Рассказы о новомучениках и подвижниках Российских

И кто-то камень положилВ его протянутую руку.

Утром у старца возникла мысль, что именно сегодня его примут у Толстого и граф покается. Душа писателя не погибнет. Приободрился. Снова показалось, что видит, как большой, сильный человек, воистину лев, постаревший царь зверей, бредет по мягким от умирающей листвы дорожкам. Как ложится от усталости где-то. А потом набежали люди, суетятся. А он, лев, страдает, стянутый прочнейшей паутиной, и его сердце исходит кровью и слезами. Христос находится рядом со львом и обращается к нему, но лев слушает людей. Молва! Какая сила, пока жив человек, скрыта в молве!

Постучал келейник, вошел. Бледный. Сказал тихо:

– Батюшка, благословите. К вам от Толстых пришли. Граф Лев Николаевич скончался.

«Возвращался я из Астапова с грустью на сердце, так как миссия моя не была выполнена. Конечно, „Господь и намерения целует“, и награждает человека за труд, а не за результаты труда, но все-таки мне было грустно», – вспоминал старец.

Он вскоре покинет возлюбленную обитель, его переведут в Ново-Голутвин монастырь. Однако, согласно завещанию, его похоронят в Оптиной, рядом с Анатолием Старшим и Амвросием. В Козельск тело старца прибудет в железном гробу. Весна в тот год выдалась жаркая. Встречать вернувшегося батюшку пришло столько людей, что это напоминало перенесение мощей святителя Николая в Бари.

В 1922 году Оптина будет закрыта. Бывший послушник, а тогда игумен Никон станет свидетелем закрытия обители. Большевики прошлись по всей небольшой земле монастыря. В одной из разрытых в поисках ценностей могил оказался череп. Этот череп словно бы смотрел на того, кто его нашел.

Возможно, от варварского движения лопаты или по другой причине в черепе случился пролом. «Адамова голова! – в ужасе воскликнул нашедший. – Адамова голова из ада вышла!» Это был череп старца Варсонофия, скитоначальника и верного хранителя Оптиной, как бы предупреждавший из мира иного о воздаянии за разорение человеческой души.

Александрия

Высокий, стройный и несколько худощавый молодой человек в очках спускался теплым июльским днем 1917 года с залитого солнцем пологого холма. Ветер золотил его рыжеватые пышные волосы – целая шевелюра! Молодой человек был очень доволен прогулкой – улыбался, лучился: время больше не тяготит его.

Молодого человека звали Василий Надеждин, он был сыном дворцового служащего Федора Надеждина и родственник преосвященного владыки Анастасия (Грибановского). Василий с детства хотел стать священником. Родился он на святках, а крещеное имя дали в честь святителя Василия Великого. К владыке Анастасию Василий очень привязался – искал встречи, забрасывал вопросами. Если владыка был в отъезде – часто писал письма. Владыка оценил тягу к служению и духовную одаренность Василия, стал содействовать его занятиям. С пятнадцати лет Василий управлял хором, в двадцать два закончил семинарию.

Василий еще не смог свести воедино все то, что случилось с ним за последние два года – пока учился в семинарии. Но понимал, что является свидетелем необыкновенных изменений, каких, возможно, не видели тысячу лет. И у него есть возможность направлять и изменять жизнь людей вокруг него.

Мало кто из однокашников Василия горел любовью к своему делу. Смотрели на семинарию как на рядовое учебное заведение. Почти никто не хотел идти в попы. Быть попом пугало. Поп сам – пугало. А тем временем ветер вместе с запахом дыма приносил совсем уж черные сведения о расправах над священниками в провинции. Кто-то из семинаристов уходил в общественные науки, надеясь найти в них материал для изменения сложившейся в империи церковной системы к лучшему. Кто-то читал Толстого. Кто-то не видел противоречия между марксизмом и христианством, но, когда начиналась дискуссия, всегда становился на сторону марксизма. Для всех почти христианство казалось чем-то давящим, косным, нуждающимся в радикальной реформе.

