Рассказы о Дзержинском

Вася промолчал.

В приемной у Феликса Эдмундовича реставратор долго рассматривал картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и, обернувшись к Васе, он спросил резко:

– Не узнаешь руку?

– Не Егоршин?

– Вроде бы его хулиганство!
– ответил реставратор.
– Помнишь, он все, бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает...

Холст натянули на подрамник.

Из кабинета своим легким молодым шагом вышел Феликс Эдмундович, спросил, что думает реставратор. Тот снял шубу, потер озябшие руки, ответил:

– Дело не новое. Случалось видеть...

В приемную один за другим входили, стараясь не стучать сапогами, чекисты. Пришел Веретилин, пришел бывший наборщик Аникиев; заглянул и остался чекист Чистосердов. Павел Петрович налил на ватку жидкость мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало, на минуту показалось даже, что в этой холодной комнате душно. Очень бережно, легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким ручейком полилась вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный стакан от снаряда, вдруг открылось небо - прекрасное, голубое, веселое, и край белого, пушистого облачка. Это все было как чудо, как небывалое на земле чудо: подлая, серая, унылая пакость, намалеванная сверху прекрасного произведения искусства; и вот это произведение искусства открывается усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах; люди стоят неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и не отрываясь смотрят.

– Тетка тут нарисована!
– заметил Веретилин.

– А веселая!
– сказал Аникиев, поправляя очки.
– Замечаете, - отдыхает после работы.

– Работала, а теперь отдыхает!
– согласился Чистосердов.
– Довольная, улыбается...

Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое лицо, будто эту картину написал он.

– Я думаю, - семнадцатый век. И, по всей вероятности, из коллекции Воронцовых-Дашковых...

Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:

– Теперь из коллекции трудового народа - рабочих и крестьян!
– И сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.

– Верно, товарищ Орлов!
– сказал Дзержинский.
– Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.

В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет.

– Можете возвращаться к себе на границу!
– заключил Дзержинский.

– Значит... не надо мне к этому Диамантову являться?

– Не надо. Вы что-то хотите сказать?

– Спросить хочу. Вот, Феликс Эдмундович, задержали мы картины, верно? А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я вот сегодня глядел, - сколько у вас народу-чекистов. Ведь немного...

– Нет, Быков, много. Вы речь Владимира Ильича на третьем съезде читали? Помните слова о человеке с ружьем?

И, опустив темные веки, сосредоточенно вспоминая, Дзержинский словно прочитал:

– Теперь не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Так сказал товарищ Ленин?

– Так!

– Мы стоим на страже угнетенных. Мы - люди с ружьями. Весь мир эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся - с нами. А вы говорите, - нас немного. Нас миллионы, понимаете?

– Понимаю!
– сказал Быков.

– Что же касается до аппарата ВЧК, то нас действительно немного. Но разве в этом дело?

И, крепко пожав руку Быкову, Дзержинский проводил его до двери. В коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер.

– Стреляют, черти!
– сказал он Пете.
– Нынче на одну квартиру ездил, а они беглым огнем из окон. И ушли черным ходом. Офицерье целыми группами уходит из Петрограда к Каледину на Дон, к Дутову бегут в Оренбург, к Корнилову...

Быков всмотрелся в Васю и не узнал его: это теперь был взрослый мужчина, строгий и подтянутый...

– Форменная перестрелка была?
– спросил Быков.

– Да как тебе сказать...

Вася опустил маузер на колени и задумался.

– Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не думая, мы тут по спекуляции и по саботажу сейчас бьем, - вот идешь эдак, посвистываешь, а они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят убить! И заметь - наши приговоры, знаешь, какие? Отправить на общественно полезные работы сроком на три месяца. Чиновников тут, саботажников вчера судили: по три месяца снег чистить и общественное порицание. Уж чего, казалось бы, мягче. Так нет, - отстреливаются.

Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:

– Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно, мало им общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить...

Он взглянул на Петю, усмехнулся:

– А помнишь, как это совсем недавно все было - ожидание революции? Помнишь, Петро?

Быков кивнул.

– Ты обратно на границу, Петро?

– Обратно.

– А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся...

ШУБА

Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.

– Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве на Зацепе.
– Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее как две недели...

– Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а больше не выйдет.

– Ну и свалишься путем-дорогой...

Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог.

Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.

– А может, тиф?
– спросил дядя.
– Ты тифом-то болел?

– А шут его знает, чем я болел, - ответил Веретилин.
– Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали...

Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться.

– Пойдешь, упрямец?

– Пойду.

– Ну и пеняй на себя.

– Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию...