Рабыня
Шрифт:
12 апреля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Есть новости из города. Полевого работника вдовы Прайс еще не поймали, хотя кажется, что весь округ каждую ночь бросается в погоню, целая кавалькада наших землевладельцев скачет по залитым лунным светом дорогам. Они наслаждаются этой шумихой, радостные крики вчера ночью разбудили меня. Возможно, беглеца уже давно нет, возможно, он даже ходит по улицам вашего города, когда я пишу это. По правде говоря, я надеюсь, что это так. Вдова Прайс с каждым днем становится все мрачнее, ее хмурые глаза все глубже тонут в морщинах, словно каменея, чтобы никогда больше не подниматься.
Мама говорит, что вдова Прайс потеряла в прошлом месяце четырех рабов – они убежали, и разве это не опасно – женщина занимается сельским хозяйством одна, ее единственный сын ушел на запад и не подает вестей? Но все же ее бледность, черные одежды, которые она все носит после смерти мужа, ее глаза, черные, как и ее юбки, ее пронзительный и резкий голос, распекающий детей, бегающих после воскресной проповеди, – от этого мне не по себе. Кажется, для нее милосердие – слабость, а не добродетель, человеческие страдания и боль не имеют значения, и их просто нужно терпеть как есть, не пытаясь помочь страждущим. Хорошо бы все ее работники сбежали!
Твоя любящая сестра,
15 апреля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Итак, решено – Сэмюэл остается с нами. Я очень этому рада и вижу, что папа и мама тоже. Он будет спать внизу в запасной комнате, папа сделал для него низкую кровать и табуретку. Он прекрасный мальчик, серьезный и вдумчивый, не такой капризный и веселый, как наш маленький Перси. О, теперь я слышу твой голос – я не должна их сравнивать. Как может другой ребенок, вообще любой другой человек походить на нашего Перси? Но иногда я смотрю на Сэмюэла, когда он молчит после обеда,
Сэмюэл, я думаю, счастлив здесь, насколько может быть счастлив сирота. Мама присматривает за ним утром и ночью, а папа опекает его днем, показывает ему токарный станок и учит правильно строгать дерево. Ни папа, ни мама не говорят об этом со мной, но я вижу, что в них появилась легкость, которая исчезла на два долгих года после кончины Перси. Вчера я услышала, как мама напевает на кухне – представляешь! Я хотела обнять ее и захлопать в ладоши, но не стала этого делать. Я потихоньку ушла и оставила ее с руками в муке и с песней, эхом отлетавшей от противня. Да, Сэмюэл дал нам новую надежду, и за это я ему очень благодарна.
Приходил Джек Харпер, чтобы поговорить с отцом о столярных работах. Его мать очень плоха, говорит отец. Джек кивнул мне, но мы с мамой были заняты консервированием ранних овощей, и мама велела мне не отвлекаться.
Твоя нежная и послушная сестра,
17 апреля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Жара сегодня невыносима, трудно дышать. Для такой духоты еще рано, она сулит беду на предстоящее лето. Утром мы похоронили дорогую матушку Сэмюэла, все мы плакали, стоя у могилы. Людей было мало, только мы сами, бедный Сэмюэл и пастор. Пастор Шоу произнес несколько слов, и его голос был низким, пастор говорил тихо, а его лицо казалось обеспокоенным, но, похоже, чем-то другим. Сэмюэл держался мужественно, он не плакал. Я крепко держала его за руку, и мы вместе бросили землю на гроб. Я ненавижу этот звук, глухой стук земли о дерево.
Отец весь день был занят в сарае, и теперь, даже ночью, я вижу его фонарь, все еще горящий в окне мастерской. Он слишком много работает. Его здоровье пока крепкое, но он работает так, словно сам желает побыстрее его подорвать. Мама ничего не говорит, но тоже смотрит ночью на окна, надеясь увидеть, как он идет к дому, чтобы лечь спать и отдохнуть. Но он трудится. Похоже, в последнее время он сделал больше гробов, чем людей в общине, будто готовится к великой чуме.
Глаза у меня закрываются, пока я пишу. Сон приходит; спокойной ночи, дорогая Кейт.
Твоя сестра,
25 апреля 1848 г.
