Радуга
Шрифт:
— А кто нас будет корректировать?
— Вы сомневаетесь в моих способностях? Ах, мадам, ведь было время, когда, очарованная талантом Беньяминаса Кряуняле, за кулисы театра примчалась жена самого директора департамента внутренних дел и обняла ноги Хозе... Только поэтому сгорел знаменитый тенор каунасской оперы Беньяминас!.. Его жизнь и карьеру погубил старый супруг этой молоденькой змеи. Очутился юный Хозе в провинции, увяз в тине, спился, по девкам избегался... Но не умер еще! Он жив, госпожа Юзефа! Он еще покажет, на что способен. Только протяните ему руку, помогите встать на ноги, вместо того, чтобы мучиться с этим балбесом в сутане,
Беньяминас Кряуняле обнял толстые чресла госпожи Юзефы и затянул финальную арию Хозе. Каскадами. Потом поднял ее и понес на руках, умоляя сказать одно лишь слово — «да» или «нет».
Хотя от Кряуняле и несло перегаром, госпожа Юзефа была ошарашена его трагической биографией, его талантом и артистизмом. После долгих стонов и мольбы она сказала «да...» и заплакала в кровати Кряуняле, словно Пенелопа, дождавшаяся своего Одиссея из дальних странствий... Одна беда, Одиссей не понял своей Пенелопы. Приносил ей на ложе церковное вино, бутылку за бутылкой, поил и сам пил, то утопая в воспоминании, то демонстрируя бренные останки своего голоса и частенько пуская «петуха», то проклиная Кукучяй, где процветают темнота, лицемерие, распутство, где тебе приходится довольствоваться чужими объедками. Пардон! Где лишь один честный художник, да и тот сапожник горбатый... И только одна была целомудренная, поэтическая личность... И ее самое Жиндулис погубил. Что осталось Беньяминасу Кряуняле? Какого рода смерть избрать? Физическую или духовную? Кто ему посоветует? Кто настолько мудр?
— Господи, какой вы слабый... Тсс... Викарий услышит!..
— Пардон. Викарию — двадцать пять, а Беньяминасу Крауняле, если прибавить еще двух викариев, было бы ровно сто! Посмотрим, что викарий запоет, дождавшись моих лет. Он сопляк передо мной. Сопляк! Он сипнет после трех ночей.
— Тс! Тс, дорогой. Я вас прощаю. Выпьем. Вы меня не поняли. Викарий...
— Викарий — нуль передо мной. Он моего мизинца не стоит.
— Господи, как вы самолюбивы, Беньяминас. Нам с вами непросто будет ладить.
— А с ним легко было? Легко? А? Ха-ха! В постельке-то легко! Зато на хорах вас седьмой пот прошибает. Он нищий передо мной. Сапог. — И органист снова пустил свой тенорок к потолку так, что у госпожи Юзефы в глазах потемнело. — У твоего викария пупок бы развязался, а господин Кряуняле еще может! Может! Может! Так что выпьем за его талант, госпожа Юзефа, или катитесь к черту. Кряуняле будет пить в одиночку, пока не пропьет рассудок, совесть...
— Хорошо, дорогой. За тебя, Беньяминас. За наше будущее! Да будет проклят этот ксендзовский слизняк, карьерист, тряпка!.. — плакала госпожа Юзефа, пила сладкое вино, успокаивая себя и Кряуняле, пока оба, погрузившись в минорные мысли, не заснули.
Приснилась госпоже Юзефе ночь накануне дня святого Иоанна, дуэт, овации. Было весело. Много цветов было. Юзефа лежала на лужайке, обрывала лепестки ромашки и шептала: «Любит, не любит, плюнет, поцелует...» Когда осталось сорвать последний лепесток и сказать: «К сердцу прижмет!» увидела, что по цветку ромашки ползет полевой клоп.
Охнула госпожа Юзефа и проснулась. Из полумрака глядели на нее дуло револьвера и знакомые глаза.
