Пятая зима магнетизёра

Ответом было долгое молчание. Я решил, что он обдумывает мой совет, но потом увидел, как он шагает через задний двор — более темная тень среди других темных теней, высокая, плотная тень беглеца.

Помню, я прищурился, чтобы лучше его разглядеть. Еще минута, и он исчез из виду.

Остальное я узнал от жены. Ее рассказ — сплав того, что она слышала в погребке Вегенера, с тем, что ей рассказывали соседки и рассказал Штайнер, пока я спал, не желая пробуждаться, потому что не видел смысла возвращаться к яви.

Мейснер пришел к префекту. Штормовая волна туда еще не докатилась, никто не знает, что он сказал префекту. Его ввели в какое-то помещение.

Но потом его там нашли.

Не знаю, как это случилось. Сначала они вышибли дверь в ту комнату, где находился я, и, не обращая на меня никакого внимания, ринулись к открытому окну. Бывает гнев внезапный, яростный и бесплодный. Их гнев, похоже, был очень холодным, очень здравым и очень плодотворным. Думаю, они в течение долгого времени так бережно расходовали свой здравый смысл, что теперь у них накопились большие его запасы, и это помогло им организовать преследование по всем правилам.

Трое мужчин явились к префекту. Этих мужчин призвали три женщины, присутствовавшие на сеансе Мейснера. Самих мужчин на сеансе не было, но им рассказали о происшедшем — отрывочно, впопыхах. К их ярости, наверно, примешивалось торжество. До сих пор они были бессильными свидетелями самозабвения, до какого доводил их женщин этот спокойный человек, всех подчинявший своей власти. Они роптали, но их ропот заглушался всеобщим восторгом и шумными толками о результатах лечения. Теперь месть была у них в руках, и они крепко держали ее, чтобы не упустить.

Они действовали очень хладнокровно. Они пришли к префекту и сказали, что хотят поговорить с Мейснером. Мейснер просил, чтобы его оставили одного, ответил префект. Так они получили подтверждение, что Мейснер у префекта, и очень спокойно, очень вежливо спросили, где именно он находится: вдруг Мейснер передумает и захочет с ними поговорить.

И тогда префект сказал, где Мейснер.

И они схватили префекта за руки и крепко его держали, а двое мужчин, которые весьма кстати явились на подмогу, отыскали ключ, вошли в комнату, и Мейснер сидел там и увидел их.

Судя по всему, его страшно избили. Говорят, его привязали к стулу, раздели до пояса и стали избивать короткой цепью, которую нашли в одной из комнат. Потом они сорвали с него штаны, чтобы изувечить ножом, но им помешал ворвавшийся в комнату помощник префекта, который, расшвыряв их в стороны, освободил Мейснера. Тот был без сознания, многочисленные раны кровоточили.

Таким его и увидел Штайнер. Они послали за Штайнером, к тому времени все уже успокоились и теперь весело хохотали на площади перед ратушей. Почему послали именно за Штайнером, не знает никто. Может, то было скрытое извинение. А может, последняя надежда, что их единомышленник (ведь, по счастью, теперь он был их единомышленником) разбередит раны Мейснера, сделает так, чтобы в них началась гангрена, и Мейснер умрет мучительной, но естественной смертью.

Штайнер рассказал моей жене о ранах Мейснера: ему исполосовали всю спину, сорвали кожу на лице и под волосами, охаживая его цепью, которая обвилась вокруг его головы и, словно раздвоенный коготь, прошлась диагонально по лицу, наискосок к уху, посередине лба и по щеке.

Но, говорят, он жив. И его будут судить.

21 марта

Я потерял сон, я ворочаюсь на постели, она мягкая, но слишком мягкая, в ней вязнешь. Я обливаюсь потом, встаю, чтобы попить воды, но это не помогает.

И вот я сажусь за письменный стол.

Неверие я унаследовал от отца, подкрепляла его окружавшая меня непроницаемая стена здравого смысла. Как-то раз я уже готов был сдаться, но тогда меня поддержал Штайнер. Случилось это четыре года назад; впрочем, и прежде я однажды едва не склонился к вере. Это случилось, когда над моей дочерью надругались, и она ослепла. Я увидел в этом кару, знак того, что я слишком мал, чтобы возвышать голос.

Штайнер и тогда поддержал меня; ему было в ту пору всего двадцать два года и он только что приехал в наш город. «В мире слишком много зла, чтобы иметь дерзость усматривать в несчастьях кару, — заявил он, и его слова принесли мне облегчение. — Это все наша человеческая гордыня. Величие наше не столь велико, чтобы заслуживать индивидуальной кары. Злу должно быть другое объяснение».

Я тогда согласился с ним; согласен и сейчас. Мы не можем разумно объяснить зло, которое существует в мире, и воображать самих себя его центром. Зло живет своей собственной жизнью и не зависит ни от богохульства, ни от смирения. Оно разит нас мимоходом, не придавая нам значения.

Но существует другая форма зла — та, что преображает нас изнутри, превращая в животных. По отношению к этому злу мы свободны — мы в силах умертвить его, оно наше личное, наше и больше ничье. В этом одна из причин моего неверия: внешнее зло я оставляю в стороне, но за внутреннее в ответе я сам, и только я один. Небольшой запас сил, который у меня есть, я направил внутрь, против самого себя, против мной самим определенной цели.

Вот почему меня так потрясло предательство Мейснера. Оно вне меня и в то же время во мне. Я не знаю, как я должен себя вести.

Я тружусь на своем поприще, я пытаюсь совершенствоваться и говорю сам себе, что если бы все поступали как я, мир стал бы значительно лучше. До мира мне дела нет, это понятие слишком абстрактное, и мировое зло слишком трудно определить. Я упорно кую свое маленькое звено в цепи. Его малость угнетает меня, порождает во мне сомнения, но я продолжаю ковать, зная, что в этом мой урок.

Теперь я знаю, в чем была моя ошибка, почему я поддался Мейснеру. Я хотел, чтобы мое звено в цепи стало больше, значительней. Я хотел, чтобы мое собственное значение возросло, а Мейснер придал мне значительности, и усилил мою власть, и еще больше сулил в будущем.

Вот в чем моя ошибка: наверно, она из тех, что свойственны людям, и, думаю, я принял на себя ее последствия. Но разоблачив его, я ступил на почву, которая уходит у меня из-под ног. Я не могу разобраться в Мейснере. Виновен он или невиновен? Я чувствую собственную ограниченность и знаю — мне не хватает ума, чтобы об этом судить.

Он вылечил мою дочь. И, стало быть, совершил доброе дело. Может, он и шарлатан, но ей он помог, никому другому это было не под силу. И тем, другим, он дал иллюзию, которая помогала жить, подарил нам зиму, которую мы никогда не забудем, он представил нам в ярких лучах солнца произведение искусства, шедевр своего обмана; пусть иллюзия, но она жила в нас.

Я жду суда. На суде будет разбираться произведение искусства, нечто бесполезное, что соблазнило нас, но на какое-то время вдохнуло в нас жизнь. Я не уверен, что мы можем вынести беспристрастный приговор.