Дорогая Кейт,
В нашей маленькой часовне до сих пор звучит эхо проповеди пастора Шоу, произнесенной в это воскресенье. Кейт, это была очень вдохновляющая речь, которую я продолжаю обдумывать даже сейчас, три дня спустя. Он говорил о всеобщей святости жизни, о том, что отнять жизнь, неважно у кого, – всегда грех перед Богом, что все люди жаждут жизни и ее естественного следствия, свободы. Я никогда еще не слышала, чтобы его слова так звучали. Пастор сказал, что Иисус умер за всех нас, и люди не имеют права выбирать и решать, чья жизнь может считаться священной перед Господом.
Во время проповеди я слышала ропот и кашель среди паствы, и чем дольше говорил пастор, тем громче становился шум. И вдруг вдова Прайс встала и вышла из церкви, прямо посреди проповеди. Сначала я подумала, что ей вдруг стало плохо, но у нее было мрачное лицо и ясные глаза. Она громко протопала по центральному проходу и хлопнула дверью церкви. Пастор Шоу продолжил, не прервавшись, но не разговаривал с прихожанами на улице, как обычно.
Мы тоже не задержались у церкви. Отец поспешил усадить нас в экапаж и погнал лошадей вперед. У мамы было странное выражение лица, но она отмахнулась, когда я спросила ее, в чем дело. Я сидела сзади рядом с Сэмюэлом, обнимая его за тонкие плечи, и всю дорогу к дому мы молчали. И вдруг я поняла, что боль от ухода Перси и мое чувство вины ослабевают. Не все время. Не каждый день. Это все благодаря Сэмюэлу. Я все лучше узнаю его, да, я полюбила его, не так, как я любила Перси, так не бывает, но любовью другого рода. Искупительной, как говорит пастор Шоу. Это похоже на искупление. Будто я все-таки не провалюсь сквозь землю, раздавленная горем. Это похоже на рассвет.
Твоя самая любящая и преданная сестра,
2 мая 1848 г.
Дорогая Кейт,
У нас шокирующие новости. Пастор Шоу нас покинул, уехал ночью. Услышав об этом, я тут же связала его исчезновение с последней проповедью, которую он произнес с такой страстью. Вчера я спросила об этом у папы, и он был очень растерян. Папа сказал мне, что за последние недели троих полевых работников забили до смерти, двоих – надсмотрщик Прайсов, а третьего – сам мистер Стэнмор, и именно эти события так огорчили пастора Шоу. Папа считает, что пастор говорил о равной ценности жизни, имея в виду рабов, и что прихожане сочли это кощунственным. Такая жестокость, сказал папа, позорит человека. Я давно знаю папины взгляды, но еще не слышала, чтобы он говорил так открыто. Рабство не порождает ничего, кроме лени и деградации среди землевладельцев, сказал он мне, и только величайшее лицемерие позволяет ему существовать в пределах нашей страны.
Папа сказал, что многие наши соседи-рабовладельцы давно считали взгляды пастора слишком вольными для нашей общины, что он должен был вступить в Новую пресвитерианскую школу на Севере. В конце концов отец замолчал и извинился, сказав, что такие темы – не женское дело. Но, Кейт, я очень хотела, чтобы он продолжил. Такие вопросы касаются всех нас, ведь правда?
Возможно, пастора Шоу попросили уйти, а может быть, он ушел сам. Но я боюсь за него. И не рискуем ли мы вызвать неодобрение соседей, учитывая папину дружбу с пастором? Может ли это повредить папиной деловой репутации и отношениям? На людях папа ведет себя как ни в чем не бывало. Утром в городе он громко сказал мистеру Стэнмору, что с нетерпением ждет прибытия нашего нового священника. Хотя, когда это будет, никто не знает.
Надеюсь, пастор Шоу скоро даст о себе знать. Простая записка, что он жив и здоров, успокоит нас всех.
Твоя
15 мая 1848 г.
Милая сестрица,
Случилось такое, что у меня нет слов. У меня дрожит рука, когда я пишу эти строки, все еще дрожит из-за того, что я видела сегодня вечером в сарае, после ужина, после того как мы с мамой почитали маленькому Сэмюэлу и уложили его в кровать. Я постараюсь рассказать, чему стала свидетелем, ничего не пропуская.
