Расплата

— А я в этом деле растяпа, неудачник… — заключил он.

Я молча слушал его. Он в самом деле был одаренным человеком и с первых же шагов заявил о себе. Однако после окончания школы он забросил рисование и увлекся архитектурой. Блестяще закончил институт, его проекты часто побеждали на конкурсах, но именно с того времени появились завистники, и бывали случаи, когда работы Кахи присваивались менее талантливыми, но более пронырливыми коллегами — под видом соавторства или в иной форме. По окончании института он снова вернулся к живописи и тут, по мнению знатоков, достиг определенных успехов, но, кроме пустых, ничего не значащих слов, ни в ком не встретил поддержки. Напротив, число завистников и равнодушных все возрастало. Он не отчаивался, в последнее время прилежно трудился, формировался, рос, но при этом постепенно превращался в отшельника, ничем не мог пробить стену безразличия и исподволь пришел к выводу, что его творчество в данный момент не нужно родному народу и никак ему не интересно. Все были увлечены такими вещами, практический результат или материальная выгода которых уже сегодня давали осязаемые плоды.

— Тут мы верны одному из заветов Христа: не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем, — горько рассмеялся он.

Я слушал его и чувствовал: он в самом деле убежден, что забота об утробе обуяла всех от мала до велика, что ради бездушного практицизма преданы забвению насущные духовные потребности. Поэтому он уверял меня теперь, что литература и искусство больше никому не нужны, если они не приносят вещественной или денежной выгоды. Литература и искусство — это игра фантазии, а в нашу меркантильную эпоху такая игра никого не забавляет. Если кто-то еще продолжает серьезно смотреть на это дело, тот не чувствует духа времени. Сегодня никого не интересует, кто ты, сейчас самое главное — что у тебя есть, каким имуществом ты владеешь. По мнению Кахи, наступил такой период, когда труд считается зазорным, а поиски легкого пути и беззаботной жизни стали чуть ли не законом. Он говорил, что нация предается поразительной беззаботности, самодовольству и неге, но это никого не волнует, потому что большинство думает только о себе, старается побольше урвать у жизни, совершенно не заботясь, что оставят по себе будущим поколениям. Исчезли образцовые, смелые, избранные люди, сфера интересов и поле деятельности которых выходили бы за рамки личного. Каждый забился в свою скорлупу, окопался в собственной норе и старается как можно лучше обставить ее, а что происходит вне его норы и скорлупы, никого не волнует, словно никак не касается. В цене только благополучие — и ничего больше. Талант и ум становятся объектом внимания только в том случае, если ты ухитрился этим умом и талантом сколотить состояние, упрочить свое положение, но если тебе этого не удалось, никто тебя и в грош не ставит, а собственная жена может обозвать тебя неудачником и в один прекрасный день уйти от тебя, прихватив с собой сына, с которым ты связывал самые заветные чаянья и надежды, мечтая вырастить его таким, как хотелось бы тебе. Но, оказывается, и сие от тебя не зависит, и ты остаешься один как перст, бесцельно слоняешься по улицам, а тут тебя хватает некая досужая дама и начинает щебетать о твоем творчестве, о твоих картинах, эта беседа, видите ли, развлекает ее, а ты уже дошел до такого предела, что ее болтовня приводит тебя в бешенство; ты уже настолько пал духом, что саркастически смеешься, когда тебя хвалят за работы, которые ты сделал, когда был наивен и полон надежд, когда верил в необходимость собственной деятельности, но сейчас ты уже не тот, сделанное когда-то потеряло в твоих глазах былую ценность, ты полон сомнений в необходимости твоей деятельности, ты хочешь молчать, ибо твое слово не находит слушателя. Несмотря на это, ты чувствуешь: проповедник правды все-таки нужен, но — недостаточно одних проповедей. У жизни свои законы, и всякая проповедь только тогда к месту, когда диктуется законами самой жизни, а не личным желанием и волей проповедника. Каждая проповедь нуждается в своем моменте и в своей пастве, которая готова внимать ей, в противном случае она остается гласом вопиющего в пустыне. Что делать человеку, к чему ему приложить руки? Он должен пить вино, пьянствовать, надираться, нажираться, нарезаться, тонуть в этой отраве, забывая болячки, забывая все на свете…

Я с горечью внимал ему, и мне почему-то вспоминался старик, встреченный нынешним утром в столовой, Гео Аваков. Каха поразительно изменился, я не узнавал его. Чем резче были его слова, тем больше он налегал на вино. Комната походила на душегубку. Голова у меня кружилась, кошмаром давило то беспросветное мрачное настроение, которое царило в этой душной комнате. Я больше не мог выносить этого и поднялся:

— Вставай, Каха, выйдем на воздух!

