Ранний экспресс

ухватил Мазырина за ворот, удивительно легко поставил на лестницу, пихнул под самую спину коленом.

Мазырин затопотал книзу по ступенькам. На той стороне канавы, у рельсовых путей, остановился:

— А ты меня за что, Русак?

— За что почтешь!

— Опять на себя нахватываешь лишнее?

— Не бойся, не сломаюсь!

— Так ведь прав я...

— Твоя правда, Серьга, сидит в болоте с лягушками. Когда тихо, тепло, тогда квакать. Как гром, так под лопух.

— Сам ты лопух. Малахольный птицевод, про­фессор кислых щей! А туда же — в бригадиры к нам всунулся,— забранился Мазырин, опять выхватил из кармана папиросную пачку, да второ­пях ее смял и с досады шваркнул о шпалы и, размахивая руками, пошагал вдоль рельсов к вок­залу.

Русаков обернулся к Пашке:

— Не придавай значения. Он хоть и трепло, но совестью мается тоже. Только навыворот. По-своему. Желает от совести схорониться. Взять на себя в один миг решительное дано не каждому.

— А тебе?— спросил Пашка.— Тебе разве не дано? Серьга-то кричал: ты тоже на себя многое берешь.

Русаков отмахнулся мягко:

— Это не о том...

— Ну, а я? — не отступался Пашка.— Я сам, ежели что, смогу взять на себя решительное?

И Русаков совсем теперь спокойно накрыл рукой Пашкино хлипкое плечо, совсем спокойно ответил:

— Задавай вопросы полегче... Такого никто никому предсказать не может. Да, пожалуй, и не имеет права.

Чтобы скорее переменить тему, Русаков уводит разговор в иную, ничуть не касательную ни к вос­поминаниям об отце-матери, ни даже к сегодняш­нему происшествию сторону.

Он говорит:

— Идем посмотрим на моих Ромку с Римкой. Послушаем, что поет Юлька.

4

Обругав Русакова «малохольным птицеводом» и «профессором кислых щей», Серьга Мазырин сгустил краски не очень. Кое-какая правда тут имелась. И чтобы во всем этом разобраться, надо в жизнь Николая Русакова заглянуть немного поглубже. Тем более что за ним самим, да и в его доме-домике некоторые странности наблюдались в самом деле.

Дом Русакова был старый, еще родительский. Тут когда-то жило-поживало все русаковское племя — шумное, работящее, многочисленное. Но к той поре, как Николай отслужил в армии поло­женную службу, от старших Русаковых, от их дел на железной дороге остались в памяти кыжимцев лишь уходящие вдаль воспоминания, да остался посредине горы вот этот дом. Остался он — при­тихший, опустелый. Сестры, братья Николая тес­ниться без родителей в нем уже не пожелали, Кыж покинули, разлетелись по разным весям и городам.

И вот, пока с армейской шинелью на руке да с легким чемоданом Николай поднимался на заросшее крапивой крыльцо, пока высматривал, чем бы отодрать прибитые вместо замка к дверным косякам доски,— маленький, всегда охочий до новостей поселок тут же зорко Николая разгля­дел, вмиг уверенно перешепнулся:

— Этот младший Русаков здесь не засидится тоже. Чего ему у нас засиживаться? Он в армии, небось, навидался видов получше нашего Кыжа. Какому-нибудь дачнику домишко загонит да и сам вслед за братьями-сестрами подастся.

Поселок ошибся крепко. Николай на другое же утро подался всего-навсего по лесенке в гору, всего-навсего к верхнему своему соседу, к брига­диру Зубареву. И, не прошло лишнего дня, стал в бригаде сначала просто рабочим; затем, как армейский автомобилист, сел за пульт автодре­зины.

Потом он озадачил весь поселковый люд тем, что, подсветлив изнутри и снаружи родительский домишко свежею покраской, начал населять его всяческими пичугами.

