Расплата

— Скоро распогодится, Гигла?

— Имэ [24] , откуда я знаю?

Мы, разумеется, были удручены непогодой, но Гигле казалось лишним ободрять нас. У этого мальчугана были густые каштановые волосы, стройное, красивое, загорелое тело. Он был добр и услужлив. Каждый день снабжал нас старыми газетами и журналами из сельской библиотеки. Отец его работал в колхозе трактористом, мать собирала чай. Когда стояла хорошая погода, Гигла иногда сопровождал нас к морю и плавал вместе с нами. Он прекрасно плавал саженками. Иногда Каха собирал деревенских ребят и устраивал на берегу борцовские турниры. Нашим палаваном [25] , разумеется, всегда оказывался Гигла. По дороге домой Каха показывал ему приемы чидаобы [26] , и Гигла старательно повторял их. С той поры, как зарядили дожди, он целыми днями не отходил от нас, выкладывал из брошенных у стены рюкзаков альпинистское снаряжение и спрашивал:

24

Имэ — междометие, характерное для речи рачинцев — жителей горной области Грузии.

25

Палаван (перс.) — борец, силач.

26

Чидаоба — грузинский национальный вид борьбы.

— Имэ, а это для чего?

Каха разматывал свернутый репшнур и, смеясь, объяснял:

— Это нужно, чтобы связать Очопинтре [27] . Мы Очопинтре ловим.

— Имэ! А кто такой Очопинтре?

Скучно тянулись ненастные дни. Потеряв надежду, что распогодится, мы уже подумывали вернуться в Тбилиси, но тут случилось нечто такое, что незаживающей болью навсегда осталось в наших сердцах. Гигла утонул…

В тот злополучный день дождь прекратился, хотя море волновалось по-прежнему. Деревенские ребята играли на берегу. С криком они преследовали убегающую волну, и тут же улепетывали назад от нового грозного вала. И вот несчастный Гигла споткнулся о камень, упал и не успел встать… Море, как гигантское чудовище, накрыло его и утащило в своей ненасытной пасти…

27

Очопинтре — мифическое лесное существо.

Все село было поражено ужасом. Страшное зрелище представляли сбежавшиеся на берег воющие люди. Неистовые причитания и плач заглушали рокот волн. Женщины с исцарапанными лицами удерживали мать погибшего, которая порывалась броситься в море, будто надеялась спасти сына, вырвать его у безжалостной, беспощадной стихии. Наш хозяин, отец Гиглы, мужественный, богатырски сложенный мужчина, впав в беспамятство от отчаянья и бессилья, валялся на песке. А море бушевало и шипело, и не верилось, что где-то там, в глубине, в этой мутной, разъяренной стихии находился несчастный мальчик. Молча, словно бесчувственный, пораженно застыл я на берегу, и та надежда, которая еще теплилась в душе, когда я услышал о случившемся и сломя голову помчался сюда, теперь исчезла без следа. И Каха был бледен, плечи его бессильно повисли, у меня в груди застрял холодный ком, я бессмысленно вглядывался в море, которое сейчас ни капли не любил, а длинные волны бесконечно катились и катились издалека, с монотонным грохотом обрушиваясь на берег.

Ночь мы кое-как пересидели у соседей и чуть свет снова были на берегу. Тело мое ломило от бессонницы. Моросил мелкий дождик. Занимался серый, непогожий день. Море было все такое же мутное и неспокойное. Низкие черные тучи сливались вдали с морем и небом. Все село собралось на берегу, особенно много было мужчин. Они громко, деловито переговаривались и курили. Мы затесались в толпу. Некоторые говорили, что надо переждать, покуда не уймется море, до тех пор, мол, ничего не сделаешь, в такой шторм на лодке не выйдешь. Другие предлагали разойтись по берегу, может быть, море выбросит труп. Каха попросил использовать и нас, и полчаса спустя мы с Кахой и еще одним местным парнем, нашим ровесником, шагали по песчаному берегу. Скоро деревенька осталась позади, потянулись пустыри. Альпинистские куртки плохо спасали от дождя, а на нашем спутнике и вовсе скоро не осталось сухой нитки. Ноги вязли в пропитанном водой песке. Мы с трудом продвигались вперед, внимательно вглядываясь в однообразное море и бесконечный берег. От возможности неожиданной находки мне заранее становилось не по себе, но все-таки хотелось найти то, что вчера еще было веселым, жизнерадостным ребенком, а сейчас бездыханное находилось где-то в морских волнах. «Если бы мы вчера не пустили его, если бы он заболел», — думалось мне, но безысходность и заключалась в том, что он был здоров и ничто не помешало ему своими ногами пойти навстречу смерти. Долго, не произнося ни слова, тащились мы вдоль берега, уйдя в собственные думы, и, наконец, уткнулись в высокий забор.

— Тут рыбхоз, — сказал наш спутник, — обойдем.

За забором виднелись опрокинутые баркасы, лодки и развешанные на веревках сети.

— Зачем обходить, может быть, его где-то здесь выбросило? — возразил Каха и перелез через забор.

Мы последовали за ним. Не успели мы пройти и сорока шагов, как какой-то мужчина, крича и размахивая руками, кинулся к нам, а подбежав, резко, как часовой, гаркнул:

— Назад! Сейчас же назад!

Каха попытался объяснить ему, зачем мы здесь, но мужчина ничего не желал слушать:

— Нельзя! — как заведенный повторял он, словно был не живым существом, а какой-то машиной.

