. Он уже раньше, на пути в Иерусалим, приготовил несколько тем для их возможных разговоров. Он решил, что не стоит сразу же начинать с рассказа о своей покойной жене и о ее болезни — это лучше приберечь на завтрашний день, потому что на обратном пути из Иерусалима в Хайфу он будет слишком усталым и не сможет собраться с мыслями, поэтому для начала лучше предоставить говорить ей самой, — пусть, например, расскажет об их жизни с Ури, ведь они не виделись уже тридцать два года, и, если положить на каждый год в среднем по четыре минуты, этой темы ей хватит до самой Хайфы, а он тогда сможет сосредоточиться на дороге, и ему не надо будет подавать умные реплики и заочно состязаться в интеллекте с ее супругом. Но на всякий случай он приготовил в магнитоле машины еще и запись моцартовской «Волшебной флейты» — сейчас магнитола была включена на самую малую громкость, но, если их молчание слишком затянется, он сразу же прибавит звук. Он уже догадывался, что она так же неразговорчива, как и он сам, — видимо, привыкла, что ее муж говорит за двоих, — и поэтому, пройдя первые, самые крутые повороты спуска, начал осторожно вызывать ее на разговор. Для начала, как и планировал, он решил спросить ее об Ури, к которому все еще испытывал острую жалость, и поэтому со всей возможной деликатностью поинтересовался, кто эта женщина, с которой того хотят сосватать. Оказалось, что это молодая вдова с маленьким ребенком — ее муж погиб год назад в автомобильной аварии, и в общине считают своим долгом поскорей выдать ее за другого. «А ты сама ее видела?» — с волнением спросил Молхо. «Нет, — сказала она. — И Ури тоже не видел. Он говорит, что не видит смысла встречаться с ней, пока не пристроит меня». Молхо сжался, вновь ощутив тяжесть своей новой ответственности. «Им проще было бы выдать эту вдовушку за меня, — усмехнулся он про себя, — а эту пару оставить в покое». Впрочем, сейчас он не был заинтересован в абстрактных молодых вдовах — его куда больше привлекала сидящая рядом с ним, хоть и немолодая, зато реальная, полная жизни женщина. Она давно сняла свой чепец, и ее лицо уже не казалось ему таким худым, как раньше, уютно свернулась на большом сиденье, подобрав под себя ноги, и теперь курила свою первую за вечер сигарету, разыскав себе пепельницу в машине, — ее жемчужные глаза с любопытством поворачивались то к стрелкам на циферблатах, то к его руке, когда он протягивал ее к переключателю скоростей, и эта ее резкая, возбужденная живость одновременно и увлекала, и слегка пугала его. Видимо, она привыкла ездить автобусами, и поездка в легковой машине была для нее волнующим переживанием. В полутьме, то и дело пронизываемой лучами от фар встречных машин, ее лицо смягчилось, его овал стал нежным и гладким. «Животик, конечно, никуда не делся, — размышлял Молхо, — но зато плечи выглядят очень изящно. Такая сильная женщина даже если заболеет, то наверняка не серьезно, мы сумеем с этим справиться, — почему-то подумал он. — Хорошо было бы уговорить ее покрасить волосы, привести в порядок лицо и надеть более модные платья, не такого унылого цвета. А может, и научиться самой водить машину — тогда проще будет найти ей работу». Он снова искоса глянул на нее, стараясь, однако, не выпускать из виду дорогу — они как раз проходили последние крутые повороты. Ее рука спокойно лежала на подлокотнике открытого окна, огонек сигареты мерцал в углу рта, она с интересом, но без удивления разглядывала редкий лесок, бежавший по обочине дороги, и странная мысль вдруг мелькнула у Молхо, что, может быть, ее не впервые вот так отдают на сторону, — возможно, они уже делали это и раньше, не может же быть, что они специально ждали именно его, эта идея наверняка должна была уже давно прийти им в голову. «Действительно ли я был в нее влюблен? — томился он. — Или это было просто детское увлечение? За ней тогда многие в их классе увивались. Еще бы — такая взрослая, вполне сформировавшаяся девушка!»