Для начала: Сэмюэл мирно спал внизу, отец работал в сарае во дворе. Мама удалилась в спальню. Я сидела за кухонным столом и читала новый выпуск «Годиз», и вдруг крик. Я подняла голову и услышала еще один. Звук был приглушенным, но, похоже, исходил из нашего сарая. Я вышла во двор и увидела в окне сарая свет от папиного фонарика. Я поспешила через двор и, когда мои ноги погрузились в мягкую землю сада, услышала еще один крик. Я позвала отца и, не получив ответа, распахнула дверь в мастерскую. То, что оказалось перед моими глазами, потрясло меня до глубины души. Там стоял наш отец с молотком в руке. Недавно законченный гроб стоял на подпорках, дерево было все еще желтым и сырым. Его крышка была сдвинута – нижняя половина закрыта, а верхняя открыта, а внутри был человек, живой человек. Его голова и торс поднялись из гроба, он открыл рот и снова закричал, обращаясь ко мне, когда его глаза встретились с моими, наверняка полными ужаса. Отец повернулся и увидел, что я стою в дверях. «Дурак ты», – сказал он человеку в гробу. Он бросил эти слова с разочарованием и сожалением, каких я никогда раньше не слышала в его голосе. «Закрой дверь, Дот, – сказал мне отец. – Пожалуйста, Дот, заходи и закрой дверь».
На трясущихся ногах я вошла. Человек в гробу молчал, но не сводил с меня глаз, и, честно говоря, дорогая сестрица, я не могла смотреть на него спокойно. Это был негр, его кожа была черной, как ночь, волосы коротко острижены, вместо одежды – жалкие отрепья. Я подошла, а он смотрел с подозрением и испугом. «Кто этот человек?» – шепнула я отцу. Он покачал головой. «Тебе лучше вернуться в дом. Забудь, что ты видела. И ни слова маме». Я не ответила. Как я могу забыть эту сцену, забыть ужас в глазах этого человека, его руки, которые, как я теперь видела, были покрыты шрамами и струпьями? А отец – был он защитником этого человека или его мучителем?
«Доротея, – сказал папа. – Иди в дом, иди спать». Его голос звучал успокаивающе, как всегда, когда я расстроена, скучаю по тебе или ссорюсь с мамой. Я ведь так люблю папу, и тут я посмотрела на него и увидела, что его глаза омрачены тревогой, рот сжался, лоб пересекли глубокие морщины. Как я могла не послушаться? Я вернулась в дом, поднялась по ступенькам и теперь сижу в ночной рубашке за маленьким письменным столом, который ты когда-то соорудила из ящика и табуретки, передо мной перья и чернила, сбоку пресс-папье. Я только что услышала, как папа вернулся в дом, теперь в сарае темно и тихо. Я не знаю, что случилось с этим человеком, но не могу забыть его лицо. Линию челюсти, разрез глаз. Это было лицо, непривычное к доброте. Что папа делает по ночам, когда мама, Сэмюэл и я спим в неведении и видим сны?
От пастора Шоу все еще нет известий.
Твоя
17 мая 1848 г.
Дражайшая Кейт,
Вчера ночью я подошла к отцу. Я подождала, пока мама и Сэмюэл спокойно заснут. Я не хотела, чтобы кто-то из них вмешивался, потому что сама не знала, о чем буду спрашивать. Мой желудок сжался, когда я подошла к отцу, – он сидел в кресле у огня и читал. (Отец все еще каждый день читает своего Торо – я полагаю, что он так чувствует себя ближе к тебе.) Он поднял голову, отсвет огня озарил его лицо, и оно показалось мне испуганным. Я чуть не остановилась и не пожелала ему спокойной ночи, но все же подошла и опустилась перед ним на колени, положив руку ему на бедро – точно так же, как я приседала в детстве, чтобы послушать сказку. Я сказала: «Пожалуйста, папа, расскажи мне». Он сразу понял, о чем я спрашиваю. Он ответил тихо, но его голос был торжественным и твердым. «Доротея, – начал он, – то, что я собираюсь сказать, должно остаться между нами. Это очень важно. Наше благополучие и безопасность зависят от твоего благоразумия и умения хранить тайны». Я согласилась, конечно, и, моя дорогая Кейт, стоит ли говорить, что ты тоже должна молчать. Я запечатаю это письмо воском и буду так делать впредь.
Вот что отец сказал мне: этот негр из сарая сбежал с фермы Монро примерно в 30 милях к югу от нас. Ты помнишь мисс Джанет Монро, ты еще так восхищалась ее красивыми светлыми волосами? Именно на ферме ее отца негр встретился с самым жестоким обращением, пока, наконец, его страдания не достигли предела и он выбрал неопределенность и риск побега. Папа уже много месяцев работает на «подземной железной дороге». Ты ведь слышала о таком, Кейт? До меня доходили какие-то слухи, хотя, по правде говоря, я всегда считала, что это придумали аболиционисты, чтобы хоть как-то намекнуть на успех их усилий. Как неправа я была. «Железная дорога» существует, она действует в округах Шарлотта, Огаста, Франклин и Борнмут и тянется на север до Филадельфии, штат Нью-Йорк, и дальше в Канаду. Это похоже на растение без корней, которое растягивается под землей, выпуская свои цветы в свежий северный воздух. Пастор Шоу тоже служил проводником на «железной дороге», и отец очень беспокоится, что его раскрыли, что и вызвало его поспешный отъезд из Линнхерста.
