Рабыня
Шрифт:
28 июня 1848 г.
Дорогая Кейт,
Наконец отец разрешил мне присоединиться к нему. Прошлой ночью я уже ушла спать, но лежала без сна, как теперь часто бывает, и думала о будущем и о том, что оно нам сулит. Я услышала приглушенные звуки: тихо закрылась входная дверь, зазвучали тихие голоса, скрипнула дверь сарая, и бедная потревоженная Молли возмущенно замычала. Я натянула пальто и ботинки и выбежала на улицу. Все было неподвижно, небо в тучах и без звезд, совы молчали. В мастерской отца вспыхнул свет, и я медленно открыла дверь, ожидая, что папа рассердится на меня за непослушание. Но он повернулся ко мне, как будто только меня и ждал. На кого я была похожа – волосы взлохмачены, пуговицы расстегнуты, ботинки в грязи. «Дот, – сказал он, – войди и закрой дверь».
Я вошла и только тогда заметила жалкую фигуру человека, который пришел за помощью и теперь сидел на полу среди опилок и стружек, привалившись затылком к стене и закрыв глаза, как будто был слишком изможден, чтобы вынести свет от моей лампы. «Принеси одеяло из дома, – сказал папа. – Его нужно получше укрыть». Я не могу сказать тебе, Кейт, как я обрадовалась! Он говорил почти шепотом, но как будто выкрикнул мне все, на что я надеялась.
Я поспешила выполнить просьбу отца и, честно скажу тебе, Кейт, остаток ночи ходила как во сне. Мы мало говорили, при слабом освещении приходилось напрягать глаза. Мы готовили отправку беглеца, мистера Альфреда Джойнера, который почти все время молчал, но я поняла, что он сбежал от Гилкесонов. Он был в домотканых штанах, без рубашки, без башмаков, и его ноги распухли так, что чуть не лопались. Отец отправил меня за сарай, где в поленнице был тщательно спрятан ящик с чистой одеждой, одеялами и прочим. Я собрала для мистера Джойнера одежду, и он с улыбкой принял ее. Он вел себя настороженно, не трусливо и не смело, как будто был готов ко всему, что могло произойти, так что, я полагаю, на самом деле это была смелость или, по крайней мере, мудрость. «Пусть мир поступает по-своему, – сказал он мне. – А я поступаю, как могу».
Когда в окне мастерской забрезжил рассвет, отец прибил крышку гроба над человеком, лежавшим с закрытыми глазами. Мы дали ему овсяную лепешку и несколько мешков, чтобы ему было теплее и мягче. Указания мистеру Джойнеру были просты: не издавать ни звука во время поездки, выгрузка будет
Кейт, я сижу сейчас за своим столом, все еще в ночной рубашке, и пишу это как в бреду. Человек лежит в сарае, его гроб стоит рядом с остальными, пока его не погрузят в фургон, который должен прибыть через несколько часов. Отец ушел спать, и я не знаю, доволен он или сердит из-за моего участия в ночных делах. Он почти не сказал мне ни слова, кроме указаний, что принести. Я могу только верить и надеяться, что он счастлив, зная, что его дочь очень счастлива и что мы вместе помогли мистеру Джойнеру обрести свободу. Пусть мир отныне будет добр к нему.
Твоя
2 июля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Мать Джека Харпера скончалась. Джек пришел к нам и попросил отца приготовить гроб и забрать ее тело для похорон. Было утро, Сэмюэл и я все еще занимались уроками с мамой. Она послала Сэмюэла в мастерскую за отцом и позвала Джека зайти и подождать в доме, но он отказался. Он ждал за дверью со шляпой в руке, хотя день уже был жарким. Я принесла ему стакан лимонада, который мама так прекрасно готовит, и Джек достаточно тепло поблагодарил, но при этом едва взглянул на меня и не вступил в разговор. Я хотела спросить о его брате Калебе. Помнишь Калеба Харпера, который несколько лет назад уехал в Филадельфию? Его родители были потрясены, когда старший сын покинул ферму, и, насколько я помню, там были какие-то обиды. Я слышала, что он изучает современную медицину в колледже, но это все, что мне известно.
Кейт, возможно, по-твоему, это нехорошо, но меня что-то привлекает в Джеке, и я должна признаться, что не ушла даже после того, как он вернул мне пустой стакан. Отец наконец пришел из мастерской и пожал Джеку руку. Он пробормотал соболезнование, и они ушли. Я смотрела им вслед, и знаешь, Кейт, мне стало так жаль Джека – брат его бросил, отец не в своем уме (так говорит мама), а теперь он еще и мать хоронит. Я рада, что Джек пришел к папе – здесь он получит и помощь, и сочувствие.
