Рабыня
Шрифт:
Возмущение и любопытство боролись в душе Лины, но любопытство взяло верх.
– Нора, – сказала она, – я скоро буду.
Лина повесила трубку и оглядела пять полос дороги. Впереди она увидела разворот для полиции, строго запрещенный для гражданских лиц, но чрезвычайно полезный для тех, кому нужно быстро изменить направление движения. Лина дождалась просвета в потоке машин, резко прибавила скорость и аккуратно развернула машину поперек всех пяти полос. Лина крутанула руль. От резкого поворота у нее закружилась голова: ясное небо Вирджинии и широкие зеленые поля, окаймлявшие дорогу, казалось, слились воедино, превратившись в сплошную смесь синих, серых и зеленых тонов, но машина повернула на юг, головокружение прошло, и Лина прямиком помчалась обратно в Линнхерст.
Припарковавшись, Лина поспешила вниз по склону холма к зданию архива. Нора сидела на ступеньках парадного крыльца, частично скрытая в полуденной тени.
– Лина, я так рада, что вы приехали, – сказала Нора. Она встала и повернулась к двери, и Лина увидела, что ее волосы распущены и красиво струятся по плечам – серебристо-серые с вкраплениями желтовато-белых прядей,
Они вместе вошли в здание, и Нора, повернувшись, щелкнула засовом, запирая дверь изнутри.
– Меньше всего нам нужны незваные гости, – сказала Нора.
Они остановились перед деревянной стойкой в нескольких шагах друг от друга.
Нора направилась было к стеллажам, но тут же резко повернулась, волосы волной взметнулись позади нее. Она остановилась, глядя на Лину широко раскрытыми глазами, как будто растерявшись, и глубоко вздохнула.
– Давайте просто присядем. Мы здесь одни. – Она вернулась за справочную стойку, а Лина села напротив за аккуратный круглый стол. Когда Нора сняла сумку и положила ее на стол, Лина заметила, что тонкие пальцы собеседницы дрожат.
– Ну вот, – сказала она и вытащила из сумки большой белый конверт. – Хочу отдать это вам. Думаю, это поможет вам найти семью Джозефины Белл. Это документ, написанный Калебом Харпером. Что-то вроде рассказа или письма, хотя не думаю, что оно вообще дошло до адресата. Я нашла его запечатанным среди бумаг из поместья Стоунов – они много лет назад купили ферму, где раньше жили Джек Харпер и его жена Доротея Раундс Харпер. Я хранила их в архиве как документы, представляющие общий интерес для графства. Но вот эта бумага, – она похлопала по конверту, – привлекла мое внимание. Почему, сами увидите. Это очень грустная история, очень грустное письмо. Но я не связывала его напрямую с Лу Энн Белл… до скандала с авторством. И тогда я поняла значение письма, ну, и забрала его. Унесла домой. – На лице Норы отразилась гордость, смешанная с испугом. – Я знала, что это нехорошо, но не могла иначе. Я не хотела, чтобы стэнморовские адвокаты узнали об этом. Одному Богу известно, что они с ним сделают. Все эти махинации… слов нет. Я люблю Лу Энн, правда, люблю, но не могу участвовать в обмане. Эти картины написала Джозефина, а не Лу Энн. И ни я, ни Стэнморы, ни еще кто-то ничего тут не поделают, как бы ни старались.
Лина протянула руку и взяла конверт.
– Что за махинации, Нора?
– О, Лина, не мне об этом говорить. Но их полно… сплошное жульничество. Очень многие расстроены из-за этого, из-за того, что потеряли Лу Энн. То есть ее-то они не потеряли, но… это трудно сформулировать. Утратили свое представление о ней. Понимаете? Душераздирающая история.
– Понимаю, – тихо сказала Лина. Завеса темных волос. Чувство покоя.
– И еще, Лина, простите, что я сразу не отдала это вам. Я… сомневалась, можно ли вам доверять. Все-таки я утащила это из архива, спрятала от стэнморовских адвокатов. Так ведь можно и работу потерять. – Нора говорила тихо, но потом с силой произнесла: – Но, думаю, пришло время. Вы согласны?
Лина кивнула.
Нора резко поднялась со стула.
– Ну, не хочу, чтобы вы опоздали на свой рейс. Спасибо, что приехали.