Сейчас уже поздно, Кейт. Я напишу больше завтра, обещаю. Ты уже могла догадаться о методе, который использовал отец, чтобы помочь беглецам. Это довольно изобретательно и до сих пор работало безотказно. Я попытаюсь рассказать подробности в следующем письме.
Твоя верная и обожающая сестра,
18 мая 1848 г.
Дорогая Кейт,
Снова сижу с пером в руке при мерцающей свечке, чтобы продолжить свой рассказ. Весь день я думала о том, что рассказал мне папа, о 34 неграх-рабах, которым он уже помог. Все они избавлены от кошмара, который я едва могу себе представить, отправлены на север, где их ждет свобода и доброе отношение. Я все думаю о жизни, которой они сейчас живут, о радости, которую могут теперь испытать.
Отец говорит, что сотни, а то и тысячи людей служат проводниками на этих маршрутах. Большинство из них – свободные чернокожие, живущие к северу от Огайо, они когда-то сами сбежали, но теперь решили вернуться, чтобы вести других на север. Им помогают семьи, вроде нашей, в домах которых беглецы могут найти еду, одежду, услышать доброе слово и получить помощь, чтобы следовать дальше. Отец не знает имен других единомышленников, только несколько паролей и адресов – в основном это мелкие фермеры, как и он сам.
Удивительно, Кейт, какой способ использует папа. Вот почему он стоял перед этим человеком с молотком, вот почему тот, казалось, вставал из открытого гроба, как призрак: папа прячет беглецов в гробы, которые поставляет покупателям на Севере. Дорога длится три дня, сначала в фургоне, потом на поезде, их встречают на вокзале в Филадельфии и доставляют в безопасное место, выгружают гробы, и негры возвращаются в мир. Это дерзкий обман. Но кто заподозрит отца, который уже много лет посылает товар северным покупателям? Мистер Тейлор по-прежнему переправляет в гробах сушеные бобы, но теперь папа прячет в один или два беглецов, и по весу их не отличить.
Папа говорит, что, насколько ему известно, ни один из его беглецов не был пойман. Он даже помог одному рабу сбежать от вдовы Прайс! И подумать только, сколько поисковых отрядов проходит мимо нашей двери, а отец знает, что негр, которого ищут, уже благополучно уехал в своем гробу. И как беглецы только переживают эти три дня пути? Так и слышу, как ты об этом спрашиваешь. Отец дает им овсяную лепешку, и больше ничего, и сверлит дырочки по бокам гроба, чтобы впускать воздух. Ты представляешь, Кейт: молоток прибивает деревянную крышку прямо над твоим лицом, теснота такая, что и не повернуться. Темнота, спертый воздух, воды нет, лишь немного еды, чтобы не умереть с голоду.
Это все беглецы терпят ради свободы.
Теперь я думаю о наших соседях, особенно о Берчах и Стэнморах, о том, что творится в их домах и амбарах, на их полях и лугах, где рабы трудятся с утра до ночи. Я всегда избегала разговоров о политике – мои интересы доныне были скорее детскими. Но сейчас я чувствую, как во мне рождаются политические убеждения. Не знаю, к чему это приведет, но пока это немного похоже на пробуждение от сна или на то, как ты впервые смотришь на мир, надев очки. Все кажется ярким, но чужим. Я привыкаю к деталям и сложностям этого нового мира.
Твоя самая любящая и нежная сестра,
27 мая 1848 г.
Дорогая Кейт,
Пастор Шоу был найден мертвым, с вылезшими из орбит глазами. Он лежал в лесу у Можжевелового холма. Его нашел Хайрам Берч, когда охотился на белок. Неужели кто-то из соседей способен на такой мерзкий, кощунственный поступок? Убить Божьего посланца? Говорят, пастор Шоу благоволил к квакерам и неграм, ему не место было в округе Шарлотта, и его покарал сам Бог. Об этом вчера в городе нашептывала у Тейлоров Лиза Бродмур. Вокруг нее собралась целая стайка девиц. Я не смогла долго выносить их компанию и убежала к маме за стойку. Я не рассказала ей о том, что слышала.