Твоя
6 июля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Сегодня мы похоронили добрую мать Джека Харпера. Я ее плохо знаю, она редко бывала в городе и ни разу не приходила в гости к маме и не просила помощи у папы. Но, без сомнения, она была хорошей, добросердечной женщиной, я уверена в этом, потому что Джек кажется таким достойным человеком. Присутствовали все члены общины, кроме бедной миссис Бродмур. Пастор Хоуди говорил о благочестии миссис Харпер, о ее бережливости, ее служении в качестве доброй матери и жены, ее стремлении выполнять волю Божью в жизни и труде. Я украдкой смотрела на Джека, который с каменным выражением лица сидел рядом с отцом. Казалось, ничто его не трогало, ни слова пастора, ни соболезнования соседей, подходивших к нему после проповеди. Его отец тоже не проявлял никаких эмоций, кроме крайней усталости, и только опирался на плечо Джека, когда к ним подходили доброжелатели. В отличие от пастора Шоу, пастор Хоуди не пригласил прихожан в приходской дом, но призвал всех нас разойтись по домам и в одиночестве поразмышлять о благословенном пути усопших.
Джек и его отец быстро сели в экипаж и уехали, но несколько человек задержалось, в том числе и мы. Выйдя из церкви, все много говорили, хотя, подозреваю, разговоры были не так благочестивы, как хотел бы пастор Хоуди. Мистер Гилкесон рассказывал другим землевладельцам о потере своего раба Альфреда Джойнера, гадал, куда он мог уйти, ему, должно быть, помог кто-то с соседних ферм, уж он бы разделался с негодяем, который укрывает чужое имущество.
Мама, Сэмюэл и я стояли на некотором отдалении от мужчин, но все же я слышала слова Гилкесона, он говорил очень громко. Наконец папа распрощался с соседями и присоединился к нам, и мы отправились домой под полуденным солнцем. Мы ехали молча, и у отца, и у матери были решительные, мрачные лица.
Твоя
21 июля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Извини, что так долго не отвечала на твое письмо. В последнее время у нас было много дел, и ночами я была занята. Я не решаюсь подробно описать всех тех несчастных, что, подобно призракам из темноты, появлялись у двери сарая. С тех пор, как я писала в последний раз, их было пять – четверо мужчин и одна женщина. Отец, похоже, принял меня как помощницу, и у нас установился своего рода порядок. Он прячет беглеца в сарае и решает, какое средство будет лучшим для побега, а я готовлю еду и питье, собираю одежду, одеяла, лекарства и другие необходимые вещи. Я сижу с беглецом, пока он ест, и именно за это время многое узнаю. Прошлой ночью бежал пожилой джентльмен 58 лет, его звали Лэнгстон Крокетт, он родился и вырос на хлопковой плантации в Алабаме, за всю свою долгую жизнь никогда не выходил за пределы поместья, пока не ступил на путь, ведущий на Север, и теперь соседний проводник привез его к нам. На правой руке вместо большого пальца у него был обрубок, результат наказания тридцатилетней давности за то, что он, будучи больным, потерял сознание в ряду других сборщиков.
У нас с папой возникла проблема. Мы не можем отправлять всех в гробах, так как беглецы появляются у наших дверей чаще, чем у отца бывают поставки. Вчера отец глубокой ночью перевез мистера Крокетта в фургоне, оснащенном теперь тайником в днище, так что беглецы могут укрываться под полом незаметно для тех, кто мог бы обыскать фургон. Уходя, папа велел мне закрыть дверь, запереть ставни и оставаться внутри до его возвращения. Ночь была долгой. Я глаз не могла сомкнуть, представляя, что нашего отца остановил какой-нибудь патрульщик или шериф, но на рассвете отец вернулся целым и невредимым, выполнив свою задачу. Однако он не может переправлять так многих. Ночная деятельность только вызовет подозрения у наших соседей, а усталость отца может оставить нас без средств к существованию.
