Рассказы и сказки

И этот повод нашелся…

Он читает: "Шма минейтлос"… и с тягучим припевом переводит: "Из этого, стало быть, вытекает"… Он хочет продолжить: "три", но ей уже достаточно слова "вытекает"… За него ухватилось наболевшее сердце; это слово упало, точно искра в порох.

Ее долготерпение лопается. Несчастное слово раскрывает все закрытые шлюзы, разбивает все затворы… Она вне себя. С пеной на губах подскакивает она к мужу, готовая вцепиться ему в лицо.

— Вытекает, говоришь ты, вытекает? А, чтоб ты вытек, боже мой! — кричит она хриплым от злости голосом. — Да, да, — продолжает она шипя, — скоро пасха… четверг-ребенок болен… ни капли молока!

У нее захватывает дыхание, впалая грудь высоко подымается, глаза мечут искры.

Он точно окаменел. Он вскакивает с табурета, бледный, задыхающийся от испуга, и начинает отступать к двери.

Они стоят друг против друга и смотрят: он остекляневшими от страха глазами, она — горящими от гнева. Он, однако, скоро замечает, что от злобы она не владеет ни языком, ни руками. Глаза его становятся все меньше. Он хватает конец платка в рот, отодвигается еще чуть и, с трудом переводя дыхание, бормочет:

— Слушай ты, женщина… знаешь ли ты, что значит "битул тойро"? — мешать мужу учить тору, а?… Все заработки, а?! а кто дает птице небесной?.. Все еще не верить в бога! все соблазны, все лишь этот мир… Глупая баба — злая!.. не давать мужу учить тору… за это ведь — ад!..

Она молчит, и он становится смелее. Лицо ее делается все бледнее, она дрожит все больше, и чем больше она дрожит и бледнеет, тем тверже и громче звучит его голос:

— Ад!.. Пламя!.. За язык повесят! Все четыре казни верховного судилища!..

Она молчит, лицо ее бело, как мел.

Он чувствует, что поступает нехорошо; что не должен так ее мучить, что это нечестно, но он уже не в силах сдержаться. Все злое, что у него было на душе, он теперь высыпает без всякого удержу.

— А ты знаешь, что это значит? — голос его становится громовым. — "Скило" — это значит: бросить в яму и закидать камнями! "Срейфо" — продолжает он и сам удивляется своей дерзости, — "срейфо" — значит: влить в нутро ложку растопленного, кипящего свинца! "Эрег" — отрубить голову мечом… вот так! — и он делает движение вокруг шеи. — А теперь "хенек"… удавить… слышишь? — удавить! Ты понимаешь теперь, что значит "битул тойро"! Все это за "битул тойро"!

У него у самого сердце сжимается от жалости к своей жертве, но он ведь в первый раз одерживает верх… Это его опьяняет. Такая глупая женщина! Он совершенно не знал до сих пор, что ее можно напугать…

— Вот что значит "битул тойро"! — выкрикивает он еще раз и сразу… умолкает — ведь она может прийти в себя и схватить метлу! Он бежит назад к столу, захлопывает фолиант и выбегает из комнаты.

— Я иду в синагогу! — кричит он ей уже более мягким голосом и захлопывает за собою дверь.

Крики и стук дверью разбудили больного ребенка. Он медленно поднимает отяжелевшие веки, желтое, как воск, личико у него искривилось, из опухшего носика начинает вырываться свистящее дыхание.

Но она точно окаменела. Она все еще вне себя стоит на одном месте и не слышит голоса ребенка.

— А! — вырывается, наконец, из ее сдавленной груди хриплый голос. — Вот как… ни этого света, ни того… вешать, говорит: он, горячая смола… свинец… говорит он! "Битул тойро!.."

— Вешать… ха-ха-ха! — вырывается у нее полный отчаяния крик. — Вешать, хорошо же, но здесь, сейчас!.. Все равно!.. зачем ждать?..

Ребенок начинает плакать все громче, но она ничего не слышит.

— Веревку! веревку! — кричит она и блуждающими глазами ищет по всем углам.

— Веревку где достать?.. Пусть он костей моих уж не найдет! Уйти хоть от здешнего ада!.. Пусть он знает! Пусть он станет матерью… пусть! Пусть я пропаду! Раз помирать!.. Один конец!.. Пусть уж будет конец раз навсегда!.. Веревку!..

И последнее слово вырывается из ее горла, как крик о помощи во время пожара.

Она вспоминает, где лежит веревка… да, под печкой… думали — на зиму печь перевязать, она, должно быть, еще там…

Она подбегает и находит веревку: о, радость — она клад нашла! Она бросает взгляд на потолок — крюк на месте… Нужно лишь вскочить на стол.

Она вскакивает…

Но сверху она вдруг видит, что испуганный, ослабевший ребенок поднялся, перегибается через колыбельку, хочет вылезть! Вот-вот он упадет!

— Мама! — едва вырывается из слабого горлышка ребенка.

Ее охватывает новый прилив гнева.

Она бросает веревку, соскакивает со стола, бежит к ребенку, кидает его головку назад на подушку и злобно кричит:

— Выродок! даже повеситься не даст! даже повеситься не даст спокойно! Сосать уже ему хочется! сосать!.. О! яд будешь тянуть из моей груди! яд!

— На, обжора, на! — выкрикивает она одним духом и сует ребенку в рот свою иссохшую грудь:

— На, тяни… терзай!

«Дикая тварь»

1915

Перевод с еврейского Л. Юдкевич.

Впервые вздохнула она свободно, впервые выпустили ее на свежий воздух… И она бегает по снегу.

Что было летом — она не помнит. Мало простора для хорошей памяти за этим маленьким лобиком с позеленевшей кожей. Самые светлые впечатления делаются сейчас же тусклыми и гаснут. Она сама не знает, сколько ей лет. А по виду ее возраст не определишь. Выглядит она, правда, кругленькой, но это из-за вздутого живота. Грудь у нее впалая, головка маленькая, лицо в морщинах. В общем, она слишком мала, чтобы ей можно было дать больше девяти-десяти лет.

Вид ее поминутно меняется: после светлой детской улыбки на старческое лицо вдруг ляжет упрямая складка, не то скривятся губы, и глаза под нахмуренными, слабо наметившимися бровями тревожно загорятся. Мысли ее бессвязны и путаются.

Родилась она вовсе не такой. Принимавшая ее повитуха сказала: "Красивый ребенок". Первые год-два она хорошо росла. Быстро стала она признавать грудь, потом самую мать, отца и всё в доме. Черные глазенки ее с каждым днем становились все веселей, подвижней. Но это длилось недолго. Через некоторое время все пошло вспять: живой огонек в глазенках появлялся все реже, память становилась слабей…

Отец ушел лет пять тому назад, но она хорошо помнит, как он, бывало, держал ее на коленях, целовал, а мать вырывала ее у него из рук, чтобы он, упаси бог, не зацеловал ее до смерти. Иной раз вспоминается ей, как она сидела у матери на руках, а отец, стоя за спиной, все выглядывал то с одной, то с другой стороны: "Ку-ку! Ку-ку!" Комната, лица были тогда такие светлые, теплые…