— Перекрестись, змея! Ты умрешь раньше, он — потом, — голос Чернюса дрожал, а еще больше — рука с оружием.
— О, господи! Виталис!
Не дури. Между нами ничего не было. Мы репетировали дуэт из «Кармен»... Хотели, чтобы натуральнее получилось. Для вечера на городище. Устали, задремали.— Не ищи дураков! Объясняться будем на том свете! Я тоже умру. Будь спокойна. Юзефа, ты меня слышишь? Перекрестись, сука, по-хорошему, или... Эй, свидетель!
— Я здесь!
— Благослови их обоих! Мне надоело ждать.
Юзефа взвизгнула, лишь теперь увидев у окна Жиндулиса. Спиной к кровати.
— Распутник! Шантажист! Иуда! Где твоя совесть?
— Вот видите, господин Чернюс. Я говорил — зря вы меня сюда притащили. Она будет обвинять других, только не себя. Такая уж у людей психология...
Тут проснулся Кряуняле и разинул рот, услышав, как его коллега самым спокойным образом советует госпоже Юзефе броситься в ноги мужу и умолять о снисхождении, а господину Чернюсу милостиво простить ее во имя всеобщего блага, во имя нации... Господин Страйжис был прав, когда призывал на кладбище ко всеобщей консолидации... Хватит трупов в Кукучяй. И уж никак нельзя поднять руку против самого себя — командира отряда шаулисов.
— Ладно. Согласен. Я остаюсь. Но этих выродков унесут отсюда ногами вперед. Чтобы мне умереть на этом месте!
— Пардон! А меня за что?! — крикнул Кряуняле, выпучив глаза. — Я же в своей кровати, кажется! Не в вашей! Не я, а она сюда пришла и меня совратила! Я же художник, черт возьми! Не педагог! Прошу надо мной не измываться. Здесь я хозяин! Здесь мое все! А свою жену можете отсюда забрать. Я не держу. Ведите к себе домой и делайте с ней, что хотите. Ваше святое право!
— И я бы так сказал, господин заведующий, — вставил викарий. — Здесь не место для кровавого сведения счетов. Я бы на вашем месте временно воздержался.
— Не могу! Мне стыдно за нее! Я виноват перед вами, викарий. Да будет вам известно — до этой минуты я подозревал вас, думал, что вы — любовник Юзефы...
— Да простит вас господь.
— Страдал я, пил, скрепя сердце. Мне казалось: все-таки с ксендзом... Кое-что. Романтика... Боже, а тут? С простым органистом, выдоенным хористками. Тьфу!
— Виталис, поверь, между нами ничего не было, — прошептала Юзефа, стоя на коленях в постели. — Он бессилен. Он выдохся!
— Это вы зря, госпожа Юзефа. Вас лично я могу похвалить, хотя и не таких имел.
— И я так считаю. Кому-кому, а вам, госпожа Юзефа, следовало бы помолчать, — подхватил викарий, тем пуще ранив самолюбие Кряуняле.
— Старая проститутка! Пардон!
— Виталис, дорогой, эти поделцы сговорились! Они хотят унизить меня в твоих глазах. Они ставят на карту наше светлое будущее... Пристрели их обоих! Умоляю! Останусь в долгу перед тобой навеки!
Викарий отпрянул от окна:
— Господин заведующий, моя миссия окончена. Я не позволю пьяной женщине издеваться надо мной. Я устраняюсь.
— Стасялис, будь человеком, — крикнул Кряуняле. — Не оставь соратника в беде! Один против двоих не устою! Чует мое сердце, они меня приговорят и расстреляют.
— Замолчи, старый потаскун, — сказал викарий в великом возмущении. — Я проинформирую каноника. Завтра ноги твоей здесь не будет!
Кряуняле крякнул:
— Ах вот как! Тогда стреляй, господин заведующий, в нас обоих. Только сперва в него, а в меня — потом. Я хочу видеть, как этот негодяй будет корчиться, отдавая богу душу.