Он снова повернул разговор к Ури, словно никак не мог забыть его одинокую фигуру на заправочной станции и теперь не прочь был бы вернуться и забрать его с ними в Хайфу. Она явно преклонялась перед мужем, это было очевидно — она была согласна с ним во всем и неизменно была ему верной спутницей во всех его скитаниях, всегда верила в серьезность его поисков, даже если не всегда понимала тот извилистый путь, которым он шел. Теперь они уже мчались по равнине, быстро приближаясь к перекрестку около аэропорта Бен-Гурион, и Молхо раздумывал, продолжать ли ему ехать по главному шоссе или срезать дорогу, свернув в сторону аэропорта. В конце концов он действительно повернул и, чувствуя, что его уже немного раздражает это ее слепое преклонение перед своим супругом, включил радио, как раз к выпуску последних новостей. Он что-то сказал по поводу известий, но она, казалось, не очень прислушивалась к его словам, а если и прислушивалась, то не совсем понимала, о чем речь, она даже не знала, кто в стране министр внутренних дел. Это ему почему-то понравилось, в этом было даже что-то слегка возбуждающее. Он выключил радио и возле въезда в аэропорт — она как раз прикурила следующую сигарету — принялся осторожно наводить разговор на тему ее бездетности. «У моей покойной жены, — начал он с ноткой легкой грусти, тоже случился выкидыш. Мы думали о четвертом ребенке, и она действительно забеременела, но через несколько недель у нее был выкидыш. Возможно, это было первым признаком ее болезни, хотя в то время никто не сумел этого понять». Яара слушала, печально опустив голову, пока он детально описывал, как происходил этот выкидыш и что чувствовала при этом его жена. У нее самой это случилось семь раз, и всегда одинаково. «Что значит „одинаково“?» — заинтересовался он, но, увидев, что она не склонна вдаваться в подробности, спросил, на каком это было месяце, в среднем, и она тихо ответила: «На пятом, иногда на шестом». — «На пятом?! — Его лицо исказила болезненная гримаса. — Но ведь это ужасно!» Она грустно улыбнулась. «Вы, наверно, очень страдали? — спросил он. — И потом, это ведь очень опасно». Она слушала его молча, освещенные окна проплывавших мимо аэропортовских зданий окрашивали ее лицо мягкой желтизной, и Молхо все не мог отделаться от мысли об этих несчастных, мертвых, нежных зародышах. У них в гимназии, в уголке живой природы, стояла в углу банка с формалином, в которой плавал вверх ногами свернувшийся калачиком человеческий эмбрион. Девчонки боялись его, а ребята насмехались и даже дали ему какое-то прозвище, но Молхо смотрел на него с симпатией и подолгу разглядывал это крошечное существо, пытаясь различить его маленькие ручки и ножки сквозь мутную жидкость. Сейчас он почувствовал, что лучше покончить с этими расспросами, — ему не хотелось, чтобы она угадала, что его обуревает страстное желание побольше узнать обо всех ее болезнях, об этих ее многократных попытках сохранения беременности, о том, как она. подолгу лежала в постели в тех жалких, бедных лачугах, где они останавливались во время своих скитаний. Интересно, сумел ли Ури обеспечить ей надлежащий уход? Научился ли он менять под ней простыни, не ворочая ее понапрасну? Нет, скорее всего, он был слишком занят поисками смысла жизни. А ее матка, которая так страдала и истекала кровью, — она еще существует или ее в конце концов удалили совсем? Почему-то он был уверен, что она сохранилась, и его вдруг охватило отчаянное желание встать на колени и прижаться лицом к ее животу — он даже испугался, что она прочитает его мысли и испугается тоже. «Ничего, — подумал он с надеждой, — все еще впереди, я еще все увижу собственными глазами».