– Вам спасибо, Нора. – Лина встала и обняла ее, они были примерно одного роста.
Нора отодвинулась первой.
– Боже мой, чуть не забыла напомнить, – сказала она. – Осторожнее с этим документом! Он очень старый, очень хрупкий. – Ее тон стал деловым и озабоченным. – Не забывайте надевать хлопчатобумажные перчатки, работая с ним. Люди не понимают, что такое кислота на пальцах. Приходится буквально бороться, чтобы все эти документы не рассыпались в пыль. Бороться! – Нора вздохнула и подмигнула Лине, а та подмигнула ей в ответ.
Самолет до самого Нью-Йорка летел по темному небу; Лину ничто не отвлекало, только расплывчатое отражение освещенного салона и ее собственная темная тень в стекле. Она с большим трудом удержалась, чтобы не распечатать конверт, но последние слова Норы все еще звучали у нее в ушах: хлопчатобумажные перчатки! хлопчатобумажные перчатки! Калебу Харперу придется подождать.
Вместо этого Лина развернула газету «Нью-Йорк таймс», которую купила в аэропорту. Сегодня должна была выйти рецензия Портера на выставку Оскара, – и вот она, на первой полосе рубрики «Искусство», – фото Оскара в заляпанных краской джинсах и с вымученной улыбкой рядом с портретом «Хватит!».
Лина рассматривала зернистую фотографию отца: аккуратно подстриженная бородка, короткие волосы, темные очки (зачем? от солнца?), вздернутые на лоб. Его лицо не выражало никаких эмоций, не объясняло, зачем он создавал эти картины, что надеялся передать, изображая Грейс, свою покойную жену, именно в такой манере. Лина чуть было не отложила газету, но передумала. Любопытство, сходное с тем, которое вызывают автокатастрофы и стихийные бедствия, овладело ею, и она начала читать:
Новая выставка Оскара Спэрроу «Портреты Грейс» демонстрирует чрезвычайно интимные, непарадные портреты его жены, Грейс Дженни Спэрроу, художницы, умершей почти 20 лет назад в возрасте 28 лет. Зная Грейс лично, я подошел к его новой работе с некоторым трепетом. Оскар Спэрроу хорошо известен своими художественными загадками; действительно, интеллектуализм, который он привносит в холст, привлекает к себе, но может ослабить эмоциональное восприятие его работ, а для некоторых и уменьшить общую значимость его творчества. Неужели он хочет просто
поразить нас своими слоями и подсказками? Неужели Спэрроу пускает нам пыль в глаза? Глядя на Спэрроу, я часто задумываюсь, стоит ли разгадка его загадок изнурительного труда и поисков. Я знал Грейс Спэрроу как верного друга и талантливого художника с проницательным и вдохновляющим умом. Я не хотел видеть, как она будет подвергаться мифическим искажениям. Я не хотел, чтобы ее разорвали на части и снова сшили на холсте, уродливую и деформированную.Однако мои опасения оказались напрасными.
Каждый человек – это множество людей: жена, мать, художник, дочь, друг, любовник, богач, бедняк, спокойный, мятущийся. Работы Спэрроу – серия из 18 портретов Грейс, все мультимедийные – запечатлевают сложность личности его жены как в великолепных деталях, так и с широким размахом. Один из них, живописное исследование пробора в ее волосах, весь сияет, каждая прядь, выгравированная серебром, вплетается в блестящий малиновый фон. Это невыносимо прекрасно. Другой, триптих из трех граций (даже если бы ее имя было другим, работа все равно заслуживает этого названия), изображает ее как бесхитростную домохозяйку; как голодную, вопящую гарпию; и, что самое пугающее, на центральной панели изображна женщина, пойманная в ловушку строгих линий кадра, ее единственный видимый глаз растягивается во все стороны и несет в себе отчаяние и клаустрофобию, которые придают более глубокое, более тревожное значение боковым изображениям.
Мы видим в Грейс молодую женщину в расцвете ее красоты – в расцвете ее жизни – юную невесту, молодую мать, начинающую художницу, и все же главное чувство – это смятение и тревога, подавленная энергия, растраченный талант. Грейс Дженни Спэрроу умерла раньше, чем успела полностью освоить и развить свой удивительный талант. Мы знаем, что последние годы своей жизни она посвятила мужу и маленькой дочери; в это время она не выставлялась. Она отдалилась от художественного сообщества Даунтауна, яркой частью которого была прежде, в то время как ее муж, Оскар, продолжал выставляться и закладывать основы для своей знаменитой революционной выставки 2000 года.