Шериф Рой с гневом говорил об этом и сказал прихожанам, что приложит все усилия, чтобы выяснить, что случилось с пастором. Но на самом деле он, похоже, не склонен искать правду. Папа вчера видел, как он навеселе выходил из таверны, а ведь еще не было и трех часов.
Это ужасное событие заставляет меня еще больше бояться за отца и за безопасность нашей семьи. Если папины дела раскроются, что с нами будет?
Твоя, как всегда,
12 июня 1848 г.
Миллая Кейт,
Миссис Бродмур нездорова, вчера мы с мамой отнесли ей горячий ужин и банку клубники. Джастина и этой ужасной Элизы не было дома, чему я очень обрадовалась. Нас впустил домашний работник, совсем мальчик, у бедняги были скованы лодыжки, и он едва мог ходить. Миссис Бродмур заметила наше возмущение и объяснила, что этот мальчишка, Луис, однажды пытался сбежать и с тех пор работает в доме в кандалах, чтобы она могла присматривать за ним. Только когда она убедится, что он уже не думает о побеге, она снимет с него цепь – будь то одна неделя или десять лет, сказала она, ей все равно Мы с мамой стали ухаживать за миссис Бродмур, но я не могла сосредоточиться – снова и снова я представляла себе жизнь, которую вынужден вести этот мальчик. Что, если бы я оказалась на его месте? Ходила бы в железных кандалах? А что бы стало с моими занятиями? Если бы мне не разрешали брать даже самые основные уроки, даже читать, Кейт, представляешь, какой невыносимой стала бы повседневная жизнь? Я хотела сказать ему, что спасение рядом, что в округе Шарлотта есть добрые и благородные люди, которые могут отправить его в безопасное место. Но, конечно, пришлось держать язык за зубами.
Я наклонилась к миссис Бродмур и стала кормить ее супом, а Луис передвигался по комнате, подметал, что-то делал. Именно этот звук в конце концов оказался для меня невыносимым – царапанье метлы и громкий, отвратительный звон его цепей. Мне казалось, что стены сдвигаются, что комната стала меньше, и звук в этом замкнутом пространстве стал оглушительным. Я вскочила, едва миссис Бродмур проглотила последнюю ложку, и выбежала прочь. Мама странно посмотрела на меня, но не пошла следом. Я постояла снаружи, отдышалась и стала прогуливаться по берегу реки, пока мое сердце не успокоилось. Мама нашла меня там, она сама попрощалась с миссис Бродмур и по дороге домой не сказала ни слова о моем поведении.
Меня очень беспокоит то, что я вижу каждый день, и я чувствую, Кейт, что делаюсь истинной аболиционисткой. Папа не хочет вовлекать меня в свои дела, но я все больше стремлюсь к этому сердцем и разумом. Он думает, что я еще ребенок, и мой пыл – это детская страсть к чему-то непонятному, но он недооценивает меня. Я только жажду помочь ему, чтобы достичь самой достойной цели.
Твоя любящая сестра,
22 июня 1848 г.
Дорогая Кейт,
Сегодня была первая проповедь нашего нового пастора Престона Хоуди. Он проповедовал о воле Божьей и порядке всех вещей, и в его словах явственно слышалось недовольство последней проповедью, произнесенной пастором Шоу. Голос у него звучный и пламенный, а его фигура за кафедрой вдохновляет паству. Оглянувшись на собравшихся, я увидела их потрясенные лица. Никто не шумел и не чихал, дети не плакали, все внимание было приковано к раскачивающейся фигуре пастора Хоуди. Даже Сэмюэл сидел молча и открыв рот, и даже чудесным образом перестал стучать каблуками в заднюю скамью во время проповеди. Кажется, я одна не была особенно тронута. Да, манера пастора располагает к себе, я внимательно слушала его слова. Сейчас, когда я пишу это, я с тревогой вспоминаю, как наши соседи кивали и восклицали «Аллилуйя». Кажется, он считает себя своего рода противоядием пастору Шоу, будто мы все заражены и теперь он нас исцелит.
Папа так и не позволил мне помогать ему. Боюсь, он видит, насколько возросла опасность, ведь пастор Хоуди разжигает в соседях возмущение и праведный гнев. Я слышала, что аболиционисты бегут из городов даже к северу от Огайо, что людей избивают, мажут дегтем и вываливают в перьях, даже вешают. Отец, должно быть, чувствует тяжесть ответственности из-за той двойной жизни, которую он ведет.
Твоя