Пятая зима магнетизёра

Он вынул руку из кармана штанов и поднял ее вверх, и все смогли увидеть кость в три дюйма длиной, похожую на куриную кость, а может, на кость какой-то другой птицы.

— Это птичья кость, — заговорил Зелингер в наступившей мертвой тишине. — Я начну с этой кости, а потом расскажу и обо всем остальном. Вы должны выслушать меня, это длинная история.

Краем глаза он видел Мейснера — тот стоял неподвижно, безмолвно, всего в трех метрах от него. Зелингер ждал, что Мейснер его прервет, но этого не случилось. Мейснер все время стоял на одном месте (впоследствии это больше всего поразило Зелингера), все время стоял безмолвно, закрыв глаза, словно молясь или отсекая от себя то, что должно быть отсечено, все время стоял на месте, и его крутые побелевшие скулы были похожи на птичьи крылья, распростертые над сидящими в зале, словно он ждал их слова, ждал приговора, показывая всем своим видом, что готов.

Зелингер рассказал, рассказал все. И все время держал в левой руке птичью кость, и стояла тишина, и он не отпускал их, пока не кончил. Тогда он снова сунул кость в карман и тяжело рухнул на стул.

И тишина стала такой, как бывает перед обвалом; и они сидели и ждали, чтобы тишину прорвало и лавина сорвалась, и накрыла их, и погребла под собой всех и вся.

12

Дневник Зелингера с 20 марта по 5 апреля 1794 года

20 марта

Некоторое время я не мог писать. Слишком много событий, я подавлен. Штайнер предписал мне несколько дней оставаться в постели.

Мейснера заключили в тюрьму. Не знаю, как он там сейчас. Ходит множество слухов; бесспорно одно — он жив.

Говорят, меня считают героем, рыцарем, который убил дракона, долго отравлявшего своим ядом наш город. Такие разговоры, такие мнения мне претят: на мой теперешний взгляд, я убил одно — надежду, доверие.

Но я должен рассказать о том, что случилось после разоблачения. Эти события так удручают меня, что я должен вникнуть в них, описать их и, подвергнув анализу, уничтожить. Впрочем, может, кто-нибудь извлечет из них урок.

После того как я разоблачил «исцеление» мадам Кайзер, многие, очевидно, решили стать подручниками в моем палаческом деле. Женщина по имени Хелена Штессер на другое утро обвинила Мейснера в том, что он ее гнусным образом совратил, а она не посмела сообщить об этом раньше, потому что боялась его сверхъестественной силы.

Я очень удивился, услышав обвинение в совращении. Не в моих жизненных правилах доверять такого рода запоздалым разоблачениям. Впрочем, пусть решает суд.

Потому что будет судебный процесс.

Несколько дней Мария была совершенно убита. Но теперь оправилась. К счастью, зрение ее не пострадало от этой удручающей истории. Мы говорили с ней о многом.

Уже допросили многих людей. Многие, в особенности мужчины, без сомнения, втайне ненавидели Мейснера. Между прочим, пациентками его чаще всего были женщины.

Теперь — после всех этих отступлений — я должен, наконец, подробно изложить, чем кончилось то собрание, как завершился тот удручающий день, которому лучше бы и не начинаться.

Я думал тогда, что после моего выступления начнутся споры, сшибутся мнения, и мое предательское вмешательство будет пылко осуждено. Я ведь видел, как они захвачены, как он повелевает ими, как слепо и до конца они верят ему. Я не думал, что этот вал разобьется, отхлынет и что это случится так скоро.

Вид у меня, наверно, был очень глупый, во всяком случае, на моем лице наверняка отразилась растерянность.