В скором времени я намерена привлечь Сэмюэла к нашей работе, чтобы и он получил удовольствие от участия в добрых делах семьи. В последнее время он весьма увлечен проповедями пастора Хоуди – и вправду, их воздействия трудно избежать. Пастор руководит песнопениями в церкви, и порой эмоции достигают такого накала, что люди вдруг принимаются плакать или падают в конвульсиях на пол. Это ужасное и завораживающее зрелище, и больше всего оно впечатляет младших членов общины. Я думаю, что Сэмюэл все еще переживает внезапную потерю матери и тяжесть тех пустых часов, что он провел один над ее телом, ожидая возвращения отца-убийцы. Но благодаря любви и руководству наших родителей Сэмюэл со временем разгадает коварные чары таких людей, как Престон Хоуди.
Я еще не говорила с папой о своем намерении, но, уверена, он согласится, что Сэмюэл годится для такой работы и что нам действительно необходима еще одна пара рук.
Твоя
13 августа 1848 г.
Дорогая Кейт,
События развиваются самым прискорбным образом. Я узнала, что беглец с плантации мистера Гилкесона – помнишь, я писала о нем – Альфред Джойнер, который пришел к нам много недель назад? – пойман и теперь снова направляется в округ Шарлотта. Ловец рабов обнаружил его в Ричмонде и теперь наверняка с радостью ждет вознаграждения, предложенного мистером Гилкесоном за возвращение Альфреда. Мне безмерно больно думать, как плохо кончился его побег.
Эту новость сообщил нам Джек Харпер. Он пришел сегодня днем и принес маме корзину прекрасных яблок из их сада. Он сказал нам, что его дорогой отец умер, мирно умер во сне и присоединился к своей любимой жене на небесах. Джек сам вырыл простую могилу, его отец не хотел ни церемоний, ни суеты.
Мы все пятеро решили посетить могилу и выразить наши соболезнования. Тем временем Джек рассказал нам о бедном Альфреде и о том, что мистер Гилкесон поклялся сечь его, пока он не назовет всех, кто помогал ему бежать. Джек не знает, где сейчас находятся Альфред и ловец рабов, но, скорее всего, они вернутся в Линнхерст в течение недели.
Этого я больше всего и боялась – конечно, мы будем раскрыты. А что тогда? Поверит ли Гилкесон Альфреду? Нужно ли просить Гилкесона не верить в такое признание, ведь избитый человек может наговорить сколько угодно лжи? Должны ли мы покинуть город сейчас, пока они не вернулись, и бросить дом? Бедный Джек так и не заметил, какой ужас вызвали его слова. Я сидела, вцепившись в ручки кресла, а папа побелел как полотно. Джек сказал, что Гилкесон непреклонен и всерьез намеревается узнать правду.
Что станет с мамой и Сэмюэлом? Поверят ли соседи, что только мы с папой действовали вопреки закону? Что они сделают с папой? И как мы сможем продолжать помогать беглецам? Только подумать, скольким мы еще могли бы помочь, мужчинам или женщинам, которые, может быть, в этот самый момент собирают узелок, считая минуты до наступления темноты, и ждут, когда придет спасение.
Твоя
14 августа 1848 г.
Дорогая Кейт,
Прошло почти 24 часа с тех пор, как я написала свое последнее письмо, а у нас уже все изменилось. Вчера, когда я высказывала тебе свои страхи, строки, Альфред и ловец рабов уже вернулись на ферму Гилкесона, и Альфреда забили до смерти. Он не сказал ни слова до самой смерти, молчал, как могила, и даже не кричал под ударами. Отец узнал это от надсмотрщика Гилкесонов, который сам руководил поркой. Мы не раскрыты, мы можем продолжать действовать, это наше единственное утешение. Все остальное – просто трагедия, истинная и беспощадная. Конечно, Гилкесон не верит, что этот пример ослабит стремление негров к свободе. Наказание, назначенное бедному Альфреду, не поможет отвадить других от побегов. Это только укрепит их решимость. Такие люди, как мистер Гилкесон или мистер Стэнмор, не догадываются, как сильно рабы стремятся сбросить кандалы и иго. Конечно, живя так, как они, владыки своих личных королевств, где ни один голос им не перечит, невозможно представить, что такое жизнь без свободы. Мы-то с тобой можем это представить, не так ли, Кейт?
