Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

– Удочку. Опусти свою удочку! – одними губами шепнула Елена Ольге: та рукой судорожно вцепилась в бамбуковый ствол – и бамбук торчал теперь торчком из-за стога и, как нарочно, изрядно дрожал.

Ольга осторожно вдавила бамбук в землю и вцепилась в ее руку:

– Леночка! Что же делать?! У меня в сумке баллончик с нервнопаралитиком. Но только один! А их столько! Может – давай в стог скорей закопаемся?! А?! – Ольга на всякий случай даже обеими руками продемонстрировала в воздухе, как быстро по-собачьи разрывает сено.

Обе они уже даже не сидели на корточках – а на корточках ползали: опираясь на ладони и макаковым методом передвигаясь по безопасному, дальнему полукружью стога – чтобы сохранить хоть какой-то шанс остаться незамеченными – в зависимости от направления метавшихся в ближайших к дороге кустах теней. Подобравшихся уже вот-вот.

И почему-то с особенно нежным чувством вспомнила в эту секунду Елена вилы – которыми Лилия Николаевна рыхлила обычно землю под яблонями, подкладывая туда навозу, а потом посыпая круглую гряду сверху красноватой измельченной сосновой мульчой. Вилы эти – очень удобные, легкие, можно даже сказать «дамские», – обычно стояли у сарая – вот здесь вот, слева, если все-таки удастся перемахнуть через забор. Если, конечно, она вообще не ошиблась, и это именно вдовий дом.

Елена на секунду подняла глаза вверх. Как из диогеновой бочки, звезды отсюда, из темноты, были наконец-то не просто видны, а настолько самодовлеющи и притягательны в своей чуть близоруко мерцающей красоте – что стало вдруг вмиг удивительно: куда ж еще-то кроме звезд можно было весь вечер и смотреть? Как можно было хоть на секунду отрывать взгляд?

«Как странно – почему все матери начинают учить детей звездам именно с этого вот накренившегося бриллиантового ковшика Большой Медведицы? – невпопад подумала Елена. – Наверное, потому, что им мнится в нем что-то заведомо безопасное, кухонное, земное, что-то, что точно не уведет никуда от них детей. А потом, ну максимум – указывают материнскую букву М кассиопеи. И на этом, собственно, большинство людей так навсегда изучение созвездий и заканчивают. И так ни разу даже за всю жизнь и не увидят, что созвездия-то не плоские – а объемные, прорисованы в объеме на гигантских дистанциях вглубь неба. Хотя, казалось бы, что может быть легче – вот же они, здесь, висят себе каждую ночь – только рассредоточь взгляд, прорисуй взглядом пунктиры, облеки абрисы небесною плотью…»

Ночь была переполнена летом. Лето перехлестывалось через край. Казалось, даже звезды вот-вот выплеснутся из небесной чаши.

– Поймаем, никуда не денутся. Вы заходите с той стороны, я с этой! – загорланил один из гопников, уже совсем рядом с ними, уже нарушив границу колючей проволоки и канавку, и войдя в ближние к ним кусты, и тем самым в одну секунду уничтожив их последнее, зрительное, преимущество.

Ольга опять молча сжала ее руку.

Вдруг с противоположной стороны шоссе, с казавшейся до этой секунды несуществующей, абсолютно глухой, задрапированной в темноту, удаленной от шоссе в глубину липовой рощи, бетонной стены воинской части, грянул свет – да не просто свет, а пылающий столп, слепящий, метровый в диаметре прожектор, которым кто-то невидимый поводил – и навел ровно на толпу гопников; потом со второй точки – с соседней вахтенной вышки (которую в темноте до этого даже и заметно не было) – вспыхнул второй прожектор – с громким щелчком – и был нацелен опять ровно на урлу.

– Шубись: кирза! – шикнул тот же активист, который уже приблизился к ним было на убойное расстояние – сиганул из кустов обратно на шоссе, и вся орава в не меньшей панике, чем загнанные ими за секунду до этого в угол жертвы, загрохотала ботинками по асфальту – в ту сторону шоссе, откуда Елена с Ольгой несколько минут назад пришли.

