Рассказы и очерки

По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и о многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они дошли до полиции.

– Вы поэт Ярослав Нерад?
– спросил Мейзлик.- Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову?

– Да, - вздохнул поэт.

– Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?

Поэт усиленно размышлял.

– Не знаю, - сказал он.
– Я на это не обратил внимания.

– Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, - настаивал Мейзлик.

– Да что вы!
– искренне удивился Нерад.
– Я никогда не замечаю подробностей.

– Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста?
– иронически осведомился Мейзлик.

– Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу... длинную... предрассветную... И женская фигура на земле... Постойте!
– вдруг вскочил поэт.
– Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.

Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги.

– Это не то, и это не то... Ага, вот оно, кажется.
– И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте.

– Покажите мне, - вкрадчиво предложил Мейзлик.

– Право, это не из лучших моих стихов, - скромничал поэт.
– Но, если хотите, я прочту.

Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:

Дома в строю темнели сквозь ажур,

Рассвет уже играл на мандолине.

Краснела дева.

В дальний Сингапур

Вы уносились в гоночной машине.

Повержен в пыль надломленный тюльпан.

Умолкла страсть. Безволие... Забвенье.

О шея лебедя!

О грудь!

О барабан и эти палочки

Трагедии знаменье!

– Вот и все, - сказал поэт.

– Извините, что же все это значит?
– спросил Мейзлик.
– О чем тут, собственно, речь?

– Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. Разве вам непонятно?

– Не совсем, - критически изрек Мейзлик.
– Как-то из всего этого я не могу установить, что "июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии". Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.

– Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт, теребя себя за нос.
– А поэзия - это внутренняя реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно закончил Нерад.

– Скажите пожалуйста!
– воскликнул Мейзлик.
– Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм... "Дома в строю темнели сквозь ажур..." Почему в строю? Объясните-ка это.

– Житная улица, - безмятежно сказал поэт.
– Два ряда домов. Понимаете?

– А почему это не обозначает Национальный проспект? скептически осведомился Мейзлик.

– Потому, что Национальный проспект не такой прямой, последовал уверенный ответ.

– Так, дальше: "Рассвет уже играл на мандолине..." Допустим. "Краснела дева..." Извиняюсь, откуда же здесь дева?

– Заря, - лаконически пояснил поэт.

– Ах, прошу прощения. "В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине"?

– Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт.

– Он был гоночный?

– Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.

– Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?

Поэт пожал плечами.

– Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.

– А какое отношение имеют к этому малайцы? А?

Поэт замялся.

– Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво произнес он.
– Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?

– Так, - сказал Мейзлик.
– Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?

– Мне, - сказал поэт.
– Мой цвет приятнее для глаза.

– "Повержен в пыль надломленный тюльпан", - читал далее Мейзлик.
– "Надломленный тюльпан" - это, стало быть, пьяная побирушка?

– Не мог же я так о ней написать!
– с досадой сказал поэт.
– Это была женщина, вот и все. Понятно?

– Ага! А это что: "О шея лебедя, о грудь, о барабан!" Свободные ассоциации?

– Покажите, - сказал, наклоняясь, поэт.
– Гм... "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки"... Что бы все это значило?

– Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности заметил полицейский чиновник.

– Постойте, - размышлял Нерад.
– Что-нибудь подсказало мне эти образы... Скажите, вам не кажется, - что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.

И он написал карандашом "2".

– Ага!
– уже не без интереса воскликнул Мейзлик.
– Ну, а это: "о грудь"?

– Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?

– Остаются барабан и палочки!
– взволнованно воскликнул полицейский чиновник.

– Барабан и палочки...
– размышлял Нерад.- Барабан и палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите, - он написал цифру 5.
– Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.

– Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру "235".
– Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?

– Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно возразил Нерад.
– Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?

Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.

– Я на минутку, - сказал Мейзлик.
– Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.

– Какое авто?
– испугался поэт.