Сегодня я рассказала Сэмюэлу о нашей работе. Я не спрашивала у отца разрешения, и даже сейчас он не знает, что известно Сэмюэлу. Возможно, это было глупо с моей стороны, возможно, потом папа будет ругать меня за это, но нам отчаянно нужен еще один помощник. Сэмюэл может бежать вперед и предупреждать владельцев следующего безопасного жилья, он может приносить припасы, нужные беглецам в пути, он может делать множество полезных дел, ради которых мы с папой бегаем туда-сюда всю ночь напролет. Сэмюэл вытаращил глаза, когда я рассказала ему, как впервые увидела человека в сарае и отца с молотком, и еще о недавних ужасных событиях и нашем благословенном освобождении от подозрений. Он не задал мне ни единого вопроса, только серьезно кивнул. Возможно, это было слишком для него, услышать столько за один раз, да еще я была в таком состоянии, плакала и прочее. Сэмюэл хороший мальчик, я очень верю в него, в то, что он поддержит нас. Мы должны продолжать действовать в еще большей тайне, чем раньше.
Твоя обожающая сестра,
28 августа 1848 г.
Милая Кейт,
Что за времена у нас настали, Кейт! Прошлой ночью в дом пришла девушка. Она была на сносях, хотя сама, казалось, этого не понимала, хотела только одного – бежать. Она не сказала нам, откуда она бежит. По-видимому, не издалека, ноги у нее были сбиты, но не кровоточили, хотя она была почти в бреду от усталости. Я боялась за ее ребенка и за себя, она выглядела полубезумной. После долгих расспросов она сказала, что ее зовут Джозефиной.
Лина перестала читать. Джозефина. На сносях. Потомок. Лина посмотрела на фотографию Лу Энн и Джозефины на крыльце и улыбнулась: это много значило для дела о компенсации. Это много значило для Джозефины: девушка бежит ночью, ищет сарай, и вот наконец он перед ней, фонарь освещает путь, и Доротея наготове с едой, одеялом и транспортом.
Но что случилось? Лина сверила даты: письмо Доротеи было датировано августом 1848 года, а фотография Джозефины и Лу Энн в Белл-Крике была сделана в 1852-м. Почему Джозефина вернулась? И куда делся ее ребенок?
Лина посмотрела на часы. Оставался всего час до того, как придет такси в аэропорт. Она снова начала читать, уже быстрее, с ручкой и блокнотом, отмечая важные даты и факты:
Прошлой ночью в дом пришла девушка.
У нее с собой почти ничего не было, ни узелка, ни свертка, только кукурузный початок в одном кармане и портрет женщины в другом, весьма искусно нарисованный. Я спросила ее, кто рисовал, но она не ответила, только посмотрела печальным взглядом. Она была молода, моложе меня, и отец, и я были глубоко тронуты. Я молча сидела с ней, поглаживая ее по голове, а отец взял еду из кладовой и оставил нас наедине. Возможно, он думал, что мы поговорим как подруги или как сестры, но это было трудно, мы были из разных миров. Как я ее ни уговаривала, она так и не рассказала, что привело ее к нашему сараю. Вместо этого она говорила о цвете неба и гор, о цыплятах, заболевших птичьей болезнью, о том, что дети играют и смеются, что корова перестала давать молоко, что простыни, развеваясь, сохнут на ветру. Это был странный рассказ, и не рассказ даже, скорее серия картинок, которые она нарисовала мне в воздухе.
Когда отец наконец вернулся, она спала на полу, положив голову мне на ногу. «Мы не можем отправить ее, – сказал отец. – У нее помрачение ума, и она может родить в любой момент. Она не выдержит путешествия». На самом деле я думала так же, но что нам было делать? Я решила, что ей нужно выспаться, а потом мы хорошо накормим ее, приведем в чувство и перевезем в фургоне на другую станцию «железной дороги», где будет не так опасно. Ответ отца удивил меня. «Мы не можем рисковать и везти ее в фургоне. Под досками тесно, она может закричать или начать рожать. После того как поймали Альфреда, патрулей стало больше, и я не могу подвергать нас риску».
Я осторожно повернула ее голову и встала, чтобы посмотреть отцу в глаза. «А что же нам делать? Не можем же мы бросить девушку, ведь она пришла к нам за помощью». Он ответил: «Мы не можем спасти всех. Если нас раскроют, что будет с нами, с Сэмюэлом, с мамой? Мы не можем поставить под угрозу все наши усилия». Так мы и стояли лицом к лицу, пока девушка спала. Я снова спросила, что нам делать. Я еще никогда не говорила с папой так холодно, но мной владели гнев и разочарование. Почему именно эта девушка? Почему сейчас нельзя рисковать? «Может быть, отвести ее к шерифу с просьбой о помиловании, – сказал отец. – Я же не предлагаю оставить ее на дороге. Что-нибудь придумаем».