На улице я глубоко вздохнул. Тут было полно народу, развернутый простор вселял надежду, и Каха, казалось, успокоился. Он излил передо мной душу, и теперь шагал почти беззаботно. Опьянение замечалось только при разговоре, но мы шли молча, все уже было обговорено. Он должен сам преодолеть свои трудности, сам должен понять свою ошибку, найти верный путь и силы, чтобы этот путь проторить. Утешения других тут не помогут. Конечно, затянувшаяся полоса неудач убивает в человеке радость, но все на свете имеет конец, может быть, и Кахе повезет, если невезение — не его участь, может, он еще воспрянет, вновь проникнется верой и надеждой? — думал я. На проспекте Руставели, как всегда, толпился народ, и, уставший от городского шума, я радовался, что близится час моего отъезда. Я нисколько не огорчался, что оставляю Тбилиси, старых друзей и старые воспоминания. Моя деревенька звала меня, меня ждала моя маленькая жизнь, где я довольствовался немногим — созерцанием вершин, синеющих до цвета медного купороса, и горчичных склонов, ощущением их значительного безмолвия, свежести зеленых лугов, безбрежности полей и небосвода — той безграничностью, за которой стремительной ласточкой уносилась мысль, и так или иначе душа моя преисполнялась волей. Ночь опустилась на суматошный город, и мириады зажигающихся огней вызывали головокружение. Тут-то мы столкнулись с Парнаозом. Он выглядел слегка выпившим и по-прежнему веселым. «Кого я вижу!» — раскинув руки, зычно гаркнул он и так стиснул меня в объятиях, что чуть не переломал мне кости. Этот ничуть не изменился. К нему смело можно было применить известные стихи Александра Чавчавадзе: «Я все тот же, пусть годы бегут, как вода. Не гонюсь я за сменой времен. Я все тот же всегда». Он громко начал упрекать меня, почему я не навестил его, коль скоро оказался в Тбилиси. Я попробовал заикнуться, что приехал всего на один день, но он и слушать ничего не желал. Каха сообщил ему, что сегодня умер дядя Ираклий.

— Правда? Эх, бедняга! Впрочем, так для него лучше! — решил Парнаоз.

Я объяснил, что именно там встретил Каху, совершенно случайно.

— Случайно ничего не бывает!

— Ты не поверишь, но так же случайно я столкнулся сегодня с Вахтангом и Софико. Потом к ним в машину подсела какая-то симпатичная девушка по имени Эло, и они уехали втроем. Можешь спросить у них.

Парнаоз чуть не поперхнулся с хохоту:

— Наш Вахтанг великий новатор, создатель коллективной семьи! — восклицал он.

Я не понял, что его рассмешило.

— Создатель чего?

— Коллективной семьи, — хохотал Парнаоз, — сказать тебе, не поверишь: Эло — любовница нашего друга, а ее брат — любовник Софико, об этом весь город твердит. Так вчетвером и спелись! Ха-ха-ха!

— Что он говорит? — я в недоумении обернулся к Кахе.

— Мелет!

Тем временем Парнаоз поймал такси, затолкал нас в машину, стремительно сел рядом с шофером и скомандовал:

— В Ваке!

— Что нам там понадобилось? — спросил Каха.

— Гульнем!

— Это дело!

На меня внезапно нахлынуло такое чувство, будто я уже не принадлежу самому себе, неведомая волна подхватила меня и тащит по своему произволу. Я не имел ни малейшего представления, куда это Парнаоз везет нас, он не спрашивал, располагаю ли я временем и желанием. Но и я не оказывал сопротивления. Махнув рукой, я откинулся на спинку сиденья. Машина наша вскоре остановилась у ворот трехэтажного кирпичного дома с ярко освещенными окнами. По команде Парнаоза мы вылезли из машины. В последний раз я попытался настоять на своем, нащупать под ногами почву.

— Но все же, куда мы идем?

— К хорошим людям! — объявил Парнаоз.

— А все-таки?

