Рассказы о капитане Бурунце
Шрифт:
— Кто писал — неважно. Ты должен дать объяснение.
— Кое-что тут верно,- медленно выговорил Бурунц,- хотя есть и брехня…
Майор закрыл глаза. Теперь было видно, какое у него усталое лицо.
— У нас имеется твой рапорт, что тебе тогда не удалось раскрыть преступление.
— Такой рапорт у вас есть,- осторожно подтвердил Бурунц.- Вообще в тот раз я допустил нарушение. Пошел к подозреваемому без понятых. Я ведь сначала хотел только поговорить, а потом увлекся, затеял обыск…
Начальник слушал не перебивая.
— Ты понимаешь,- нахмурился он,- что нераскрытым осталось преступление не только у тебя на участке, но и
— Так,- наклонил голову Бурунц.- И зато, возможно, больше одним возвращенным к жизни человеком.
Габо Симонян грозно уставился на него:
— А ты кто такой? Прокурор? Или судья? Твое это дело — решать судьбу подозреваемого? Ты работник милиции, ты обязан лишь только раскрывать преступления на своем участке. Все до одного! Понимаешь? Вот это именно и имеет огромное воспитательное значение…- Он не хотел слушать возражений. Резко спросил:-Ты суду, что ли, не доверяешь?
Бурунц долго молчал, только с укором смотрел на начальника.
— Как могу не доверять? Но ведь суд имел бы дело с рецидивистом. А вы сами сказали: с рецидивистами нечего цацкаться. И правильно. И суд мог бы не найти смягчающих мотивов… А мне показалось, что мальчишка- совсем ведь еще мальчишка! — может подняться…
— Стой! — непреклонно прервал майор.- Я опрашиваю: твое это дело?
Бурунц тихо сказал:
— Нет, если так ставить вопрос — не мое.
— Перед милицией выдвинуты задачи. И важнейшая — сто процентов раскрываемости преступлений. Чтобы у преступных элементов было сознание неотвратимости наказания в нашем социалистическом обществе. Ты что, не слыхал разве о принципе неотвратимости наказания?
— Слышал,- кивнул Бурунц.- Как я мог не слышать, товарищ майор! Я и слышал, и читал…
— Так что же будет,- все больше распалялся начальник,- если каждый участковый начнет самовольно решать судьбу обвиняемых?
— Плохо будет,- глядя ему прямо в глаза, признал Бурунц.
Майор постучал пальцами по настольному стеклу.
— А ты, опытный работник, разве не знаешь, что от самовольства только один шаг до прямого беззакония? Точное исполнение долга — больше от нас ничего не требуется.
Такие слова после того, что несколько минут назад произошло тут же, в этом кабинете, показались Бурунцу недопустимыми. Он поднял голову и испытующе посмотрел на Симоняна. Взгляды их встретились. И, хотя Бурунц ничего не сказал, начальник понял его. Снова, как несколько минут назад, лицо его стало наливаться кровью.
— Мой вопрос ты давай не затрагивай! — Глаза его округлились от гнева.- Вот сейчас мы с тобой кончим, и я о своем поступке сообщу куда следует.- Он тяжело дышал. — В парторганизацию сообщу. Пусть меня осудят!- Стукнул согнутым пальцем по столу.- Ты о своем вопросе говори!
Встал, прошелся по кабинету, потом грустно пожаловался:
— Очень я, Степан, нервный стал в последнее время… Старею, что ли?
Бурунц угрюмо выдавил:
— О своем вопросе — я виноват.
— Напишешь объяснение. Останься здесь до завтра.
— Есть, напишу.
Габо Симонян опять пробежал глазами бумажку.
— Там указано про твои недостойные побуждения, Зная тебя, в недостойные побуждения не верю.
— Спасибо, товарищ начальник!
— Подожди… То, что я лично не верю, не имеет в данном случае значения. Так что придется тебе и это объяснить.
— Слушаюсь.
Майор открыл дверь и крикнул секретарше:
— Лейтенанта
Катарьяна!Они молчали, пока не пришел лейтенант.
— Сегодня выехать в Доврикенд,- сухо обратился Майор к Катарьяну.- Произведете расследование по известному вам вопросу капитана Бурунца. Дело о пропавшей козе. Из Доврикенда, не задерживаясь,- в Уру-лик. Возьмете показание от этого самого Норайра, который в настоящее время работает на кирпичном завог де. Выехать сегодня! — опять подчеркнул он.
Лейтенант удалился, не взглянув на Бурунца.
— Вы тоже свободны,- распорядился майор.
Но участковый уполномоченный успел дойти только до дверей. Голос майора остановил его:
— Знаю тебя давно, Степан Бурунц. Верю, что ты человек чистый… И только поэтому вот что скажу: если
Катарьян засидится в Доврикенде, то может получиться, что ты раньше, чем он, увидишься с Норайром… Правда, я приказал Катарьяну не задерживаться. Но все бывает.
Бурунц молча ждал.
— Если Норайр даст показание, что ты действительно замял его дело, то будет плохо… По существу, может, ты и не виноват. Но трудно нам будет…
Бурунц вытянулся по форме:
— Товарищ начальник, прошу разрешения остаться в районном центре до конца расследования. Домой не выезжать — не видеться с Норайром…
Майор буркнул:
— Прошу не умничать!
— Потому что,- упрямо продолжил Бурунц,- вы же знаете, что если я выручил этого мальчишку…- Он волновался и говорил бессвязно.- А теперь буду с первых шагов внушать ему, чтоб он хитрил…
— Ладно, иди,- сухо приказал майор.
Утром Степан Бурунц принес начальнику рапорт. Молча положил бумагу на стол.
Майор, не глядя, отодвинул рапорт в сторону. Сегодня, видно, ему удалось выспаться, и он выглядел много свежее, чем вчера.
— Ты мне ничего не давал,- со значением проговорил он,- я еще никаких твоих произведений не читал. Пока что эту бумагу возьми…
Он ждал, пока Бурунц с трудом поднимал тонкий листок, прилипший к настольному стеклу.
— Не стоит от тебя скрывать, Степан, что час назад из Доврикенда звонил лейтенант Катарьян. Потерпевший- как там его? — этот Амо Вартанян… не подтверждает он свое заявление о пропаже козы! Наоборот* объясняет, что эту самую козу полюбовно уступил Норайру за небольшую сумму, то есть продал. Ну, за получившуюся тут путаницу он вину принимает на себя. Лейтенанту Катарьяну, в связи с новыми выяснившимися обстоятельствами, я предложил вернуться. Ты тоже можешь ехать домой. Раз такое дело, объяснений я у тебя требовать не стану.- Широко улыбнулся.- Счастье твое, что этот Амо Вартанян, видать, добрый человек — не захотел портить жизнь ни тебе, ни твоему Норайру!
Бурунц вертел в руках исписанный с обеих сторон листок. Полночи он просидел, составляя рапорт. Теперь, оказывается, эта бумажка не нужна никому.
Стараясь укрыть от взглядов начальника свое пылающее лицо, он тихо попрощался. Во дворе оседлал коня, поднес к теплым губам гнедого заранее припасенный кусок хлеба. Можно было ехать домой.
Но вот странно: он не чувствовал никакого облегчения от того, что дело Норайра заканчивалось благополучно. Или есть тут что неправильное? Оглаживая ладонью крутые бока лошади, он все спрашивал себя: почему в этом деле, прежде казавшемся ему таким ясным, появилось вдруг что-то нечистое?