Он продолжал говорить, но все его предложения казались мне невозможными, потому что это были просто разные пути к одному и тому же – вернуть девушку хозяевам, где ее почти наверняка ждет суровое наказание. И ее нерожденного ребенка мы обрекали на рабство. «Тогда я сама помогу ей. Одна», – сказала я отцу, полностью веря, что сумею. Кто бы заподозрил такую девушку, как я? Я придумал бы какую-нибудь легенду, загрузила бы фургон припасами для поездки, взяла бы маленький револьвер, который мама прятала в задней кладовой.
Но, Кейт, этому не суждено было случиться. Как я жалею, что мы говорили во весь голос! Потому что девушка Джозефина тем временем проснулась. Должно быть, она притворялась, будто спала, и слышала наш разговор, папины сомнения, его планы вернуть ее назад. В какой-то момент – не знаю, слышала ли она, что я намеревалась действовать в одиночку, – она выскользнула из сарая и выбежала в холодную ночь, под грозовые тучи. Я искала ее, звала в темноте так громко, как только осмеливалась, но она ушла.
Отец сказал только: «Прости меня», но его лицо говорило другое. Он заметил, что между нами пролегла трещина, и трещина эта затянулась, когда девушка исчезла во тьме.
Но трещина не затянулась. Я не могу забыть черствость отца по отношению к девушке, ведь из всех беглецов, которых мы видели на нашем пороге, она, безусловно, больше всех нуждалась в нашей помощи. И именно этой девушке мы не смогли помочь.
Твоя
1 сентября 1848 г.
Дорогая Кейт,
Я не могу смотреть отцу в глаза. Конечно, мама это заметила, хотя не говорит ни слова и ведет себя как всегда, как будто ничего не изменилось. Я чувствую почти физический сдвиг, как будто небо изменило цвет или воздух стал плотнее, и мне все труднее дышать. Сэмюэл с его молчаливой наблюдательностью увидел, что со мной что-то не так, и не отходил от меня весь день. Вчера он ходил за мной с утра до вечера, и наконец я поведала ему печальную историю о девушке. Он давно уже должен был спать, но поднялся по лестнице и скользнул ко мне под одеяло, как всегда после ночного кошмара.
Наконец мы заснули, и мне приснилась она. Она бежала, и именно я преследовала ее, не патрульщик или ее хозяин, а я, она убегала, оглядываясь, и глаза ее были полны страха, а я изо всех сил старалась не отставать, и мне не хватало дыхания, чтобы объяснить, в чем дело. У девушки были необычные глаза, я не упоминала об этом? Зеленовато-синие, с желтыми крапинками, большие и ясные, несмотря на ее усталость.
Утром я сидела в церкви и почти не слышала, что говорит пастор Хоуди, мысли мои были далеко. Я смотрела на алтарь над головой пастора, на грубо вырезанный крест, потемневший за все эти годы, теперь он, кажется, светится темным огнем. Помнишь, как бывает, когда еще видны желтые волокна и каждая метка топора? Когда древесина еще новая и свежая? Я думала о том, что время вовсе не лечит все раны, что я и сегодня чувствую боль от смерти Перси так же, как в тот день на берегу реки, когда папа услышал мои крики и наконец вытащил его из воды. Время не лечит, Кейт, но облегчает боль. Моя боль уменьшилась. Теперь меня ранит память о том дне у реки, а не сама скорбь. Это звучит глупо, да? И, может быть, через год это будет память о памяти, и с каждым днем я все дальше от истинного источника моей скорби. Не знаю, хорошо это или плохо. Но думаю, я должна жить. Я бы не выжила, если бы это горе так и осталось новым и свежим. Сможет ли время облегчить тяжесть, которая давит на меня после неудачи с этой девушкой? Да, я слышу твой голос и верю тебе. Боль исчезнет, но наша ошибка останется. Этого нельзя отменить, а ведь именно по таким поступкам нас в конце концов судят, по ним мы все должны судить сами себя.