Все еще сидя на стуле, я услышал сначала яростный рев, потом взволнованные выкрики, а потом обрушившуюся лавину слов и восклицаний. Я бросил взгляд на Мейснера, но он стоял совершенно невозмутимо и задумчиво смотрел на них. Тогда я подумал было, что эта лавина, прежде всего, накроет меня. На какой-то короткий миг я даже почувствовал облегчение, удовлетворение: я сказал то, что должен был сказать, но мое второе «я» радовалось тому, что они меня не поддержали, что они сочли мои слова ложью и хотят покарать меня за эту ложь.

Но вскоре я понял, что сейчас произойдет и как я ошибся. Какая-то незнакомая мне женщина кинулась к Мейснеру, который все это время неподвижно стоял с невозмутимым лицом, вцепилась ему в шею, точно вампир, намеревающийся высосать из него кровь, и с громкими воплями укусила его в плечо. Мейснер пошатнулся, но все-таки устоял на ногах. Я обернулся и увидел остальных. Они все повскакали с мест, и я увидел их лица — озлобленные, оскорбленные, обманутые, разочарованные, обокраденные, лишившиеся того, что принадлежало не им, а ему, ведь именно он дал им это; крича, бранясь, все, более распаляясь и алкая мщения, двинулись они на него.

На меня никто не обращал внимания, я был всего лишь орудием, и теперь меня отбросили и забыли, теперь они видели только Мейснера. Не знаю, что именно видели они в нем в эту минуту, я много раздумывал над этим вопросом. Может, он олицетворял Разочарование, Равнодушие и Застылость в них самих — все то, от чего, как они надеялись, именно он должен был их избавить.

Они повскакали с мест и двинулись на него, и я уже знал, что будет: они его растерзают.

Помню, я бросился к этим двоим, к Мейснеру и той женщине, которая уже сползла к его ногам, продолжая кричать, но теперь еще и рыдая и все еще цепляясь за его талию. Мне кажется, я размахнулся ногой, чтобы ее отшвырнуть, и, по-моему, в самом деле, отшвырнул. Остальные еще не добрались до него; они подступали медленно — ведь, несмотря на его поражение, он все еще имел над ними власть, окружавшую его неприступной стеной, а может, они просто были уверены, что ему от них не уйти; он был один, он попал в собственные силки, и деться ему было некуда.

Схватив Мейснера за руку, я оттащил его назад, распахнул дверь и поволок его за собой через порог. Должно быть, я запер дверь — теперь, задним числом я понимаю: они были так ошеломлены и растеряны от того, что его оттащил именно я, что приостановились на те несколько секунд, которые как раз и требовались. Они, видно, решили, что я сам набросился, напал на него, чтобы исполнить личную месть, совершить личную вендетту.

Но за что мне мстить этому человеку — за то, что он вылечил мою дочь?

Мы стояли у двери, слыша, как толпа приходит в себя, как снова наливаются яростью голоса, доносящиеся из-за двери. Мейснер был бледен.

— Вы должны укрыться в каком-нибудь надежном месте, — сказал я ему. — Скоро они вышибут дверь.

Он молча посмотрел на меня, потом кивнул.

— Да, — сказал он. — Я передумал. Сначала я думал о другом. Но я не вправе.

Я не понял, что он имел в виду, но объясняться было некогда. Я бросился к окну в противоположном конце комнаты, распахнул его и выглянул наружу. Передо мной был задний двор, темный и тихий. Мы находились на втором этаже, до земли было метра три — не больше. Он мог повиснуть на подоконнике и спрыгнуть вниз.

Я поманил его к себе. Он подошел.

— Сюда, — указал я.

— А что потом? — запальчиво спросил он — Уж лучше пусть меня растерзают в доме, чем втопчут в грязь во дворе! Куда я денусь потом?

— Уедете из города, — сказал я.

С минуту он с сомнением глядел на меня, потом перелез через подоконник, сполз вниз и исчез.

Я высунулся из окна и тихо окликнул его.

— Да, — отозвался он.

— Идите к префекту полиции. Они обложат таможни и помешают вам выбраться из города. Идите к префекту. Вы его знаете. Передайте от меня привет и попросите у него защиты.