Осенний семестр 1916 года закончился раньше срока. Ходили слухи, что городские службы будут экономить на отоплении. Еще поговаривали, что будут принудительно мобилизовывать семинаристов. Сергиев Посад, где учился Василий, – рабочий городишко. Бабы, ставшие от горя и трудов кликушами, бесконечно пьяные мужики, толстые пугливые обыватели. В посадской пасторали слышна одна только ноющая нота: никто не любит, никто не позаботится, все пропало, Бог забыл. Забыл? Василий видел нечто иное: присутствие Божие. И ждал. Ждал, как, может быть, никогда в жизни не ждал: когда же он станет священником. Тексты пламенных проповедей являлись Василию едва ли не каждый день во сне. Ледяной рукой юноша касался горячего виска: схожу с ума? Но тогда будто кто умывал его лицо трепетной рукой, и Василий утешался, снова получив уверение, что с ума он не сошел и священником будет.

Едва закончился семестр, пришло письмо от графа Медема – приглашение на хутор «Александрия», что в Хвалынском уезде. Его сиятельство желает, чтобы Василий Надеждин преподавал его детям, Феодору и Софии, Закон Божий. Не без вмешательства владыки Анастасия, подумалось Василию.

Теперь у Василия будет новая, полная трудов жизнь. Он станет священником, у него будут дети: по плоти и по духу. Он создаст гору книг о том, как важно детям привить религиозное чувство. И он найдет, несомненно, найдет, Бог его в поисках не оставит, те самые слова, которые окажутся мощнее «Интернационала». И конечно, он будет не один, а с единомышленниками, и это будет новая, прекрасная молодая Церковь, свободная от наветов.

Прекрасная и молодая. Память невольно вызывала лицо Елены – Элиньки, невесты, которой Василий писал так же часто, как и владыке Анастасию. У них с Элинькой когда-нибудь будут дети! А пока он с Соней и Федей будет учиться, как быть учителем. И немного поймет, что значит быть отцом. Возможно, Бог так устроит, что Соня и Федя станут его помощниками в жизни! Какая все же у него хорошая будет работа! Но в той же самой памяти всплывали пьяные голоса его однокашников и их животный, взывающий к самому нутру плоти смех, за которым следовали дикие крики, как будто кого-то обделили куском.

Затем, сделав виток, память останавливалась на ступенях храма. Василий не раз бывал на богослужениях, где присутствовали первые лица государства. Василий вспомнил один летний праздник. Кажется, как и сейчас, это был апостольский, Петров пост. Жара. Храм переполнен. Слуги, служащие и они. Государя увидеть не сразу получилось. Он как бы потерялся среди людской массы. Василий даже не помнит, в чем был царь. В чем-то военном. Царевны волновались, Василий почти не помнил их лиц. Государыня, в лазоревом, казалась очень бледной, невыспавшейся. В тот день с царской семьей была и Великая Матушка Марфо-Мариинской обители, великая княгиня Елизавета Феодоровна.

Вереница придворных и дам в тяжелых парчовых нарядах спускалась по лестнице. Лица были бледны, а у кого-то покрыты потом. Более молодые стояли поодаль, курили и болтали. До Василия долетел ревнивый голосок:

– Ты же была вчера у Юсупова?

Та, которую спросили, ответила коротко, холодно:

– Нет. Да и что такое – у Юсупова?

«Врет», – невольно подумалось Василию. Что-то тревожное вошло в сердце, когда услышал этот разговор. Что-то непременно произойдет. Не допусти, Господи, разорения Церкви и страны!

«Александрия» встретила трогательным хрустальным предзимьем и чем-то чеховским в атмосфере.

Утренние молитвы прочитаны в одиночестве в роще, теперь пора приступать к урокам.

Дети, Федя и Сонечка, вбежали и вдруг, прыснув, вытянулись в струнку. Соня сделала милый книксен. Василий любил говорить с ними по-русски, но порой приходилось и на других языках.

– Готовы ли к занятиям? – на латыни.

– Готовы, учитель.

– Ну, тогда начинаем, – по-русски.

Василий любил, чтобы молитвы перед началом занятия пелись на греческом и по-славянски. Соне языки давались легче, но у Феди слух лучше и голос лучше. Дети поначалу дичились и Василия, и предмета. Подчеркнуто серьезны и… ничего знать не хотят. Но Василий уже углядел в их сердечках небесный огонь. Ему так понравилось быть учителем, что он и сам стал как дитя.