Рассказы Иванова-Петрова
Шрифт:
Мы вкатили его на сцену, поставили в центр, пришили ноги: «Даму» можно было ставить. Стол накрыли какой-то необъятной пыльной попоной, которая будет играть скатерть. Поставили на него бутылку, которая будет играть дорогое вино.
Труднее было найти стаканы – ну не из чайных же, граненых, взятых из буфета, гусарам пить? Все же отыскались какие-то бокалы странного и, возможно, дореволюционного вида. Кого они играли раньше, сказать трудно, но были они изнутри и частично снаружи покрыты липкой несмываемой бурой гадостью. На этом субстрате произрастала жизнь – какая-то изумрудно-зеленая плесень длинными волокнами вросла, по-видимому, прямо в стекло. Попытка сполоснуть оживила
Что делать? Против жизни не попрешь. В бокалы плеснули воды, которая сквозь буро-зеленые стенки отлично играла вино. Пахло это хозяйство так, что тот из рабочих, кому после проигрыша в шахматы выпадало волочь это на стол, держал бокалы на вытянутых руках, борясь с тошнотой, подбегал к столу, шлепал реквизит рядом с бутылкой и убегал отмывать руки.
Квалификация актеров была значительно выше. Им приходилось сидеть за одном столом с бокалами, играя офицеров и в карты, нести вздор, молодецки прикладываясь к… Как они это делали? Специфика таланта. Я не раз наблюдал, как артист недрогнувшей рукой брал один из бокалов, подносил к губам и делал вид, что жадно пьет. При этом, едва оторвавшись, произносил требуемые ролью слова, даже не давясь. Железные люди.
К столу и бокалам полагалась, собственно, еще одежда – форма всяческая гвардейская. Главный подорвался, и форму пошили. Она была разных цветов – мундиры малиновые, небесно-голубые, темно-зеленые, но все – из того материала, который идет на солдатские шинели. Не знаю, может быть, из зала были видны мундиры, но метров с пяти-семи зрелище было жутковатое. Что-то вроде малиновой телогрейки… Про то, как сидели штаны, которые играли панталоны, на людях, которые играли офицеров, я не скажу ни слова – раз истории санкюлотские, имею право.
Особенно подводило наших железных актеров неумение в этих мундирах жить. Как ни вешали на них густые эполеты, звезды орденов и всякие висюльки, сразу было видно – с этим мужиком ты вчера ехал в переполненном автобусе, этот не дурак поддать, а тот затюкан женой и зарплатой. В общем, не гвардейский у них был вид, хотя терпение и стойкость просматривались. На дворян, не то что столичных, но хотя бы непоротых, реквизита явно не хватало.
Из чистого любопытства я поинтересовался у помрежа, как тут быть и как другие обходятся. Помреж поведал мне театральную байку: будто был при одном из театров еще в 1970-х один старичок из бывших, он и учил артистов ходить, сидеть, глядеть и прочее. После его выучки они чем-то от посетителей метро отличались и впечатление от спектаклей было приличное. А потом старичок помер, и теперь во всех театрах так и играют, как есть.
Зато, напомню, люди очень профессиональные. Я просто не знаю, как можно было тот бокал к лицу поднести и запах вдохнуть – а они и на репетициях, и на премьере… По-моему, они даже пить из бокала бы смогли, если б надо было.
Я называю это отвагой.
2004
Как-то зимой я работал в институте имени Гнесиных, рабочим сцены при оперной студии. Обязанности мои во время дежурств на концертах состояли в вытаскивании рояля, установке на сцене исполнительских стульев, давании первого, второго, а по согласованию с исполняющим – и третьего звонков, а также в ответственном ожидании конца исполнительской процедуры. В налаженном ритуале дежурств я изучал дебюты, увлекшись «Книгой начинающего шахматиста», быстро забывая лица исполнителей, – как их называли специальным термином, концертантов. Но один мне запомнился.
Он пришел очень рано, за час
до начала концерта. Пришел и стал без устали разыгрывать один пассаж, и я еще подумал: «Как ученик». Играл он минут сорок и, ворочая стулья, я успел хорошо его рассмотреть. Он был низенького роста, за пятьдесят, толстенький, чистенький, его исполненное щек лицо украшалось огромными выхоленными бакенбардами, напоминая немного дореволюционного городового, как их теперь обычно рисуют. Его сюртучок имел огромные отвороты – шире плеч, и был украшен затейливого вида пуговичками. Лицо его во время этой репетиции выражало полную серьезность и как бы даже усиленность.Расставив всё, я дал первый и второй звонок, дворническим взглядом обвел пыльную сцену и направился к концертанту в уборную, куда он удалился после репетиции, чтобы согласовать время третьего звонка. Он сидел в крохотной комнатушке на какой-то легкомысленно надломанной табуретке и смотрел в окно. Я спросил: «Можно давать третий звонок?» Он повернулся ко мне и сосредоточенно задумался. Лицо его озарялось борьбой страстей, и думал он долго, но наконец решился. Поднял голову и с видом кидающегося в омут человека сказал: «Можно!..» Я пошел и дал третий звонок.
Шло время – он не выходил. Публика сидела тихо, но, постояв минут десять, я все же пошел к нему. Он нервно оправлял свой сюртучок, а увидев меня, сорвался с места и вышагал из комнаты. Я удивленно посмотрел ему вслед и только тут понял: он волновался! Все артисты, которых я до сих пор видел, относились к выступлениям более чем спокойно, изредка – честно-уныло, как к привычной работе, чаще – наплевательски, но волноваться…
Я вышел из комнаты и убедился, что до сцены он не добрался. Встал сбоку за кулисами, сопел, оправлялся, одергивался – но всё
очень серьезно и достойно. Было тихо, и я не стал его торопить. Наконец, собравшись, он вздернул голову и с усилием, но решительно двинулся вперед. Его начищенные до ослепительного блеска ботиночки сверкали, бакенбарды топорщились: четко вышагивает, спина прямая – он вышел, печатая по-военному шаг, гулко отдававшийся в зале. Он объявил, что будет играть, и сел за рояль.
Я ушел в подсобку к моим шахматам и отключился, но в конце первого отделения до меня донеслись крики «Браво! Бис!» Меня это удивило. Обычно просто хлопают, и – неужели он так хорошо играет? После антракта я отправился в зал.
Он был почти пуст. Человек 30–40 терялись среди рядов пустых кресел. Лишь посредине зала теснилась группка людей – как я понял, жена, две дочери и какие-то родственники и знакомые исполнителя. Как только он кончал очередную вещь, жена его начинала громко хлопать и кричать «Браво!» Хлопанье подхватывали следившие за ней знакомые. Жена эта относилась к тем женщинам, чья профессия или по крайней мере социальный тип был виден сразу: обычная советская продавщица. В музыке она, видимо, не понимала ничего – один раз она начала хлопать в паузу, смутилась, заметив, что ее никто не поддерживает, но на укоризненный шепот окружающих произнесла: «Но ведь он так замечательно играет!..»
Это точно, играл он ужасно. Чрезвычайная старательность и серьезность портили даже простые места, и еще ему очень не хватало техники. Он сбивался с ритма, брал не те ноты… И вдруг он объявил одну из самых сложных вещей для рояля; Лист вообще сложен, а он избрал «Паганини». После паузы и традиционных аплодисментов он замер над роялем, я – в крайнем кресле… Конечно, он не справился. Сложные аккорды тонули в хаосе случайных звуков, мелодия просто заглушалась шумовым эффектом. Делал он это не намеренно: он как раз серьезно старался взять правильно и всё, но пальцы с силой били не туда…