Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
– Так. Раздеваться тогда обе и марш под одеяло. Одежду я вашу заберу. До утра. Под домашний арест. Чтоб вы даже не вздумали на озеро ломануться, пока не рассветет! Дурьи две башки. Завтра день будет – пойдете и искупаетесь спокойно.
Взволновавшись не на шутку их хиханьками, Анастасия Савельевна подумала еще с секунду. Арестовала еще и удочку. Спустилась с крыльца и сердито ушла к себе в дальнюю комнату.
Спать, конечно, не было ни малейшей возможности. И Ольга, и Елена словно до сих пор не могли вполне вернуться на землю, после чуда избавления от смертельной опасности. Замотавшись в простыни, усевшись (Ольга – белой жужелицей на раскатанном кресле с круглыми высокими подлокотниками, Елена – облокотившись локтями на круглый, шатающийся, тяжелой тканой скатертью с кистями покрытый обеденный стол под громадным платяным абажуром), немедленно же взялись решать крайние, последние (они же первые) проблемы бытия.
Минут
– Лен. А вот скажи, как ты думаешь – все ли спасутся? Мне кажется, что все-таки, рано или поздно спасутся все. Бог никого не оставит в аду.
– Мне кажется, это какой-то упрощенный подход к правилам игры, Оль. А Гитлер? А Сталин? А Ленин? А Ирод? А Иван Грозный? А Нерон? А моральные уроды гэбэшники и гитлеровцы, пытавшие и убивавшие людей? Ты считаешь, это справедливо, если праведники и мученики, которых эти нелюди убивали, не только не будут отмщены, а и как бы будут приравнены к своим палачам? Разве Господь допустит такую несправедливость в Вечности? Я думаю, что спасутся только те, кто кается и кто просит Христа о спасении, кто принял Христа. А что значит «каяться» – если взять греческое исходное слово метанойя – это значит полностью переменить весь строй своего ума, совершить переворот в собственном сознании, обратиться, перестать совершать этот грех, совершить переворот в себе, навсегда отвернуться от своей предыдущей жизни. Господь может простить всё. Но если какой-то человек продолжает убивать, или предавать, или совершать что-то чудовищное, о чем даже молвить страшно – это же тогда уже сознательный выбор этого человека. Этот человек выбирает жить в аду. Земная жизнь – это время выбора. И если кто-то выбирает – своими делами и убеждениями – идти в ад – они в ад и пойдут. И потом… Христос ведь прямо сказал, что есть те, кто пойдет в вечную муку.
– А мне кажется – Господь наш милостив! Он рано или поздно всех спасет и помилует, – возразила Лаугард. – Все спасутся!
– Большой привет тебе от кастрата Оригена.
– Что ты такое говоришь?! – ужасалась в темноте Ольга. – Какого кастрата?!
– Тот факт, что он сам себя кастрировал «ради Царствия Небесного», чтоб не искушаться и чтоб не вводить никого в искушение своей красотой, – рассмеялась Елена, – это, пожалуй, было в нем самым симпатичным и положительным качеством! И выгодно отличало его от церковных демагогов. Возможно, только это и перевесит его абсолютно идиотские идейки, и в частности идейки об апокатастасисе, с которыми он носился – которые, по сути, Бога изображают вруном, шарлатаном и извращенцем. Нет, Оль… Я все-таки не думаю, что все спасутся. Христос, все-таки, сказал по-другому. Ты думаешь, Господь стал бы врать? Нет, не все спасутся. Есть те, кто пойдут в ад, в вечную муку и в вечную смерть. Иначе убийца, мучитель – и его жертва были бы равны.
– Ну… Я же не о злодеях забочусь! Злодеев-то, конечно, не жалко, пусть сдохнут в аду! – приподнялась Ольга и качнула огромный платяной абажур. – Я же о нормальных людях! Предположим: живет какой-то человек – но не успевает при жизни креститься, не успевает уверовать в Бога – и вдруг внезапно умирает! И что – он в ад попадет? В вечные муки? Я понимаю: такие люди – грешники, и тем более, если они не крещеные, но ведь…
– Грешники? – успела выговорить Елена – и чудовищно чихнула – от слетевшей в темноте с абажура пыли. – Мы все, Оленька, законченные грешники. Никто, ни один человек на земле не спасся бы, если бы Спаситель не искупил бы нас Своей кровью. А то, о чем ты говоришь… Ты, в общем-то говоришь о добрых хороших людях, но которые по какой-то причине не успели уверовать по-настоящему, принять Христа и покаяться при жизни… И грехи их не прощены… Возможно, если Христос видит, что в общем-то эти люди творили Божьи дела, то их Христос может выкупить у вечной смерти – уже после физической их смерти – даже тех, кто не принял Христа при жизни. Я убеждена, что ничего невозможного для Христа нет. А уж как Христос распорядится с душами хороших людей, не успевших, по какой-то причине, принять Христа при жизни – я думаю распорядится Христос в миллион крат лучше и прекраснее, чем мы с тобой, грешные, даже представить можем!
Лаугард с счастливейшим выдохом, как будто все мировые проблемы в их присутствии и при их посредничестве только что решены, и зрительствуют они уже при конце истории, вскочила и побежала босиком по полу к стоявшему на буфете матово отблескивавшему ведру с колодезной водой – зачерпнула черпаком, залпом выпила, прямо через край, и резко выпалила:
– Леночка! Я уверена, что с нами больше ничего страшного этой ночью не случится! Давай тихонечко выйдем! У вас здесь есть плащи какие-нибудь?