Таким образом, Оскар Спэрроу добился того, что может удивить легионы его поклонников: он создал феминистское исследование погибшей женщины. Он изобразил Грейс с такой любовью и правдивостью, что глубинной сутью его работ стало отрицание домашней жизни, которую он, собственно, и навязал ей. Неужели такая самокритика была намеренной? Неужели эти картины предлагаются нам, зрителям, критикам и историкам искусства, как своего рода извинение?
Загадка этих картин – это загадка сердца, и, как и в более ранних работах Спэрроу, они не предлагают никаких легких решений, никаких моментов прозрения. Напротив, рассматривая эту одинокую женщину, мы испытываем ошеломительное чувство удивления и потери. Эти образы Грейс Дженни Спэрроу провоцируют, уклончиво намекают на наши собственные утраты. Мы чувствуем себя богаче благодаря этим картинам, но и беднее из-за потери той, что их вдохновила.
С величайшей осторожностью, как будто газета могла разбиться, Лина закрыла раздел искусства и положила газету на колени. Длинный вязаный шарф. Пэтси Клайн. Изоляция. Материнство. Пропавшая энергия. Напрасно потраченный талант.
«Я хочу кое-что объяснить, – говорил Оскар. – Сказать правду». Лина закрыла глаза и прижалась лбом к прохладному стеклу иллюминатора. «Не могу работать, не могу думать, не могу дышать, – написала Грейс. – Она – прелестнее всего на свете». И Лина вдруг почувствовала пронзительную тоску по молодой женщине, которая была ее матерью, по маленькой девочке, которой была она сама. Неужели всего этого было слишком много или слишком мало? Неужели Грейс бросила рисовать? Всего двадцать четыре года, муж, ребенок, дом. Лина не знала, что такое материнство и что такое быть женой, но Оскар был художником, а это Лина понимала: одержимость и неуверенность, самоотверженность, тяжелый труд и разочарование, терпение и сосредоточенность. Возможно, Портер был прав, возможно, картины были извинением. Но это извинение не было обращено ни к историкам искусства, ни к зрителям, ни к коллекционерам картин. Это было извинение перед Грейс. «Я всегда любил ее», – сказал Оскар, и Лина без всяких сомнений знала, что это правда.
Лина вошла в мрачный дом с задернутыми шторами; единственный зажженный торшер отбрасывал на пол гостиной пыльные тени. У нее было чуть меньше часа, чтобы принять душ и переодеться, прежде чем отправиться на концерт Джаспера Баттла. Лина двигалась осторожно, уверенная, что Оскар спит. После вернисажей Оскар, как медведь, впадал в спячку и валялся огромным холмом под одеялами, вылезая, только чтобы съесть бейгл и выпить пива.
Но тут Лина услышала голоса, звяканье столового серебра и тарелок и почувствовала запах готовой еды, чего-то теплого и ароматного, вроде жареной курицы или ветчины. Лина оставила чемодан в прихожей и побрела на кухню. За столом сидели Оскар и Натали, перед ними – остатки изысканного ужина, наполовину полные бокалы вина и – да вроде бы курица или… Лина посмотрела на отца, увлеченного разговором с Натали, потом на растерзанную, полусъеденную птицу.
– Цесарка! – смеясь, сказал отец. – Это же цесарка! Как тебе такой кулинарный изыск?
Натали повернулась на стуле и с улыбкой посмотрела на Лину.
– Ты же знаешь, он очень хорошо готовит. Постарался на славу. – Ее щеки раскраснелись от кухонного жара и вина – Лина увидела на столе пустую бутылку и еще одну, открытую. Между тарелок, усеянных обглоданными косточками, горели две свечи. Лине на миг стало не по себе, как будто она пришла в дом, поразительно похожий на ее собственный, но при этом совершенно другой. Ее отец – кулинар и гурман? Натали, расслабленная и непринужденная, за их кухонным столом? Разница между миром, каким она его видит, и тем, каков он на самом деле, внезапно показалась Лине огромной и ошеломляющей. Она снова почувствовала себя четырехлетней девочкой, озадаченной потерей, которую она не могла вернуть, и событиями, которые она не понимала.