У него были холодные, серые глазки и маленький острый нос, из-под шапки выбивались мокрые кудельки бесцветных волос. Каха еще пытался что-то объяснить ему, но:

— Приказано никого не пускать! — перебил моего друга остроносый.

— Плевал я на ваши приказы! — обозлился Каха. — Ребенок утонул, мы его ищем…

— Меня это не касается! Пусть тонет.

— Как это — тонет?! — поразился Каха.

— Вот так! Сейчас же очистите территорию!

И тут Каха изо всей силы ударил его в лицо, свалил на песок, набросился на него и вцепился в горло. Мне кажется, он бы задушил его, не окажись мы тут.

Этот сторож не знал Гиглу и, разумеется, нельзя было требовать, чтобы он наравне с нами переживал случившееся. Но он настолько равнодушно относился к чужой жизни, настолько был послушен приказу, что ничего другого знать не хотел. Что бы случилось, если бы мы прошли по территории хозяйства, а он проводил бы нас или помог чем-нибудь? Но нет! Для него не существовало ничего, кроме приказа, а приказ гласил: на территорию хозяйства вход посторонним воспрещен, и выполнение этого распоряжения представлялось ему самым святым долгом — вот и вся загадка. Ни шага в сторону. Он был жалким рабом жалкого приказа. Обстоятельства, приведшие нас сюда, делали бессмысленным суть этого приказа, мы же не на прогулку и не мешаться пришли сюда? Но маленький фанатик не хотел да и не мог этого понять. Поэтому он был зол и в те минуты отвратителен своей злостью и равнодушием.

Таких мелких фанатиков с горем пополам еще можно вытерпеть, но что прикажете делать с крупными? Гораздо страшнее был батони Коте, с которым я познакомился у Кахи, вернее, в доме его отца. Родители Кахи были в разводе, и мой друг никогда не жил со своим отцом. Откровенно говоря, пока не умерла мать Кахи, они почти не встречались. После смерти матери отец, вероятно, помогал Кахе, который остался один, но Каха никогда не рассказывал об этом. Близких у него не было, а прожить на стипендию не так-то легко. В то время отец Кахи уже находился в отставке, не знаю только, по возрасту или по другой какой причине. Каха не любил распространяться об отцовских делах. Мать Кахи происходила из аристократической семьи и в свое время считалась одной из первых красавиц в Тбилиси. Отец Кахи безумно влюбился в нее, но получил твердый отказ. Тогда, как рассказывают так называемые злые языки — я лично много раз слышал эту историю, — отец Кахи обнаружил за молодыми братьями неприступной красавицы какие-то серьезные грехи, и дело кончилось тем, что мать Кахи вышла замуж за этого человека, чтобы выручить угодивших в тюрьму братьев. Однако братьев она не спасла и вскоре после рождения сына развелась с мужем. Мы с Кахой никогда не разговаривали на эту тему. Я подозреваю, что мой друг недолюбливал своего отца, хотя, тем не менее, изредка навещал его. Однажды он зазвал и меня. Мы вошли в большую, просторную квартиру. Это было здание тридцатых годов в так называемом конструктивистском стиле. У отца Кахи оказался гость. Они пили вино. Хозяин дома заметно обрадовался нашему приходу, сердечно встретил, радушно пригласил в светлую столовую, на одной стене которой висел портрет Сталина, на другой — Серго Орджоникидзе. Портреты были довоенные, Сталин в простом френче с улыбкой раскуривал трубку. Отец Кахи, несмотря на возраст, выглядел довольно бодро, хотя и несколько надменно, и лично на меня произвел приятное впечатление. Каха совершенно не походил на него, что сразу подметил друг Кахиного отца батони Коте, когда Каху представили ему:

— Вон, как вымахал твой молодец, Гайоз, но от тебя ничего нет — вылитая мать.

На что ни Каха, ни его отец не ответили. Седовласый батони Коте восседал за столом с таким же, как у отца Кахи, самоуверенным выражением, сверкая, как ястреб, глазами навыкате. Отец Кахи представил ему и меня:

— Знаешь, кто это? — и упомянул имя моего деда.

Мы встретились впервые, и было удивительно, откуда он знает меня.

— А-а, знаю, знаю, — пожал мне руку Коте, залезая взглядом прямо в глаза. — Ты, сынок, помнишь своего отца?

Отца я совершенно не помнил.

— Твой отец, сынок, не отличался умом…

Действительно, я не помнил отца, почти ничего не знал о нем, но эта фраза задела меня. Наступила неловкая тишина. Я заметил, как побледнел мой друг, ноздри его раздувались, что случалось с ним в минуту сильного волнения или когда ему бывало очень стыдно.

— Вы знали отца Тархуджа? — холодно спросил он.

— Как не знать, — хмыкнул батони Коте, снова поворачивая ко мне багровое лицо, — соседями были, как не знать…

— Садитесь, чего вы стоите? — указал на стулья отец Кахи.

Мы присели. Мне почему-то казалось, что мы помешали этим людям, перебили их теплую беседу. Они как будто испытывали неудобство от нашего вторжения, и мы были скованы, чувствовали себя неуютно. Некоторое время все молчали.

— Угощайтесь, — предложили нам.

Мы что-то положили себе на тарелки.

— Мдаа, — постучал пальцами по столу хозяин и поглядел в окно.

И снова неловкая пауза.

— Не выпить ли нам за здоровье этих юношей, Гайоз?