Удивительным
образом, эта мысль, что страшного для этой ночи – уже явно перебор – и что ничего с ними действительно больше не может случиться – не показалась Елене не логичной.– Зачем плащи – вот же простыни есть! Завернемся! Уже же утро почти! Рассвет ведь уже совсем скоро проклюнется! Побежали скорее на озеро!
Достали из сумок и в мгновение ока напялили купальники, пропущенные вниманием материнской таможни, и, замотавшись поверх в простыни, тихо открыли дверь. Темная теплынь снаружи была такой плотной, выпуклой, что, казалось, придется с силой вныривать в нее. Выпав, вывалившись в эту ночь, подбежали к запертой калитке с хмелем, тихо, справа он нее, перевалили эверест, и полетели уже вприпрыжку – уже в противоположную сторону – в том направлении, куда вдревль Архипыч хаживал за пеньзией и водкой – через другой, густой уже, лес – с укатанной дерновой дорогой, залитой лунным лучом.
С поляны на опушке за рощицей, где угадывались очертания настоящих, огромных, степенно переминавшихся с ноги на ногу в темноте, как мамонты, свежих сенных стогов, разило истошным, неподделываемым кумарином.
В соседней деревне, куда они попали, пробежав через лес и поле, на отшибе от деревенских домов, по периметру дороги тянулись расчерченные каким-то скрягой микроскопические, по сотке на нос, каменистые суглинистые огороды работничков каких-то предприятий, наезжавших по воскресеньям и неизменно торчавших кверху, как тумбочки, пятой точкой, выпалывая сорняки; но голый огород почему-то никогда ничего не рожал, кроме иссохших, желтых дохлых валких ствольчиков помидоров, перевязанных, как раненые, какими-то красными ободранными косынками и поддтянутых к деревянным колышкам, чтоб не упали вовсе, с вечнозелеными, с орех размером, плодами, на которые смотреть-то было больно, не то что есть.
Тут и там торчали на тыне опрокинутые жестянки и темнели тряпки. Зато очень удались пыльные матовые заросли маревых сорняков выше пояса – почти закрывавших вид унылого пыточного обобществленного огородика, по всему километровому периметру.
Перебежав пустую дорогу в кое-как замотанных белых тогах, Ольга и Елена уж и вовсе почувствовали себя двумя неуловимыми привидениями – и понеслись, уже мимо спящего округа, лихо размахивая белым простынным опереньем.
– Здесь очень тихо надо! – ханжески предупредила Елена, когда обе уже, присев на корточки, влезали в разлом в бетонной ограде, через которую (уже лет пять строили – и все никак, к счастью, достроить не могли – ведомственный санаторий – на территории стройки царила все та же блаженная заросшая глухомань – и только молодой вохр сидел зачем-то в сторожке) вела кратчайшая дорога к озеру.
Шибанул в ноздри мохнатый фиолетовый запах огуречника, уже с той стороны забора. Незамеченными, прибрав крылья, проскочили мимо домика охраны (Елена давно уже подозревала, что пьянице-сторожу, поселившемуся здесь со своей женой, просто нравится здесь жить – никакой работой это не объяснялось) с погасшими, к счастью, окнами.
А за ним, через несколько минут быстрой призрачной пробежки под уклон в темноте, обнял их уже рафинированный прохладный сосновый дух.
Озеро чернело в пиале из выгнувшихся с одной стороны, как будто силившихся прикрыть его собой, толстых стволов сосен.
– Ой, какое большое! – в восторге закричала на весь лес Лаугард и тут же, испугавшись собственного неожиданного эха (мягкого, впрочем, мшистого), закуталась в простыню с головой, оставив только глаза.
– Ну уж, такое уж и большое!… В тыщу раз меньше Кимзэе!
Ближний берег, к которому они спустились по пружинистому хвойному скату (уже на подходе пришлось цепляться за корни старой, метровой в обхвате сосны, чтобы спрыгнуть махом с карликового обрыва, возникшего явно совсем недавно из-за оползня – и внизу чуть скользил под ногами свежеобвалившийся суглинок) – был жителями (вернее, московскими жильцами, снимавшими на лето угол) как-то хватко обжит: крошечный пляж, обильно присыпанный даже желтым песком, как песочница, и даже самодельные струганные топчанчики. И в темноте нужно было идти осторожно, совсем медленно, все время нащупывая дорогу перед тем как сделать шаг, чтоб не навернуться через совсем не эффектные, затерявшиеся на фоне разномастных чернот озера некрашеные деревянные лежаки.
Противоположный берег был абсолютно диким и черным, и отдан был на откуп кулисам сосновых теней, кое-как, кривым амфитеатром, крепящихся на откосах; и камышам; днем там иногда по ляжки в воде надолго застревал, как цапля, какой-нибудь заезжий рыболов, в заправских сапогах-шароварах: хлюпал ногами и носом, переминался с ноги на ногу, и вытравливал абсолютно пустую сеть. Но сейчас – все было недвижимо.
– Я надеюсь, что там никого нет, по крайней мере! – почему-то громко, с влажным парны м откатом эха, крикнула Елена, глядя на ту сторону. Как будто заранее предупреждая возможных абонентов, чтоб сгинули.