А еще — книгами.

И любому сюда заглянувшему кыжимцу было странно в этом доме увидеть вдруг заместо ожидае­мой холостяцкой неуютности пускай самодельные, но аккуратные, пестреющие книжными кореш­ками ряды полок; увидеть ярусы прутяных кле­ток, где скакало, порхало, распевало великое множество ничуть не унывающих пернатых существ.

Жил здесь юркий, умеющий бегать по ветке вниз головой поползень. Прыгал с сучка на сучок разве­селый чиж. Охорашивался в своем уголке желто-коричневый дубовник. Вспыхивала малиновым огоньком, чечекала, будто надбитый колокольчик, легонькая чечевица. И были тут еще пичуги — все друг на друга непохожие, каждая со своими повадками, каждая со своим голосом.

В дом будто переселился летний лес. Чудилось: в доме раздается не только птичье щебетание, но даже как бы журчит ручей. Но особо все же стран­ным для захожего кыжимца-гостя оставался сам хозяин дома.

Чудновато было думать гостю, что вот этот же самый «птицевод» и «книгоед» Николай Русаков всего-то лишь какой-нибудь час тому назад вместе с ним, с гостем, вместе с другими товарищами по бригаде, спрыгнув с автодрезины, ворочал желез­ным ломиком тяжелые, скользкие от мазута рельсины. Что это он, Русаков, пудовой кувалдой вко­лачивал в шпалы стальные, трехвершковые костыли, а на требовательный окрик бригадира: «Давай, братва, нажимай!» — весело огрызнулся: «Даем!» И когда по совсем еще теплым от челове­ческих рук рельсам пролетал очередной поезд, Николай так же, как все его товарищи, отшагивал в сторону, так же, как все, отирал устало чумазым запястьем потный лоб и говорил удовлетворенно: «Вот — и дали! Вот — и все в норме!»

Такой Русаков работящим, простосердечным кыжимцам был понятен. Таким он был для них, как говорится, «весь свой в доску». Но когда рабо­чая смена кончалась, когда кто-нибудь из моло­дежи-холостежи,— а чаще всего Серьга Мазы­рин,— подталкивая Николая приятельски в бок, говорил: «Аида, в буфет заглянем! » — то Николай, стараясь товарищей не очень разобидеть, шутливо отнекивался: «Да я ведь, парни, почти как много­детный... Меня мои ребята-чижата ждут. Их тоже поить, кормить надо...» Ну, а про то, что ему самому теперь после нелегкой смены нужно еще усаживаться за книги, палить почти до утра элек­тросвет, спешно гнать, готовить в свой заочный дорожный институт очередную контрольную рабо­ту,— про это он уже и не оговаривался. Про это и так было известно всем.

Известно-то известно, да и тем не менее отрыв от теплой компании ему прощался не слишком. Отвергнутая компания глядела ему вдогон если не с насмешкой, то все же с некоторой обидой.

Разумеется, такие вот сложноватые отношения были у Николая Русакова не с каждым кыжимцем подряд. Захаживать с Русаковым не в буфет, а к нему домой любили бригадир Зубарев и дежур­ный по полустанку Платоныч. В единственном местечке дома, где можно было укрыться от пти­чьего стрекотания, на тесной, тоже заваленной книгами кухоньке разгорались тогда беседы на самые мыслимые и немыслимые темы. Платоныч, к примеру, начинал так:

— Я слышал, настанет время, электровозы будут ходить безо всяких проводов... Электриче­ство к ним пойдет, как радиоволна, прямо по воздуху.

Бригадир откликается с иронией:

— Лучше скажи, сами поезда по воздуху пойдут... Тогда нам, всем дорожникам, придется увольняться.

Русаков в назревающем споре находил золотую середину:

— Пусть — по воздуху, пусть — без рельсов, без проводов... Но без рабочих-то рук все равно нигде не поедет, не полетит. Так что не волнуйтесь!