Вот о чем я думала сегодня утром в церкви. Я ничего не замечала вокруг, но тут мое внимание отвлеклось от креста, и я увидела, как один человек на скамье обернулся, – его бледное лицо выделялось на фоне моря темных затылков – и посмотрел на меня. Джек Харпер. Казалось, ему все равно, увидит ли пастор Хоуди, что он отвлекся. Джек улыбнулся, и я на мгновение встретилась с ним взглядом, но не выдержала и опустила глаза. Когда я снова подняла голову, его лицо исчезло. Я видела только ряды одинаковых безликих затылков, но потом легко различила Джека: блеск его темных кудрей и прямая осанка выделяли его так, будто он был в церкви один.
Твоя
10 сентября 1848 г.
Дорогая Кейт,
Кто-то нас выдал. Я не знаю кто. Прошлой ночью я проснулась от воплей и зловещего грохота, как будто мимо дома проходил локомотив. Послышался звон разбитого стекла и мамин голос, громкий и истерический. Отец крикнул: «Стой!» Я вскочила с постели и спустилась по лестнице. Кухню освещало зарево, я подбежала к двери и, распахнув ее, увидела, что горит наш сарай. Мать и отец метались перед ним, их лица были в черных потеках от пепла и слез, они рвались внутрь, чтобы спасти скотину, чей рев звучал ужасно, заглушая шум пламени. Но жар оказался невыносимым. Входа не было. Отец указал на колодец, и мы втроем начали безнадежный труд, выливая в огонь ведро за ведром воды. Нами двигало отчаяние, но пламя поднималось все выше и вскоре рев несчастных животных стих.
Наконец мы остановились и стали просто наблюдать за пожаром. Мы стояли достаточно далеко, чтобы дышать, хотя мои легкие все еще горели при каждом вдохе. Волосы вокруг моего лица теперь опалены, голос охрип от того, что я вопила от ярости в эту ужасную бурю. Огонь бушевал всю ночь, и даже когда рассвело, пламя все еще лизало последние угловые балки и выгоревшую дотла внутренность сарая.
Сэмюэл не помогал нам у колодца, всю ночь напролет он наблюдал за могучей стихией, стоя на крыше курятника. Я была рада, что он остался в стороне от опасности. Утром я увидела, что он черен с головы до пят, глаза его были красными и лихорадочными. Я взяла его на руки, но он остался неподвижным, его тело не ответило, и я отпустила его.
Теперь сарая больше нет, животные мертвы, склады зерна и семян для весенней посадки уничтожены, мастерская отца и все его инструменты сгорели. Отец, проснувшись, видел, как из сарая выезжали всадники. Конечно, нас подожгли нарочно, и мы должны завтра же на рассвете уехать, иначе рискуем жизнью.
Сегодня у нас был только один посетитель, хотя дым наверняка сообщил всем соседям о нашей беде. Неспроста никто не предложил помощь, как по-твоему, Кейт?
А наш единственный гость – ты уже догадалась? Это был Джек, наш дорогой друг. Он рассказал нам, о чем судачат в городе. Он проснулся от запаха дыма и первым делом позвонил шерифу Рою, чтобы сообщить об этом, но шериф не удивился, не выразил сочувствия неизвестным жертвам и не вызвал ни одного наряда, чтобы разузнать, что случилось. Вместо этого он отправил Джека домой, сообщив ему, что все вопросы решены и ничего больше не поделаешь. Выйдя от шерифа, Джек увидел на дороге человека из поместья Гилкесона и еще двоих, и они рассказали ему о предательстве отца, о том, что отец укрывал беглецов и это не сойдет ему с рук. По словам Джека, у них были ружья, и они были пьяны, между ними в пыли стояла бутылка виски. Они говорили об Альфреде и других побегах из округа Шарлотта, о гневе мистера Гилкесона, о спокойной уверенности вдовы Прайс в том, что мы получим должное возмездие.
Джек боится за нас и призывает отца быстрее собрать вещи и уехать немедленно. Мне было неожиданно больно слышать, как Джек побуждает нас покинуть эти место и, таким образом, лишиться его доброго соседства. Я никогда больше не увижу Джека Харпера? Это конец нашей новой дружбы? И куда мы поедем? Папа считает, что мы должны отправиться на запад, в Орегон, где, как говорят, много незаселенных земель. Мы сможем заниматься сельским хозяйством, отец вернется к работе столяра, а со временем и гробовщика. Мама заплакала, когда отец говорил о предстоящем отъезде, но ее слезы высохли, едва она увидела потрясенное лицо Сэмюэла. Со времени пожара он не говорил, хотя мы с мамой то и дело обращались к нему. Похоже, он страдает от какого-то недуга, но я не пойму, от чего.
Твоя любящая сестра,