Она, видимо, не прочла его мысли, потому что сидела молча и спокойно, покорная увлекавшей ее чужой воле, уже овеваемая влажным и горячим воздухом прибрежной равнины, залитой светом луны, которая поднималась из-за холмов, подрагивая бесчисленными отражениями в мерно бегущих волнах моря, немедленно приковавшего ее внимание. «Хорошо, что она такая спокойная и покладистая», — думал он, тщетно пытаясь припомнить в усталой тишине ночи имена их бывших соучеников, о которых тоже запланировал расспросить ее по дороге. После полуночи, когда они уже поднимались по пустынным хайфским улицам, он вдруг ощутил легкое головокруженье от счастья. «Вот, я везу себе некую возможность новой жизни. Уж эта женщина не умрет у меня на руках, она не такая», — думал он, поднимаясь следом за ней по ступеням с ее подозрительно легким чемоданом в руке. И ему было жалко, что уже слишком поздно и никто из соседей не может увидеть ее — они ведь давно послеживают за ним, пытаясь разгадать его намерения, и теперь наверняка успокоятся, узнав, что первая женщина, которую он привел к себе в дом, не так уж молода, — люди не одобряют вдовцов, которые сразу после смерти старой жены приводят в дом молодую. А уж после этой он сможет, если захочет, мало-помалу снижать возраст своих новых женщин. Ведь уже столько времени прошло — и осень, и такая легкая, почти незаметная зима, и весна, которая была скорее началом лета, — и вот, даже это чудовищное лето, родившее другое, которое, в свой черед, родило третье, тоже уже наполовину позади.

Он включил свет у входа, открыл дверь, и она вошла первой, так что ему, шедшему следом, удалось на этот раз хорошенько рассмотреть ее ноги и даже увидеть резинки ее по-детски подвернутых белых носков, и он опять почувствовал, что вполне сможет влюбиться в нее, нужно только хорошенько в ней разобраться. Он прошел по комнатам, зажег свет во всем доме и провел ее повсюду, как будто она была покупательницей, заявившейся среди ночи. «Красиво тут у тебя», — сказала она радостно. Он благодарно улыбнулся: «Да, мы старались, — как бы напоминая ей, что до нее здесь жила другая женщина. Внеся ее чемодан в комнату дочери, он объяснил: — Это комната Анат, она сейчас путешествует по Европе». — «Одна?» — удивилась Яара. «Да, — сказал он. — Она очень самостоятельная». Он вышел из комнаты, и она вышла следом, села в гостиной в одно из кресел и вытащила очередную сигарету из своей желтой пачки с рисунком тонких всадников. Ни малейших признаков усталости — этакое ночное существо. «Может, хочешь поесть или попить?» — спросил он тупо, потому что самому ему хотелось только поскорее остаться наедине с собой, как он уже привык за последние месяцы. «Если ты будешь есть, — улыбнулась она, — я охотно присоединюсь». Он завел ее в кухню, поставил на стол хлеб, сыр и печенье и включил чайник. Она ела с поразительным аппетитом, ни от чего не отказываясь, даже залежавшийся сыр — и тот прикончила целиком. «Хорошо, что она не избалована, — думал он, глядя, как она жадно ест: — Жаль только, что у нее нет никакой профессии».

11

В ней ощущалась какая-то непонятная медлительность, которая пока была ему по вкусу. Она ела медленно и кровать свою стелила медленно — он нарочно оставил простыни сложенными и сам не стелил до ее прихода, чтобы она не заподозрила, что на этих простынях уже спали. Вся религиозность начала вечера сошла с нее к ночи, как шелуха, и сейчас это была обычная девушка из его бывшего молодежного движения, только как будто мгновенно состарившаяся и поседевшая… Несмотря на усталость, он все же начал рассказывать ей о болезни своей жены, и она слушала его с большим вниманием, ему даже показалось, что его никто и никогда так заинтересованно не слушал. Но тут позвонил телефон. Она тотчас сказала: «Это Ури, не беспокойся», — и у него снова мелькнуло подозрение, что ее уже не впервые так передали другому мужчине. Он опередил ее и снял трубку. «Вот мы сидим и беседуем, поездка прошла нормально, все в порядке. — И вдруг в нем поднялось странное желание немного пожаловаться на нее. — Вот только она курит, не переставая, твоя Яара. — И, засмеявшись, добавил: — Ты хочешь поговорить с ней? Передаю ей трубку». Она подошла к телефону, сильно покраснев, и стала говорить шепотом, больше прислушиваясь к тому, что говорил муж, и Молхо из вежливости вышел, глядя на нее издали, через открытую дверь, — она стояла, точно мягкий вопросительный знак, седые волосы падали ей на лицо, — и ему подумалось, что он, пожалуй, сможет немного пожить с ней, только вот обязательно нужно, чтобы она покрасила волосы, нет никакой причины, почему бы ей немного их не покрасить и не привести заодно в порядок свое лицо, уж если он об этом просит.