Рассказы о пластунах

— А что плохого? — удивилась Шура.

— Фашисты у нас не так ловили. Гранату в пруд — шарах — и вся рыба пузом кверху.

— Значит, и нам надо гранаты в пруды кидать? — опросил Алемасов.

— А что? И кидать. Чтобы запомнили и детям своим заказали на восток войной ходить.

— Это ты зря, Кошунков, — сказал Алемасов. — Это уже будет слепая месть.

— Правильно, месть. Я знаю твердо: отомсти за поруганную землю родную, убей немца!

— Убей того, кто с оружием пришел на нашу землю. А ты — рыбу глушить.

— Око за око…

— Они стариков и детей расстреливали!

— Они — расстреливали. Я сейчас не об этом… Зачем брать крайности?

— Вот и я говорю — не надо доходить до крайностей, — усмехнулся Алемасов. И повернулся к Шуре. — А ты как думаешь?

Она пожала плечами.

— Я все ждала, когда мы в Германию войдем, очень хотелось поглядеть, какие же они у себя дома, немцы. Вижу — напуганные.

— Это они сейчас напуганные, — сказал Кошунков, — а когда наши, яйки-млеко жрали, не боялись. И когда русские девчата у них за рабочую скотину были, тоже испуг их не брал.

— Это верно, — согласилась Шура.

Война закончилась нашей великой победой. Пластуны прошли по ликующей Чехии. Простояв месяц в гостеприимной стране, они двинулись в обратный путь. Домой.

Батальон Кошункова расположился на ночлег в большом селе за Моравской Остравой. Здесь же стоял штаб полка, и под вечер Алемасов зашел навестить комбата. Остановился он в добротном двухэтажном доме, обнесенном высоким, без щелей забором. Во дворе были два больших сарая, крытых черепицей. В сараи от дома шли электропровода. Крепкое хозяйство.

Кошунков и Шура сидели за столом на просторной кухне. Стол покрыт льняной скатертью, вокруг тяжелые табуретки, стены побелены, одну целиком занимает полка с посудой. Плита огромная, а на потолке никаких следов копоти.

Кошунков одет, как на парад, чисто выбрит. Он уже майор — на плечах погоны с двумя просветами. Ордена и медали в один ряд не умещаются. У Шуры на бешмете новенькая медаль «За отвагу».

Как и обещал, в день окончания войны Кошунков объявил Шуру своей законной женой. Расписаться негде было, но это их не смущало — с формальностями можно потерпеть до возвращения на родную землю. Свадебный пир тоже пришлось отложить на неделю: девятого мая пластуны еще воевали — с группировкой генерала Шернера, отказавшегося сложить оружие.

— Сам вон сколько орденов нахватал, — с притворной укоризной сказал Алемасов, садясь к столу, — а жена с одной медалькой. Нехорошо.

— Это ей за Одер, — ответил Кошунков, — а за Троппау еще не пришла. За Троппау ей тоже полагается, представляли.

— Еще одна медаль?

— Еще одна.

— Мог бы и к ордену представить, она заслужила, — уже серьезно сказал Алемасов. — Пожадничал?

— Нечего баловать, — изображая строгость, возразил Кошунков. — Надавай бабе орденов, она и мужа понимать перестанет.

— Это ты мудро рассудил, — усмехнулся Алемасов, — дальновидный ты, оказывается, человек, Кошунков.

— На пять ходов вперед гляжу. Стратегия.

На кухню вошел невысокий плотный человек с седеющими волосами, с глубоко сидящими черными глазами.

— Хозяин этого дома, — представил Кошунков, — пан Шишка.

— Это что же, фамилия такая? — спросил Алемасов.

— Фамилия, — кивнул комбат.

Пан Шишка вежливо пожал протянутую руку и присел к столу.

— Крепко живете, — сказал Алемасов.

Пан Шишка приподнял одно плечо.

— Не есть крьепко, — сказал он, — война.

— У него бык в сарае, — пояснил Кошунков. — Племенной. Все село своих коров к нему водит.

— Так, пан, так, — подтвердил хозяин.

— Он на этом быке тыщи, наверное, заработал, — сказал комбат. — У него и коров штук пять.

— И земля есть? — спросил Алемасов.

— Есть, есть, — закивал пан Шишка. — Робить нет кому… Лошадь нет… война…

Путая чешские, русские и немецкие слова, пан Шишка изложил просьбу, полагая, что Алемасов большой начальник и может ему помочь. Пану Шишке стало известно, что в соседних селах раздают по хозяйствам пленных немцев — в работники. Нельзя ли и ему получить хотя бы двух пленных, а то просто беда, работать ну совсем некому.

— Чего захотел, — удивился комбат. — Ты воевал с немцами?

Пан Шишка сказал, что воевать ему не пришлось, а немцев он не любил.

— Не любил, говоришь? — продолжал Кошунков. — Может, сыны твои воевали?

Оказалось, что сынов у пана Шишки нет, есть только дочери, уже замужние.

— Так, значит… Пленные немцы тебе нужны.

— Робить некому.

— Довод, ничего не скажешь…

— Что ты говоришь? — перебила мужа Шура, до этого молча слушавшая разговор. — По-твоему выходит, если б он или сын его воевали против немцев, значит, можно ему дать пленных в работники!

— А что? Ты у немецкого колониста по вольному найму работала или как?

— Нет, не по вольному.

— То-то и оно. По справедливости: что посеял, то и жни.

— Нет, — твердо возразила Шура, — это будет не справедливость, а жестокость. И потом что же это получится? Одного колониста в шею, а другого — по головке гладить? Войну какую пережили…

— Наша война справедливая, — не вдаваясь в подробности, ответил Кошунков.

— А раз справедливая, значит, за то, чтобы люди на людях не пахали и в концлагерях их не душили, в печах не жгли. Никого — ни русских, ни евреев, ни немцев.

Глаза у Шуры глядели твердо, щеки зарозовели, она готова была отстаивать свои мысли, которые пришли в голову ей не сегодня, а сложились после всего, что она увидела и пережила. Совсем не похожа была она сейчас на ту покорную и неловкую девушку в платье с чужого плеча, какую увидел Алемасов несколько месяцев назад под Краковом…

Желая оставить за собой последнее слово, Кошунков сказал:

— Никто и не собирается жечь их в печах, а поработать им не вредно, — и тут же, избегая углубления спора, повернулся к пану Шишке: — Не дадут тебе пленных, не положено.