Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

А когда Елена объяснила ей причину любопытства и вытащила из кармана обкорнанную смятую репродукцию (припрятав обратно вновь выпавшую, схороненную продавщицами десятку), ясноокая дама тихо улыбнулась:

– Не волнуйтесь. Он такой громадный, что вы его не пропустите.

Вспомнив моментально кошмарные рассказы Татьяны о ее святой тезке-мученице, Елена в ужасе застыла возле Святого Эразма, пышно разодетого в золотую парчу и черную шляпу – и вальяжно опирающегося, как на скипетр, на орудие пыток – коловратную палку, на которую были уже намотаны его же кишки.

Тут ее сзади, за запястье, с неожиданной уверенностью хватанул Воздвиженский, и потащил к противоположной стене комнаты:

– Вот она, картина, которую ты искала!

Действительно, картина была во всю стену. Экскурсоводша оказалась права: пропустить ее не было никаких шансов. И сразу, с первого взгляда, опознала Елена в стократ увеличенные вдруг, как будто выпрыгнувшие из кармана, привезенные из Москвы разверстые небеса. Но под ними – во всю гигантскую нижнюю половину полотна – оказывается, похабили вид досадные, суетливо снующие в бухте боевые корабли – и вырисованные с дотошными подробностями груды (кому они нужны?!) остервенелых бойцов на суше – и разворачивалась баталия не на жизнь, а на смерть. Густо и красочно заваренное небо, впрочем, все равно занимало больше пол-картины – особенно, если включать в счет отражения неба в кипящем море.

– Ты посмотри, как твоя картина по-немецки называется! – как-то странно хохотнул Воздвиженский. – Там имя мое есть! – и подтолкнул ее к бирочке с названием битвы: «Schlacht bei ISSUS. (Alexanderschlacht).»

На длинной, бесконечной лестнице, ведшей сверху, от залов с коллекциями, вниз, в фойе, к выходу из старой пинакотеки, эмигрантка-экскурсоводша вынуждена была (впрочем, не без удовольствия) притормозить и, уже спустя час после положенного конца экскурсии, стояла, окруженная раскрывшими рты, как птенцы, русскими, и удовлетворяла зверский художественных голод страждущих:

– Ну, для Сезанна это вам надо в Америку съездить. Езжайте в Нью-Йорк скорее – МоМа, Метрополитен, Гуггенхайм – а потом сразу же в Вашингтон и Бостон, и потом обязательно в Чикаго, – советовала она Ане невозмутимым, само собой разумеющимся тоном, так, будто Аня не только что впервые из-за железного занавеса выбралась, и не известно еще, попадет ли еще когда-нибудь за границу вообще, а, напротив, в Нью-Йорке завтракает, а в Вашингтоне полдничает.

Дьюрьку, раззадоренного подсолнухами в новой пинакотеке, она отправляла в Амстердам, в Крёллер-Мюллер в Оттерло, в Глазго, в Филадельфию, пробежкой – в Анин отъезжий питерский Эрмитаж – смотреть крапчатых старух и косящие под подсолнухи оранжевые герберы, восседающие в рассевшемся кресле; а потом в лондонскую Курто – глазеть на корноухий автопортрет.

– В Манхайм не ездите, зря потратите время: разочаруетесь, – вдруг категорично, как будто он купил уже билет, заворачивала она ладонью его поезд на полпути: приделывала ему крылья и пускала дальше по воздуху. – А вот гарвардский Фогг в массачусетском Кембридже – место, которого минуть нельзя: эти три пары разношенных башмаков рабочих, которых он окормлял, даже после того, как церковное руководство лишило его сана, посчитав, что заботиться о голодных простолюдинах – это не достаточно респектабельно: о, этого нельзя пропустить, эти черные сбитые ботинки были для него не менее важны, чем все яркие собранные снопы и подсолнухи. И потом – галерея в английском Уолсолле, если как-нибудь будете поблизости – загляните: снова черная голая печаль.

И потом по-простому, в перечислительном тоне, диктовала каждому сладостные названия музеев по всему миру, иногда и с номерами комнат, в которых можно было посмотреть интересовавших их мастеров.

А заслышав от Елены про Рэдона, подернулась теплым туманом:

– Д’Орсэ, Д’Орсэ, езжайте скорее в Д’Орсэ – вы будете потрясены! Когда я просто стою и смотрю на Рэдоновские пастели в течение хотя бы минуты, я в них проваливаюсь!

Елена, с некоторой тоской, купаясь в теплых, глубоких, полных лазури, русских, из настоящей, дореволюционной России, глазах (словно впитавших все когда-либо виденные ею моря живописных полотен) этой удивительной женщины (в этом ее нежном серо-лиловом буклевом свитере, с этим седым букетом волос, выглядевшей, как только что отцветший куст сирени, загасивший себя о сгущающиеся московские сумерки) и невольно думая: «Даже ведь если мне удастся приехать сюда еще когда-нибудь, ее в живых, вероятно, уже не будет. И я никогда не узнаю ее историю», – краем глаза разглядывала сквозь окна лестничной балюстрады разгоряченных игроков в белых трусах и пестрых майках, с грязными зелеными разбитыми коленками, яростно игравших перед пинакотекой на яркой, забрызганной предзакатным корольковым апельсиновым соком, малахитовой поляне в футбол – видимо, после окончания работы; и судорожно заготавливала себе заранее, впрок, на долгий спуск с двухсотметровой лестницы, скороговорку – главное чтобы не головоломку:

Господи, куст сирени с задутыми свечами. Амэн. Господи, двери откроет сезанн, раз Сезам не с нами – верю. Видишь ли, дщерь: ты ни разу – ни в дверь, и ни в щель. Но слезами.

