Пятнадцать поцелуев

— Удивительно, — хмыкнула вслух, привлекая внимание матери, когда Лида ушла. — Чужой человек заботится обо мне больше, чем собственная мать.

Та подняла голову, оторвавшись от чужой жизни в смартфоне.

— Ей за это платят, — отрезала холодно.

— В твоем мире всё измеряется деньгами.

Ответить она не успела — раздался сигнал домофона, причем звонили с пункта охраны. Мать пошла разбираться.

— Ольга Сергеевна, тут это... ваша мать.

На пару секунд мама застыла, а потом заявила охраннику:

— Сейчас спущусь.

Я осталась дома. Думала, они придут вдвоем, но мать вернулась одна.

— А где бабушка?

Она хмыкнула и ничего не ответила.

— Ну? Ты скажешь или нет? — проследовала я за ней в гостиную.

Бабушку я в последний раз видела лет в четырнадцать. Она жила в другом городе, далеко от Москвы. Мать ей когда-то отправляла деньги, но потом и эти подачки поступать перестали. Отношения у них были сложные. О причинах я не знала, но, судя по редким резким ответам, бабушка была не в восторге от маминого брака и ее изменениям в поведении. Впрочем, сама мама выводов для себя не делала и в своих отношениях с собственной дочерью вела себя так же.

— Что я должна тебе говорить?

— Где бабушка? Почему она не пришла?

— А что ей тут делать?

От такой циничности у меня даже дар речи пропал.

— В смысле, что делать? А зачем она приезжала? — «отвисла» я через какое-то время.

— Поздравить меня. С днем рождения, — хмыкнула мать, наливая себе сок и вальяжно усаживаясь за стол в дорогом и модном домашнем халате. — Даже не помнит, когда у меня день рождения.

— А ты помнишь, когда у нее? — задала я встречный вопрос, и мама застыла.

— Слушай, не лезь не в свое дело.

— Не в свое дело? — Мне хотелось закричать, что ей следовало бы помнить об этом, когда она копалась в моих вещах и читала мой личный дневник, когда устанавливала за мной слежку и запрещала общаться с Сашей, когда «вынюхивала» про его родственников и пыталась сосватать меня за Глеба. А теперь — не мое дело! Но вместо всей этой длинной тирады я лишь сказала короткую фразу: — Это моя бабушка.

— Вспомнила, — засмеялась она.

Я не стала с ней спорить. Выбежала с кухни, накинула пальто, наскоро обулась и, как была в домашней одежде, помчалась вниз. Лифт, как назло, всё не приходил. Лишь через три минуты я оказалась внизу и кинулась к пункту охраны.

— Где женщина? В двадцать седьмую квартиру приходила.

Тот окинул меня странным взглядом и пожал плечами:

— Ушла.

— В какую сторону?

— Вроде, туда.

— А во что одета была? — продолжала я свой допрос.

Мы с бабушкой не виделись так давно, что я боялась её не узнать.

— Ну, как одета... — растерялся охранник. — Пальто какое-то серое, шапка вязаная... А, вот еще, она оставила. Не знаю, выкинуть что ли? Может, Вы заберете? — и он указал на скромный букет белых хризантем и шоколадный торт в картонной коробке — похоже, что самодельный.

— Потом заберу, не выбрасывайте, — махнула я рукой и бросилась в указанную охранником сторону.

Искать пришлось недолго. Сгорбленную женщину пожилого возраста в «немосковском шике» узнать было не сложно. Да и ушла она недалеко. Я догнала ее, еще какое-то время шла позади, собираясь с духом, а потом поравнялась и чуть наклонилась:

— Бабушка?

Она подняла подслеповатые глаза, и я её сразу узнала. Вспомнила. Да и не такой уж она была старой. Просто одежда эта мешковатая, совсем немодная, её старит. И горбится она сильно, но, может быть, от обиды на дочь и от грусти.

— Верочка, — тут же улыбнулась она и протянула ко мне руки. — А Оля сказала, тебя дома нет.

— Да меня и не было, — решила я не делать бабушке еще больнее. — Я как раз к дому подходила, смотрю, женщина похожа на мою бабушку. Я даже глазам своим не поверила. Бабуль, как же ты добралась?

— На поезде, как же еще, — засмеялась она, обнимая меня, а потом пристально заглядывая в лицо. — Дай я хоть посмотрю на тебя. Выросла-то как! Совсем невеста!

— Ну, скажешь тоже, невеста, — засмущалась я. — Слушай, ты, может, голодная? Давай в кафе зайдем, покушаем?

— Не надо, не надо, — засмеялась она. — Что мне в кафе ваших московских делать? Я привыкла к своему, где всё натуральное.

— И куда ты сейчас?

— На вокзал. Не бойся, дорогу знаю. Вон на троллейбус сейчас, потом пересаживаюсь и...

— Так на метро же удобнее.

— Не надо мне метро, мне так привычнее. Я доеду, ты иди, иди, — она махнула рукой и еще раз сказала: — Иди!

И я послушно развернулась, чтобы идти. Но потом обернулась. Бабушка всё так же стояла и махнула рукой на прощанье:

— Счастья тебе, Верочка! И маме счастья! — это были последние её слова в мой адрес. И в адрес мамы. Той, которая не пустила её на порог, постеснялась. Той, которая годами не интересовалась, как обстоят дела у родной матери. Не звонила, не навещала. Неужели я буду такой же? И почему Саша, несмотря на все невзгоды, не сдается в своей безграничной любви к маме и твердит, что любить родителей надо не «за хорошее», а просто — любить. Безусловной любовью.

Хватит ли у меня духу поступить так же?

Я вернулась в квартиру, забрав у охранника букет и торт. Конечно, для мамы они не представляют никакой ценности, она даже не вышла и ничего не спросила, когда я вернулась. Ей всё равно. Что может быть хуже равнодушия? Интересно, когда человек переходит ту грань, когда становится вдруг всё равно?

В тот вечер я мысленно пообещала себе, что непременно на новогодние праздники приеду к бабушке. Навещу её. И буду звонить. Только нужно найти ее номер. Почему не спросила?

Уже перед сном я сидела в одиночестве на кухне, пила чай с куском бабушкиного сладкого торта и роняла соленые слезы в кружку. Ведь эти напыщенные гости, которые придут завтра на мамин праздник, не стоят ни грамма бабушкиной доброты и любви. Её прогнали, а она желает нам счастья. С ней несколько лет не знались ни дочь, ни внучка, а она приехала издалека в Москву, в этот дикий большой мегаполис, сама добралась от вокзала и привезла подарки, чтобы её вот так... как пса под хвост. В ненастную зимне-осеннюю слякоть...

Кажется, эта картина, как бабушка стоит в своем сером застиранном пальто посреди оживленной московской улицы и, сгорбившись, машет мне вслед, навсегда застыла перед глазами.

А через несколько дней маме позвонила соседка бабушки, сообщила о ее смерти. Подробностей я не знала: может, болела, а может, легла спать и не проснулась. Возможно, уже предчувствовала свой уход и приехала попрощаться, но и в последнюю встречу не нашла тепла и утешения от самых близких людей...

Мне было так стыдно, так горько. Я ревела полночи, а на следующий день меня успокаивал Саша — как мог: прижимая к себе, поглаживая по голове и рассказывая какие-то ситуации из своей жизни, связанные с мамой и дедушкой. Но от этого становилось ещё горше.