Рассказ о первой любви

— А я, мужики, в деревню еду.

* * *

Теперь, расплачиваясь с шофером, он не преминул завести об этом разговор и с ним.

— На, милый человек, червонец, пользуйся… Я, между прочим, домой перебираюсь, в деревню, насовсем.

— Сейчас многих посылают, — сочувственно отозвался шофер.

— Посылают! — обиделся Степан. — Я, милый человек, добровольно. Потому имею на это причины.

Он встал на подножку грузовика, намереваясь поведать шоферу о причинах, побудивших его вернуться в деревню, но тот уже включил мотор и, давая газ, двусмысленно пожелал Степану:

— Смотри, не сорвись…

Машина умчалась по шоссе, а Степан и Антонина свернули на широкую луговую тропу, ведущую к реке. Там им пришлось долго ждать перевозчика. Пойму уже накрывали влажные осенние сумерки. Они приходили без теней, без красок — монотонно-серые, мутные, — словно рождались из темной воды реки и постепенно поднимались все выше и выше, к небу, которое долго еще оставалось светлым. Пойма была по-осеннему нема, лишь неотчетливая музыка доносилась с противоположного берега, где на взгорье, сквозь поредевшие кусты виднелась крыша дома отдыха.

— Се-о-ом-ка-а! — который раз взывал Степан охрипшим голосом и начинал нетерпеливо шагать вдоль берега по хрустящему песку, который в сумерках казался зеленоватым.

— Не иначе — в дом отдыха закатился, стервец, — ворчал он. — Теперь не жди его раньше ночи, когда заводские со смены пойдут, уж это определенно.

Больше чем потерянного времени, Степану было жалко своей радости, которая постепенно уступала место раздражающему ощущению чего-то неустроенного и неправильного. Он остановился против Антонины. Вот она сидит на огромном чемодане с висячим замком и угрюмо смотрит в песок — вялая, тупая и ко всему, кроме еды, равнодушная, — словно не его плоть и кровь. Лишь суровой родительской властью удалось оторвать ее от теплого места домашней работницы в семье престарелых, супругов — учителей, которые по природному добросердечию и застенчивости старались не обременять ее работой, и теперь Степан, ощутив внезапный прилив горечи за свое детище, уже без прежнего балагурства обрушился на дочь:

— Чего, спрашиваю, нахохлилась-то, а? Все твои мысли насквозь вижу, колода ты эдакая. Сказано — будешь со мной работать, а о другом и думать забудь. Ясно?

— Смотрите, батя, огонь какой-то на воде, — поднимаясь, сказала Антонина.

Вверху, кидая на прибрежные кусты неяркий отсвет, действительно тлела на воде крупная точка огня. Она медленно плыла по течению, то разгораясь, то снова бледнея и съеживаясь, до маленького рыжеватого пятнышка на темном фоне воды и кустов.

— С острогой едут… — полушепотом сказала Антонина.

— Нет, — так же тихо отозвался Степан. — Свет жидковат для остроги… Наверно, горящий пень столкнули.

Примирённые этой общей для них загадкой, они сели на чемодан, и Антонина прижалась к отцу плечом, жарко дыша ему в ухо.

Огонь медленно приближался.

— Плот, — сказала, наконец, более зоркая Антонина. — И человек на нем. Видите, батя?

Через некоторое время и Степан различил сгорбленную над огнем фигурку, освещенный скат палатки и еще какие-то угловатые предметы — не то ящики, не то поленницы дров.

— Эй, земляк! Дровишками разжился, что ли? — крикнул Степан, когда плот поровнялся с ними.

Человек, подняв голову, вгляделся в темный берег, потом негромко спросил:

— Закурить есть? С утра без табаку…

— Причаливай, закурим.

Степан принял поданый конец шеста и подтянул плот к берегу.

— Похоже — не дровишки, — сказал он, разглядев наваленный на плоте домашний скарб: стулья, табуреты, кухонный стол, два сундука и сложенную кровать с никелированными шишками. — Весь дом тут, как есть.

Человек, видно, не в шутку стосковался по табаку. Сначала он свернул толстенную цыгарку, с причмокиванием разжег ее и только потом ответил:

— В город перебираюсь. Избу разобрал и — плыву. Оно хоть и долго, зато дешево.

— Та-ак… Значит, оттолкнулся от земли? — спросил Степан.

— А что ж! Сыновья мои — в городе, на хорошей работе. Один — стеклодув, другой — литейщик. Хочу к ним прилепиться. Мне уж пора внуков нянчить.

— Ты сам еще работник, не иждивенец какой-нибудь, — сказал Степан, оглядев коренастую, с крутыми, сильными плечами фигуру собеседника. — Погодил бы в няньки-то записываться, милый человек.

— Ты говоришь — земля, — усмехнулся тот. — Я тебе по совести скажу, почему я оттолкнулся от нее. Не больно сытно она в нашем колхозе кормит. В прошлом году на четыреста трудодней отсыпали мне зерна — в кармане унесешь. Вот как нынче земля-то. Ну, и пришлось попоить председателя три дня, справку о выбытии из колхоза — в карман и — прощай.

— Так нельзя, — сказал Степан и, вспомнив слова Коркина, прибавил: — Кто же за тебя хорошую жизнь в твоем колхозе будет делать?

Но собеседник, поблагодарив его за табак, уже прыгнул на плот и отпихнулся от берега шестом. Рыжеватая точка огня поплыла вниз по темному зеркалу реки, а Степан с прежним ощущением какого-то непорядка и неустроенности зашагал по хрустящему песку.

Вскоре к перевозу стали подходить рабочие с чугунолитейного завода, с песчаного карьера, с фабрики — все те, кого подобно магниту притягивал к себе город из окрестных деревень. Семка — грубый крикливый парень в обвислом пиджаке — пригнал паром. На том берегу от причала, словно лучи, разбегались дороги, дорожки, тропинки, и по ним в тусклом свете звезд потянулись цепочки людей, удивительно похожих в это время друг на друга, потому что каждого из них сопровождала короткая, сутулая тень, и каждый нес в руке «авоську», набитую буханками хлеба.

«Экий круговорот получается, — подумал Степан. — Из деревни хлеб — в город, а из города — обратно в деревню… Дела!»

Подходя к родным Овсяницам, Степан незаметно для себя прибавил шагу. Деревня уже спала. Отражая холодный свет ночи, слепо поблескивали окна изб; ленивый лай сонных собак недружно сопровождал шаги ночных прохожих.

У своей избы Степан на минуту задержался. Наглухо заколоченная, она была темна, как сарай; крыльцо провалилось и вокруг него буйно разрослась полынь, в которой самозабвенно орали ночные коты.

За спиной у Степана шумно вздохнула Антонина. Ему вдруг стало жалко дочь, он обернулся и легонько потрепал ее по плечу.

— Будет уж киснуть-то. Пойдем, приютимся пока у Палаги.

Вдовая Степанова сестра Палага жила по соседству, в крепкой избе кондового леса, оставленной ей покойным мужем — хозяином хитрым, рассчетливым и себе на уме. Эти черты характера переняла у него и высокая, костлявая Палага, любившая жаловаться на всякие горести — мнимые и действительные. Пока Степан и Антонина пили молоко, она успела рассказать им, что по ночам у нее ломит поясницу и стынут ноги, что дочь ее Варька совсем отбилась от рук, что новый председатель, приехавший из города, заводит строгие порядки и будто бы хочет отменить на уборке картофеля дотацию.