– Интересно: а причем здесь куст и Сезанн, подруга? Ты автора, часом, не перепутала? – недовольно откомментировала, деловито спускаясь с ней бок о бок, Аня.

XVI

Густл крутил педали так ходко, что его обширная тыква, развесившаяся симметричными кулями с седла по обе стороны велосипеда, выглядела как перепиливаемое пополам бревно на маленькой мобильной перевозной пилораме. Елена крепче, еще крепче, как можно крепче, обнимала его неохватное пузо – вернее недообнимала – потому что длины рук не хватило, и она изо всех сил цеплялась пальцами за складки его рубашки. Позорно боясь, что сейчас они вместе ухнут в канаву. Главное – что категорически некуда девать было ноги – она то вывешивала их рядом, согнув, как дополнительное откидное кресло, то вытягивала их под прямым, и не очень, углом. Но это же неудобное обстоятельство придавало ей надежды, что когда они грохнуться – а грохнутся они на следующем повороте непременно – она по-кошачьи приземлится на лапы. Если, конечно, Густл только не ухитрится навернуть велик на противоположный, левый бок. Из этих соображений, Елена, как могла, кренилась с багажника вправо. Густл спереди орал: «Линкс, биттэ!» – и она отчаянно старалась не чувствовать под своими пальцами его целлюлитные складки, уговаривая себя, что едет просто на осле.

Марга неожиданно снялась с гнезда: подхватила только что выписанную из больницы восьмидесятидвухлетнюю мамашу (про которую Елене только и было заочно известно, что та, у себя дома, неизвестно по каким причинам, мелет каженный день в кофемолке семечки льна, и с таинственными целями их трескает – целыми десертными ложками; а Марга, когда заваливается к мамаше в гости и просит ту сварить ей кофейку покрепче, пьет в результате вместо этого какой-то густой льняной бульон) и рванула с ней в те же самые, турецкие, горы, где была до приезда Елены – ставить бедняжку на горные лыжи – заявив, что у старушки анемия и ей полезен разряженный воздух и движение. В Турции, по представлениям Елены, вообще уже давно должна была быть жара – какие лыжи? И поэтому она с одобрением заключила, что Марга просто воспользовалась предлогом опять умотать от всех в отпуск. Чтоб шикарный шоколадный загар не успел слинять.

Катарину подхватил на велосипеде Мартин.

За Еленой же, которая дороги не знала, был откомандирован Дьюрькин толстяк, похожий на урожденного банковского работника.

Вывиляли в темноте на скользкую обочину распаханного поля. И, вдыхая чересчур натуральный на ее вкус, тянувший с полей аромат естественных удобрений, Елена, стараясь перекричать ветер и пиликанье несмазанного велика, поинтересовалась, долго ли еще. Густл что-то неразборчиво буркнул. Свернули к железнодорожным путям и заехали в тоннель под электричками. И когда Густл, вынырнув в противоположной части города, опять, на очередном повороте шоссе, повторил свой коронный номер – несся как гонщик, въелозивая на скорости в тончайший зазор между двумя автомобилями, хотя толстая плюха его приспособлена была балансировать явно только на кожаном офисном кресле на колесиках, а не на велосипеде – Елена с досады ущипнула его за бок, и у первой же обочины соскочила на асфальт, закричав ему, что пойдет пешком.

– Вот тут уже – следующий поворот налево и до конца тупика… – недовольно проинструктировал ее не ожидавший такого эффекта герой.

Поджарая восковая кукла Сильвия – в ярко-красной приталенной рубахе с высоким стоячим воротом, в великолепных зауженных мягко-мраморных джинсах – и с абсолютным отсутствием даже следов каких-либо чувств или мыслей на натянутом лице – ждала всех в своем доме на полуночную party.

Трехэтажный особняк ее родителей был гораздо больше по размеру (как-то вытянутей, прямоугольней снаружи) и гораздо менее обаятелен, чем Маргин домик; а внутри – с примочками заворотков пространств, и до отказа набит тригонометрией. В гостиной на втором этаже (с атриумным разломом вместо потолка и двумя лестницами по бокам на третий этаж, и аттиковым тетраэдерным окном на самой верхотуре), где уже собрались и Дьюрька, и Чернецов, и Аня, и Лаугард, и Гюрджян на пару со своим носатым Матиасом, было все как-то слишком убрано, и слишком походило на каталоги модного лысо-пустынного домашнего дизайна, валявшиеся у Катарины в сортире в плетеной корзинке.

Дьюрька уже без спросу лазил по всему дому и планомерно рыскал по карликовым книжным полкам: судя по всему, в этом доме, в отличие от Катарининого, читали.

– Да ну, дребедень сплошная, – слезая с третьего этажа и бросая на диван, как мусор, зря ухваченные в жадности сверху томики в блестящих обложках, безапелляционно выпалил Дьюрька. Который, если у кого-то в квартире не находилось книжек по экономике или по истории – сразу заключал, что это вообще человек-дрянь.

Катарина и Мартин загадочным образом по пути где-то запропастились – и до Сильвии еще не доехали. «Не может быть, чтоб мы их с Густлем обогнали, и я не заметила! – думала Елена. – Может, они сразу по центральной улице поехали? А этот кретин на поле зачем-то свернул?»