— Тут проживает один мой родственник, богатейший дядя. Его сын сегодня защитил диссертацию. Ты же знаешь, мой Тархудж, у нас так рождение ребенка не отмечают, как защиту диссертации. Угощение нас ждет знатное! Ха-ха-ха!

— Пошли, — потянул меня и Каха, — выпьем!

— Слушай, в конце концов, мы же там никого не знаем, — попытался я высказать свои соображения, но Парнаоз немедленно оборвал меня:

— Что пользы от знанья! Ха-ха-ха! — загрохотал он, погнав вперед, как баранов, меня с Кахой. Я чувствовал, что меня снова подхватила та же неведомая, могучая волна, вертевшая мной, как ей вздумается, и через минуту забросившая меня в ярко освещенную переднюю чужого дома.

Хозяева встретили нас с любезной улыбкой:

— Добро пожаловать, дорогие, добро пожаловать!

Меня мгновенно сковала неловкость, но поздно было кусать локти. Кто сейчас отпустит тебя? Я и на Каху злился, что он, не задумываясь, поперся за Парнаозом. Парнаоз облобызался со всеми родственниками и представил нас:

— Рекомендую, мои лучшие друзья!

— Очень приятно!

— Я виноват перед вами, не смог присутствовать на защите, но наука меня не интересует, я в ней не разбираюсь, — без тени смущения объявил Парнаоз хозяевам. — Зато за столом не подкачаю, что скажете, а?

— Спасибо, батоно, большое спасибо, пожалуйте к столу! — слышалось в ответ.

Покрикивая свои «ха-ха-ха» да «хе-хе-хе», Парнаоз размашисто двинулся вперед. Мы с Кахой поплелись за ним в освещенный зал. Громадная комната ослепила меня — все сверкало и искрилось: огромные люстры, хрусталь, драгоценности женщин, выкрашенные во всевозможные цвета волосы, радужные галстуки… Аромат духов, вина и мяса клубился в воздухе. За богатейшими столами, накрытыми в два ряда, восседала разряженная публика, а бравый тамада с гигантским турьим рогом в руках, стоя, произносил тост в честь вытянувшихся по стойке смирно оппонентов. Один из них, преждевременно полысевший мужчина с изрядно наметившимся брюшком показался мне знакомым. Тамада называл его надеждой нашей науки, а когда в ответ на эти похвалы последовала самодовольная и в то же время льстивая улыбка оппонента, я узнал его, это был тот самый Тамаз, по милости которого несколько лет назад я едва не распрощался с жизнью. «Молодец, далеко пошел!» — подумал я про себя.

Тем временем хозяева пригласили нас в соседнюю комнату. И там был накрыт длинный стол, за которым сидели подвыпившие гости. Стены украшали картины в дорогих рамах, купленные, судя по всему, в антикварном магазине. Мы миновали и эти покои и вышли на красивую открытую веранду, где было попросторнее и прохладный ветерок играл ветвями лозы, густо опутывавшей столбы балкона. Я заметил несколько знакомых лиц, среди них была Мери. Я совершенно не ожидал столкнуться с ней в незнакомом доме, но был настолько недоволен нынешним вечером, одурманен вином и шумом, что ничуть не удивился, встретив ее здесь, и в душе моей ничего не шевельнулось. Мери, разумеется, тут же узнала меня, и пока нас рассаживали, она с удивленной и смущенной улыбкой смотрела на меня. На ней было платье кораллового цвета. Волосы она покрасила. Прижавшись плечом к какому-то надутому молодому человеку, видимо, мужу или жениху, она курила сигарету. Я кивнул всем и Мери в том числе. Она мизинцем сняла табачную крошку с кончика языка, выпустила дым и улыбнулась, глядя мне прямо в глаза. Парнаоз скомандовал, чтобы все потеснились и посадили его друзей.

Гости зашевелились, Каху усадили рядом с женихом Мери, а мне указали на стул против них. Соседом моим оказался худощавый и очень любезный писатель лет сорока с лишним. Я встречал его в доме батони Давида. Насколько я понял, писатель и сидящая с ним рядом молодая женщина обсуждали его новое произведение.

— А вот последний эпизод, где кошка взбирается на дерево, мне не понравился, — расплывшись в улыбке, ворковала женщина. Было видно, что беседа с известным писателем доставляет ей неописуемое наслаждение.