Прожекторы не выключались до тех пор, пока банда исчезла из виду – и потом еще чуточку, с минуту – с легким гаком. Потом так же неожиданно, как до этого и появились – щелкнули – и выключились. Исчезли. Как и вся железобетонная стена – как будто отодвинувшаяся опять в темноту.

И вся эта паутина обморочного освещения, вся нереальность, до этого каким-то дурным осадком обволакивавшая, и, самое главное – вся какая-то черная, гнетущая вакуумная пустота вечера, – разом схлынули – и Елена вдруг до яри четко, как будто по звездным координатам, почувствовала себя и Ольгу в здесь и сейчас – вот за этим стогом. Спасенными.

Обе откинулись на землю позади стога, уже даже не чувствуя уколов ежевики – от радости и ужаса.

Елена копнула машинально мыском стог, в котором Ольга предлагала закопаться. И почти беззвучно начала хохотать:

– Да это ж не стог! Куча навоза! Присыпанная силосом сверху! Посмотри, куда ты зарыться предлагала!

Лаугард, нервно трясясь, расхохоталась тоже:

– Это мы так с тобой сдрейфили, что от ужаса даже запаха не чувствовали!

Дрожа, полезли пробираться вдоль домов по кустам, так и не решаясь выбраться на дорогу.

– Чудо…. – проговаривала Елена, и чувствовала, что у самой до сих пор зуб на зуб не попадает от ужаса. Хотелось сказать кому-то спасибо за эти прожекторы – а видно кому – не было.

Перебежали, за поворотом, шоссе – и, старясь держаться в тени изгородей, пробежали еще километр – здесь асфальт резко кончался, – вынеслись на запущенную, проселочную уже, дорогу, вращавшуюся среди высоченных деревьев, бегом пронеслись мимо рушащегося игрушечного графского деревянного многоэтажного домика-терема (разновеликие башенки, мезонинчики – безумная фантазия капризной какой-то графинюшки), обращенного, при советах, в интернат для умалишенных детей, а позже – сожжённого, до высоких пугающих огарков фантастических архитектурных форм, – свернули, вослед пыльной немощёной дорожке, за круговой поворот – бегом, сквозь светлую редкую рощицу, потом через поле, еще один крошечный уже совсем лесок – и вот уже – родная глухомань! Через горбатую поляну, мимо Матильдиного колодца, донеслись до противоположного края деревни, и, не задумываясь, по известным Елене пазам, перемахнули через забор, рядом с запертой калиткой, и уже стучались к матери в окно.

– С ума сошли! Девки! Как же вы добрались! Заполночь ведь уже! – та от ужаса даже окно не отпирала – так и стояла с той стороны стекла, отказываясь верить, что они все-таки приперлись – да ночью.

– Ладно тебе. Всего-то четверть второго, – как можно более бодрым голосом чуть преуменьшила время Елена, глянув на Ольгины здоровенные электронные часы, смахивавшие то ли на наручную портативную розетку для варенья, то ли на антенну межгалактического корабля – и тут же делая страшные глаза Ольге, чтоб та не вздумала рассказывать Анастасии Савельевне о происшествии.

Побежали к умывальнику – скорей здороваться за металлический носик: с благословения ныряющей с улюлюкающим звуком дульки отмывать руки от псевдо-стога.

Мать всё не могла понять: чего это они безостановочно смеются. И, ворча, пошла стелить им постель в застекленной веранде, так и не зажигая света.

– Это что это за жердь вы с собой притащили? – с подозрением посмотрела Анастасия Савельевна на удочку, которую Ольга, от растерянности и взбудораженности, приткнула торчком прямо у обеденного стола.

Ольга, как верный герольд бамбука, обиделась:

– Я же рыболов! Мы сейчас на озеро пойдем! Знаете, как ночью клюет отлично! Вы разве не помните? Я же говорила!

Анастасия Савельевна решительно направилась ко входной двери со связкой ключей:

– Сейчас вот запру вас здесь, снаружи – и все. До утра. Да вы что, в самом деле?! Неуёмные.

– Мам, да ты чего? А если нам пописать выйти захочется?

– Горшок вон в углу.

– Маааам… Да ты чего…

Анастасия Савельевна вдруг изобрела другую меру пресечения: