Раб и солдат

В то же время Милов не мог не признать, что отношения офицеров с солдатами были странными. Уважительными, что ли? Никакого рукоприкладства. Никакой дворянской спеси типа «в глаза мне смотри, свинья, с хрена ли пялишь свои зенки?» И, наоборот. Вася никак не мог взять в толк, почему солдаты своих офицеров любили. Готовы были за них хоть в огонь, хоть в воду. Искренне сочувствовали подраненным. Вытаскивали их порой из пекла, не думаю о награде. Даже хмурились, если спасенный возжелал отдариться серебряным рублем. Деньги, понятно, огромные, да где их тратить? Провожали отъезжавших прикомандированных всей ротой. Прошел с нами огонь, воду и медные трубы? Получите наше уважение!

Какой-то особый, странный микромир со своими устоями, неписаными правилами и дичайшей, с точки зрения человека будущей эпохи, системой армейских порядков. Главный командир — в шелковой рубахе, расстёгнутой до пупа. Офицеры бражничают на глазах подчиненных и мухлюют в карты. Солдаты питаются кто во что горазд — кто совместно, кто в одиночку. Никакой полевой кухни, за исключением котловых щей. Когда выдавали мясо, одни жарили на костре шашлык, другие готовили в манерках толченку с картошкой или варили кашу из сухарей, заправив ее, если повезет, кусочками сала или солонины[2]. Еще и офицерам предлагали:

— Отведайте, Вашбродь, нашего угощения!

Офицеры, бывало, утомившись от своих компаний, присаживались у солдатских костров и, не чинясь, угощались. Отужинав, закутывались в бурки и устраивались на ночевку рядом с костром. Спали, как дети, под неспешный разговор бывалых солдат.

— Слыхали, ребята, про капитана Егорова?

— Это про какого же? Из навагинцев? Тот, что грек таганрогский?

— Он самый! Получил он все ж таки за прошлую экспедицию и Георгия, и штабс-капитана.

— Вроде ж баяли, ему Георгиевская дума отказала в награде. Мол, пушек нет у горцев — значит, не заслужил.

— Еще как заслужил. Его отправили с ротой занять высоту. На самом верху — засека. А за ней черкес. Егоров повел своих хитро. Три раза приказал падать и кричать «ура». И каждый раз черкесы палили, да все мимо. Так и добежала рота, потеряв всего двоих, да и то подраненными.

— Вот это геройский офицер! Не нажить нам такого командира! — вздыхали все вокруг.

— Царь-батюшка самолично его и наградил. А гору ту приказал называть впредь Навагинской!

— За такого царя и помирать легко! Осенью приезжал Государь в Геленджик. Вышел из палатки и говорит: «Войска! Дети мои, ко мне!» Все, кто в чем был, кинулись послушать его доброе слово. Встал под одиноким деревом и спрашивает: «А где у вас унтер-офицер Кабардинского полка Конон Забуга?» Сей унтер в то время в одном белье уже сидел на дереве, чтобы лучше видеть и слышать. Вот и раздается сверху голос: «Здесь, Ваше Императорское Величество». Государь повелел ему слезть. Тот кубарем скатился на землю. Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам, за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя.

— Повезло унтеру! — засмеялись старые солдаты. — Редко кому доведется за цареву ногу подержаться!

Те еще были черти, эти седоусые дядьки, разменявшие третий десяток царевой службы. Крым-рым прошли. Наполеоном закусили, турку и персу вломили, поляка нагнули — и все им нипочём! Армия — дом родной! По молодости, может, и борогозили, но нынче пообтесались. Уже позабылась и родная деревня, и отупляющий сельский быт. Когда пули свистят, барабан гремит, в патронной сумке — хрен да нихрена, а в кармане — вошь на аркане, хошь не хошь, а станешь солдатом Империи! Со всеми вытекающими!

