Рассказы о Дзержинском

– Хорошего вы себе друга отыскали, мосье комиссар. А? Ведь ваш приятель золотарем был. Вам это обстоятельство известно?..

Петя молчал.

– В ознаменование сей его бывшей специальности и именуем мы вашего Федотыча в своем кругу Сортирычем. И настолько он к этому имени привык, что с охотой откликается...

Петя насупился. Он вдруг вспомнил, что действительно сам слышал какое-то странное имя, с которым обращались к Федотычу и Куроедовы и Провоторов.

– Это остроумно?
– спросил Петя.

– Развлекаемся в нашей глуши...

– Развлекаетесь? Ну, больше вы так развлекаться не будете!

– Вы мне угрожаете, мосье комиссар?

– Я не угрожаю, а приказываю прекратить издевательство над человеком...

И, хмелея от бешенства, Петя с трясущимся лицом надвинулся на Провоторова и закричал:

– Хабарник! Вор! Взяточник! Ничего, я вас всех выведу на чистую воду, вы у меня волками тут завоете. Монархисты, шкуры...

Он ногой откинул стул с дороги и вышел из конторы. А сзади вопил Провоторов:

– Вон! Мальчишка! Оскорбление! Господа, вы подтвердите...

В этот вечер пришел поезд с салон-вагоном, идущим за границу. Вагон отцепили, и старенький паровоз "Овечка", недовольно пыхтя, погнал его в тупик на таможенный досмотр. Было очень темно; морозный ветер свистел в черных старых ветлах, возле станции, у водокачки, тоскливо выла собака. Быков шел впереди, за ним шествовал Провоторов и братья Куроедовы; они всё о чем-то переговаривались и пересмеивались, наверное по поводу нового комиссара.

Салон-вагон был заперт, стекло примерзло, медная ручка покрылась инеем - пришлось долго стучать, прежде чем открыли дверь. Из тамбура сразу пахнуло теплом, запахом хорошей еды, дорогим табаком.

– Таможня!
– сурово отрекомендовался Быков.

В салон-вагоне их встретили приветливо, предложили закусить, выпить немного старого виски "Белая лошадь", подвинули коробку с сигаретами, и Провоторов уже поклонился и поблагодарил, бочком подвигаясь к столу, как вдруг комиссар дернул его за рукав и показал глазами, что этого делать нельзя.

Один из иностранцев - очень высокий, с приподнятой левой бровью, отчего лицо его все время казалось изумленным, засмеялся, хлопнул комиссара по плечу, потряс, похвалил. Другой, толстый, в меховых сапожках, тоже похвалил, но добавил, что доброе старое виски никому никогда не повредит. Третий, с сигарой в зубах, рассердился, что таможенники вопреки привычным правилам не пьют, и сказал по-русски:

– Новая метла всегда чисто метет. Метите чисто, молодой человек!

И погрозил Быкову длинным белым пальцем с перстнем.

– Начинайте досмотр!
– приказал Быков старшему Куроедову.

Тот лениво повел глазами по большому купе-столовой, вздохнул и открыл буфет. Провоторов, извиняясь больше, чем следовало, и даже шаркнув ногой в валенке, попросил открыть "чемоданчики". Младший Куроедов пошел к проводнику. Комиссар сел верхом на стул и поглядывал, что где делается.

– Эти мешки нельзя трогать!
– сказал сердитый иностранец с перстнем на пальце.
– Здесь дипломатическая почта.

Он все время отругивался. Даже Провоторов с его шарканьями и извинениями не мог угодить этому иностранцу, так хорошо говорившему по-русски. И братья Куроедовы тоже никак не могли ему угодить. Быков сначала сидел неподвижно, потом поднялся, отставил стул и принялся за досмотр сам, не обращая внимания на всякие "нельзя". Уже к концу досмотра он из темного коридора втащил в купе ящик и спросил, что в нем.

– О, это мои картины!
– сказал толстый американец в меховых сапожках.

А сердитый сказал:

– Они никому не нужны, эти картины! Просто дрянь - вот что это такое. Мой друг, мистер Фишер, зачем-то покупает их. Откройте ящик и посмотрите! Впрочем, от вас мы имеем разрешение на вывоз этого мусора. Дайте документ, мистер Фишер.

Мистер Фишер протянул Пете большой лист, на котором было написано, что картины под такими-то и такими-то названиями художественной ценности не имеют и могут быть вывезены за пределы страны. Документ этот был подписан какими-то членами комиссии Наркомпроса.

Быков прочитал бумагу и вернул ее Фишеру. Провоторов и братья Куроедовы ждали. Комиссар, на их радость, кажется, завалился со своей находкой... Интересно, как он сейчас будет извиняться: все-таки Америка!

Но Быков не собирался извиняться. "Если картины художественной ценности не имеют, - думал он, - то, следовательно, они не имеют и материальной ценности. Зачем же такому господину, как Фишер, скупать вещи, которые не имеют ценности? На чудака или психически ненормального он не похож, - буржуй как буржуй!"

И спокойным голосом комиссар приказал:

– Вскройте ящик, товарищ Куроедов.

Фишер сделал движение вперед, и это движение не ускользнуло от Быкова. "Волнуется!" - отметил он про себя.

Младший Куроедов вынул из кармана клещи с долотом, подсадил жало под доску, - гвозди с визгом поддались. Из ящика полезла стружка. Другой Куроедов придержал ящик, младший рывком оторвал обе верхние доски и стал вынимать свернутые рулонами холсты.

Быков развернул холст и всмотрелся: какие-то клешни и глаза, фонари и железные трубы расползались по картине.

– Это футуризм!
– с акцентом сказал мистер Фишер.
– Это новое искусство. Моя жена любит такое искусство. Я сам нет. О! Я, я сам не любит такое искусство.

Он засмеялся и стал раскуривать прямую английскую трубку.

Вторая, третья, пятая картины были такие же. Братья Куроедовы загадочно улыбались. Старичок Провоторов смотрел через пенсне и покачивал головой. На седьмом холсте был изображен садик и рябина у забора. Это была просто базарная картина. Такие картины висят в пивных, в трактирах за Невской заставой, в парикмахерских.

– Это не есть футуризм!
– сказал мистер Фишер.
– Это есть мой вкус. Мой вкус - старое искусство...

– Я задерживаю этот ящик!
– сказал комиссар.
– Мои действия могут быть вами обжалованы. Сейчас мы составим акт.

Быков расчистил место на столе, заставленном бутылками и закусками, от которых шел нестерпимо вкусный запах, попросил принести чернильницу и размашисто написал: "Девятого января 1918 года мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что..."