Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Фрахтовать частника было и правда страшновато.

Вернулись назад, к станционному домику: узнать на всякий случай про электричку до Москвы. Токсикоман с лукошком куда-то рассеялся.

Обернулись от оживляжа сзади: на той стороне площади, которую они только что покинули, на автобусной остановке обе бабки, замотав мешки с семками и прихватив их под мышки, как поросят, преспокойненько, смеясь и кокетничая с водителем, залезали на заднее сидение в белую копейку – захлопнули дверь и отбыли.

Вдруг, еле разминувшись с наглецами на выезде, на площадь врулил желтый карликовый автобус. Елена с Ольгой сломя голову помчались через площадь и, не спрашивая, залетели в дверцы.

– Ну что? Прыгалки? – харкая зачем-то в громкую связь, осведомился налысо бритый водитель, имея в виду, видимо, «попрыгуньи». Рельефной, фронтонной стороны кумпола он к ним не поворачивал, а вместо этого выразительно, как бровями, играл жирными лысыми складками на затылке, плававшим, как какой-то парафиновый огарок над воротничком (до сиреневости пропотевшим). – Куда прыгаете? На дискотеку в Узорное, что ль, подъехали? Поздновато уже. Все ж закончилось там уже.

– Нет, мы к себе, на дачу, в Ужарово! – зачем-то отчиталась ему Елена.

– Нас там мама уже ждет. Волнуется, между прочим, – ввернула для подстраховки Лаугард, подбираясь к окошку кабины водителя, на каждом шагу кокетливо забрасывая удочку вперед себя, как багор.

Автобус – уже самый что ни на есть распоследний – шел не до соседнего с Ужаровым селения, как все дневные, а усеченной, мутагенной, побочной версией маршрута, в простонародье называвшейся «До угла» – и потом, «После угла», сразу же должен был свернуть направо, на очень дальнее, непопулярное, никому никогда не нужное сельцо.

– До угла отвезу. Оттуда дальше сами прыгайте, – заранее предупредила потная кожаная голова.

Прыгать от этого самого угла, хоть с шестом, хоть на батуте, по судорожным прикидкам Елены, было еще до Ужарово километров восемь.

– Но у вас же ни одного пассажира кроме нас вообще в целом мире нет сейчас! – пустила она в ход крайний, последний аргумент, казавшийся ей очень удачным.

Но тот, ни за какие казуистические взятки, не соглашался подкинуть их чуть дальше, до ближней к Ужарово – через лес, в соседней деревне – остановки.

Лаугард, с удовольствием устроившаяся на липком коричневом клеенчатом сидении, переставляла удочку то к окну, то между колен – и, с вновь нагрянувшим энтузиазмом путешественника на лице, как только автобус поворачивал, нарочито крепко хваталась обеими руками за перекрученный, рифленый, как будто расплавленный, а потом снова застывший, вместе со вмятинами от чьих-то лап, масленый бурый пластик на рукоятке впереди. Потом вытащила из кармана шорт косо сорванный ей водителем с ленты билетик, мельком, быстро сложила в уме по долькам шесть цифр – и с аппетитом сожрала бумажку:

– Счастливый!

– Что за совковые суеверия… Ольга… Фу, – промычала Елена в окно Ольгиному отражению, сквозь которое на заднике уже скорей угадывались, чем узнавались, в темноте прокручиваемые на быстрой перемотке сельские достопримечательности.

Проколбасив с минут пятнадцать мимо просторных невидимых полей, мимо большого сельпо, заколоченного мраком, и выехав уже на шоссе – за которым вскоре шли в обе стороны проселочные ответвления, у ближайшего поворота водитель молча – видимо, чтоб не растопилось шоферское сердце от их мольб, и уговоров, и подкупов – раскрыл двери и выгнал их на обочину в кромешную темноту, а сам валко съехал направо и как будто пешком пошел колесами по устланной палыми ветвями проселочной дороге, казавшейся черным оврагом между зарослей акации, со стуком цепляющих за каркас автобуса.