А на Кавказе — тем более! Здесь, в Черноморье, на Кубани и в горах восточной Черкесии, формировался тот особый солдат, которого не встретишь на Руси. Заезжие офицеры, не столичные франты, а из Генштаба, быстро понимали, что почем. Ту разумную сметливость и незадерганность рядовых в кавказских войсках в сочетании с общей дикостью того времени, вроде наказания плетьми за нерасторопность или мародерство. Эхо суворовских времен. Ссыльные роты же из гвардии, которые, бывало дело, отправляли в наказание на Кавказ, и понять не успевали. Гибли в полном составе. Чтобы выжить, нужно быстро сообразить, что, если не один за всех, а все не за одного, пиши пропало! По крайней мере, так учили Васю старые солдаты. Ненавязчиво. Под табачок у костра. Или под чаек из мелких медных чайников. С колотым сахаром вприкуску, если повезло с полковым комиссионером.

— Как-то раз отбивались от черкеса. Из цепи вынесли поручика Рыкова, смертельно раненного в грудь. Прибежал его брат Яков, поручик же нашего полка. Плакать принялся. А Егор Родионович ему и говорит: Ах, ты, баба, баба! Ты должен бы радоваться, а не плакать, что брат твой помирает такой смертью'.

— Вот молодец так молодец. Нет, не нажить нам такого командира! — повторили дядьки свою присказку.

Коста. Черное море, май 1838 года.

— Господин поручик! — не унимался любопытный лейтенант. — Что за история с Торнау? Мы же два года болтались в Архипелаге. О происходящем на родине узнавали урывками.

Я рассказал, опуская лишние детали. Но и этого хватило. Все впечатлились. Со стороны Черкесия представлялась земным адом. Отчасти так оно и было.

— Ходили на бриге? — спросили меня моряки. — Или у вас первый раз?

— На чем я только не плавал! Все Черное море обошел по кругу. На пароходе, бриге, корвете. А еще на шаланде, кочерме, шхуне и бригантине.

— Ого! Вы же пехотный офицер!

— Бывает, — улыбнулся я.

— Постойте, постойте, — вдруг сообразил Скарятин. — Бриг, шхуна… Вы участвовали в захвате «Виксен»?

— Скорее наоборот. Меня с ним захватили.

Все рассмеялись, но ничего не поняли.

— «Аякс» после того дела превратился в притчу во языцех, — заметил капитан.

— Согласен. Полностью согласен, — кивнул я в ответ. — Теперь, если я удовлетворил ваше любопытство, желал бы осведомиться, как так вышло, что ваш пленник сбежал? Мы с Бахадуром, понимаете ли, его вам отправили тепленьким. А вы упустили.

— Вот оно что! — хмуро отозвался капитан. — Теперь я понял, почему из-за вас задержали бриг. Признаться, думал, что вы из аристократов. А тут, гляжу, дело посерьезней будет.

— Куда уж серьезнее! — подтвердил я.

— Сефер-бея мы поместили в канатный ящик. Не заковывать же знатного человека в цепи и запихивать в трюм? Вытащили из кладовой по возможности все, что можно. Устроили ему постель на бухтах канатов.

— Ящик? — удивился я.

— Морской сленг. Мы так называем боцманскую кладовую у самой носовой переборки. Вполне себе комфортно. Боцман так и ночует. И ваш пленник был под замком, но без урона для чести. Так и шли через Дарданеллы и Мраморное море, ни о чем не беспокоясь. Встали, как обычно на рейде Бююкдере, чтобы принять почту. Вот во время этой стоянки черкес и сбежал. Световой люк над канатным ящиком был задраен снаружи. Наверняка, кому-то так живот прихватило, что он, несясь на гальюнный выступ, выбил ногой засов и не заметил. Пленник наш этим воспользовался. Подгадал момент. Вылез на палубу, да и спрыгнул в воду. Сами знаете, пролив в любое время кишит каиками и рыбацкими фелюгами. Кто-то его подобрал и доставил на берег. Вот, собственно, и вся история.