Рассказы литературоведа

Лермонтова на пустых набережных. И кажется, город словно растаял в серой предутренней мгле и

что-то тревожное таится в его сыром и прохладном рассвете.

Уже представлял я себе, что Лермонтов — такой, каким он изображен на этой выцветшей

фотографии, в накинутой на плечи шинели, — сидит, откинувшись на спинку кресла, в квартире у

бабушки, в доме Венецкой на Фонтанке, и видит в окне узорную решетку набережной, черные, голые

еще деревья вокруг сумрачных стен Михайловского замка. Уже чудился мне возле Лермонтова и

низкий диван с кучей подушек, и брошенная на диван сабля, и на круглом столе стопка книг и

бумаги... Свет от окна падает на лицо Лермонтова, на бобровый седой воротник, на серебряный

эполет. И совсем близко, спиной к нам, — художник в кофейного цвета фраке. Перед художником —

мольберт, на мольберте — портрет, этот самый...

Петербург 1830-х годов. Цепной мост на Фонтанке. Третий слева направо — дом Венецкои в

котором Лермонтов останавливался в 1838 году.

Нет, не могу убедить себя, что это не Лермонтов! Никогда не примирюсь с этой мыслью!

Почему мы разошлись с Пахомовым во мнениях об этом портрете? Да потому, очевидно, что по-

разному представляем себе самого Лермонтова.

Правда, в этом нет ничего удивительного: даже знакомые Лермонтова расходились во мнениях о

нем. Те, кто сражался и странствовал с ним рядом, рассказывали, что Лермонтов был предан своим

друзьям и в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности. Но

многим он казался заносчивым, резким, насмешливым, злым. Они не угадывали в нем великого поэта

под офицерским мундиром и мерили его своею малою меркой.

Так почему же я должен согласиться с Пахомовым? Разве он представил мне какие-нибудь

неопровержимые данные? Разве он доказал, что на портрете изображен кто-то другой? Нисколько!

Просто он очень логично опроверг мои доводы, показал их несостоятельность. Он справедливо

считает, что на основании фотографии у меня нет пока серьезных данных приписывать это

изображение Лермонтову. Но если бы у меня серьезные доказательства были, тогда Пахомову

пришлось бы согласиться. Значит, надо отыскать портрет во что бы то ни стало. Выяснить, кто из нас

прав.

ВЫСТАВКА В ЛИТЕРАТУРНОМ МУЗЕЕ

Звонят мне однажды по телефону, приглашают в Литературный музей на открытие лермонтовской

выставки.

— Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, наш директор, очень просит вас быть. Соберутся

писатели, товарищи с кинофабрики, корреспонденты.

Потом позвонил Пахомов:

— Хорошо, если бы вы завтра зашли. Нам с Михаилом Дмитрие-зичем Беляевым удалось

отыскать для выставки кое-что любопытное: яеизвестные рисуночки нашлись, книжечка с автографом

Лермонтова.

Я пришел, когда уже расходились. В раздевалке было много знакомых. На ступеньках, перед

входом в залы, стоял Бонч-Бруевич — : одними прощался, с другими здоровался, благодарил,

напоминал, эоещал, просил заходить.

— Вот хорошо, что пришел! — пробасил он, протягивая мне руку. — Вам надо показать все

непременно.

— Поздновато, поздновато! — с любезной улыбкой приветствовал меня Пахомов и гостеприимно

повел в залы.

Несколько опоздавших, закинув голову, рассматривали портреты, картины, скульптуры.

— Это потом поглядим, — проговорил Пахомов. — Начнемте лучше отсюда.

И повел сразу во второй зал.

— Тут недурные вещицы, — говорил он. — Вот занятная акварелька Гау: портрет Монго

Столыпина. Отыскалась в фондах Третьяковки.

Я переходил от одной вещи к другой. Около нас остановились Бонч-Бруевич и Михаил

Дмитриевич Беляев.

— Ну как? — спросил Бонч-Бруевич.

— Чудная выставка! — отвечал я, поднял глаза и, остолбенев, вдохнул в себя полной грудью: —

А-а!

Передо мной висел «вульфертовский» портрет в скромной овальной раме. Подлинный, писанный

масляными красками. Так же, как и на фотографии, виднелся серебряный эполет из-под бобрового

воротника офицерской шинели, и Лермонтов смотрел поверх моей головы задумчиво и печально.

— Падайте! — воскликнул Пахомов, жмурясь от дружелюбного смеха и протягивая ко мне обе

руки, словно я падал.

Я стою молча, чувствую, как краснею, и в глубоком волнении разглядываю портрет, о котором так

долго, так неотступно мечтал. Я растерян. Я почти счастлив. Но какая-то тайная досада омрачает мне

радость встречи. К чему были все мои труды, мои ожидания, волнения? Кому и какую пользу принес

я? Все даром!

— Что ж, сударь мой, не скажете ничего? — спрашивает меня Беляев.

— Он онемел от восторга, — с улыбкой отвечает Пахомов.

— Дайте, дайте ему рассмотреть хорошенько! — требует Бонч-Бруе-вич. — Все-таки, можно

сказать, из-за него портрет куплен.

— Почему из-за меня? — оживляюсь я.

— Это потом! — машет рукой Пахомов. — Как купили, я расскажу после. Скажите лучше: каков

портрет?

— По-моему, превосходный.

— Портрет недурной, — соглашается Пахомов. — Только ведь это не Лермонтов, теперь уже

окончательно.

— Как — не Лермонтов? Кто же?

— Да просто себе офицерик какой-то.

— Почему вы решили?

— Да по мундиру.

— А что же с мундиром?

— Офицер инженерных войск получается, вот что! Поглядите, дорогой мой: на воротнике

сюртука у него кант. . красный! А красные выпушки и серебряный прибор были в те времена в

инженерных войсках. Тут уж ничего не поделаешь.

— Значит?..

— Значит, ясно: не Лермонтов.

— Так зачем же вы его повесили здесь?