Елена, пожалуй, даже б и испугалась – если б отличнейше не знала отсюда дорогу. Вон там, слева, через поле, был лесок с дубами, куда они с Анастасией Савельевной хаживали, за тридевять земель от Ужарово, за поддубовиками – а чуть ближе сюда, к полю, и чуть правее, редела лиственная роща средней руки – куда все время загуливали с голодухи попастись меж осин несчастные вислозадые коровы, флегматично, отжав трухлявые брусья забора, сбежав с истоптанного в склизкое месиво колхозного выпаса; и в рощице из-за этого, вопреки манящему названию, под осинами, тут и там, водились совсем не подосиновики – а коровьи лепешки; и там даже и днем-то ходить было – как по минному полю. Но туда им, сейчас, с Ольгой, к счастью, совсем не надо было.

– Тут, кстати, слева, за канавкой, на пригорке лесная клубника растет. Это не то чтобы я предлагала поискать поползать. Это я просто так, для сведения. Чтоб тебе приятней идти было.

– А чё? Я ничё! – бодрилась в темноте Лаугард, ударяя при каждом шаге по асфальту посохом. – Фонарик надо было взять из дома! Вот я не сообразила!

– Во-во. Вместо удочки. И магнитофона.

– Да что тебе сдалась моя удочка?! Мешает, что ли?

Шоссе, по которому им нужно было идти прямиком, в это время суток, когда движения не было вовсе, можно было, с известной долей лирического прищура, принять за аллею, или даже гигантскую беседку: сколько хватало глаз (а хватки их требовалось совсем не много – потому что вскоре накатывала горка, заменявшая собой горизонт), по обе стороны шоссе, через каждый десяток их с Ольгой, маломерных, человеческих шагов, размашисто шагали в такт, рядом с ними, своими черными, иссиня-черными, стволами сорокаметровые великаны-липы, клобуки своих теней так глухо нахлобучившие на глаза, что когда нечеловечески гигантские листья слишком низкой ветки, казавшиеся за шаг до этого просто гипертрофированной игрой тени, вдруг мягко мазали по лицу – обе вздрагивали от неожиданности. И не понятно было, как здесь днем автобусы-то да и легковушки-то проедут – явно, липы к рассвету лапы-то поприберут.

Асфальт в этом месте дороги был раскатан безукоризненно – и Елена, причем, даже прекраснейше знала почему: через два километра слева начиналась воинская часть, а справа – полковничьи огородные товарищества; и для каких-то сезонных инспекций солдат заставляли шлифовать и ровнять этот крошечный, образцовый, участок шоссе чуть ли не вручную, чуть ли не пальчиками с уровнемером в зубах.

Своей жизнью живущие липы где-то на самом верху добродушно и лениво поигрывали в покер; и когда после легкого блефа ветерка вынуждены были раскрыть карты, то у всех на руках, как с лица, оказывался стрэйт в масть, причем в одну и ту же.

Снизу же, пока Ольга или Елена сами не налетали на липовые подкрылья, деревья не шелохнулись и изображали приличных – довольные, кажется, тем, что кончилась сумасшедшая канитель с цветением – и теперь ни малейшего внимания не уделяли бутафорским байковым запонкам завязей, болтавшимся у них где и как придется.

Ржаво-вяленых, отработанных, лётных продолговатых мизинчиковых листочков-сёрфингов, стрясённых липами, видно нигде не было. Асфальт закатали явно уже после – чтобы убрать следы.

Навязчиво, в унисон с чернотою воздуха, разило битумом, напрочь забивая все сенсоры. Краюхи шоссе – излишки асфальта, наплывшие на обочину, как после извержения – были как лопнувший, пережаренный кекс. Асфальт пышал жирным теплом. Казалось – дотронься голой стопой и обожжешься, и вмятина в битуме останется. Капельки росы на поверхности дороги зримо мрели и превращались в пар – настолько быстро, что когда Елена и Ольга оборачивались, то наблюдали, как над асфальтом слегка вибрировало миражное море. И то ли асфальт еще не отдал жар дня, то ли и впрямь был закатан только что – Ольга не удержалась и скинула сандали проверить: