Рассказы о пластунах

В другое время сержант отправил бы на концерт Барабина, но сегодня делать этого не следовало. Прохоров так и не решил, как ему быть: наказывать Барабина за то, что он днем солгал командиру, вроде уже поздно, упущено время, а поощрять тем более нельзя. Сержант решил послать на концерт Степана Мягких — ведет он себя хорошо, в строевой подготовке делает явные успехи. Пусть идет.

Прохоров долго напутствовал солдата, оглядывая его со всех сторон, наконец отпустил.

— Придете, доложите, как у вас там, все ли будет в порядке, — сказал сержант на прощанье.

Вернулся Мягких незадолго до отбоя, возбужденный, довольный. Он вытянулся перед сержантом и, не выдержав, широко улыбнулся, но тотчас овладел собой и громко стал докладывать, что замечаний ему не было, что шли домой они с песнями и водивший их офицер всем объявил за пение благодарность.

Сначала руки Степана были плотно прижаты к бедрам, но потом ладони словно отклеились от шаровар и стали описывать замысловатые вензеля.

— Не размахивайте руками, — строго заметил Прохоров.

Мягких на полуслове оборвал свой затянувшийся рапорт, остатки улыбки сошли с его лица, глаза потускнели.

— Все? — спросил сержант.

— Все, — уныло ответил солдат и отвел глаза в сторону.

— Идите готовьтесь к вечерней поверке.

«Обиделся», — подумал Прохоров, глядя вслед Мягких, который медленно шел к своей койке, опустив голову, покачивая опущенными, как плети, руками — сразу обеими в одном направлении.

5

Когда солдаты улеглись, сержант проверил, как они сложили обмундирование, и тоже лег, но сон не шел к нему. Он смотрел в окно, на черную голую ветку акации, чуть вздрагивающую под ветром, и вспомнил первые месяцы своей солдатской службы.

Вот он с Мишей Асатурьяном идет по раскисшей от осенних дождей пахоте. Густой чернозем громадными комьями налипает на сапоги, и они становятся такими тяжелыми, что впору их волочить за собой, не поднимая. Время от времени Василий приподнимает то одну, то другую ногу, отчаянно трясет ею, пытаясь сбросить грузные комья. Но это не так просто сделать: сапог от энергичных встряхиваний сползает, а грязь на нем держится. И нечем сковырнуть ее — поблизости ни одной щепочки, вокруг, куда ни оглянись, поле, только на западе маячит голая редкая роща. Вот до нее нужно дотянуть провод, дать туда связь.

Солдаты останавливаются, ладонями вытирают со лба пот, переглядываются и, улыбнувшись друг другу, шагают дальше.

Странное дело, провод с катушки за спиной разматывается, а она делается тяжелой. Идти становится трудней: спина ноет, ноги подгибаются, точно из них повынимали кости, пот ест глаза. «Присесть бы хоть на минутку», — думает Прохоров, украдкой поглядывая на товарища. Но тот, нагнув голову, упрямо шагает вперед, тяжело переставляя облепленные грязью ноги.

«Вот двужильный, — завидует Василий, — и усталость его не берет. А я раскис… Ну нет, все равно первый не заикнусь об отдыхе!» И тоже шагает ожесточенно, закусив губу, нагнув голову.

Пашня под ногами прежняя, а идти становится легче. Василий думает, что это — кажущееся облегчение, вот сейчас оно сменится окончательной, свинцовой усталостью. Но окончательная усталость не приходит. Роща приближается, и Василий, ободрясь, смотрит на Асатурьяна.

— Как идем, Миша?

— Хорошо идем, — хрипит Миша и поднимает на Василия глубоко запавшие, но все-таки веселые, черные, как переспелая вишня, глаза.

В роще чисто и не очень сыро, ее будто прибрала заботливая хозяйка. Осень смахнула с деревьев последние листья и выстелила ими землю. Опавшая листва то мягко шуршит под ногами, то влажно всхлипывает. Друзья выбирают место посуше и садятся отдыхать. Асатурьян привалился к дереву, прикрыл глаза.

— Если бы не ты, Вася, — вдруг говорит он, — я бы не дошел, сел бы прямо в грязь отдыхать.

Василий смотрит на товарища. Тот открывает глаза и кивает головой.

— Правду говорю, мне очень хотелось присесть, но вижу — ты идешь, и мне стыдно об отдыхе говорить. Так и дошел.

Прохоров полулежит, опершись на локоть. Он поднимает сухой лист, вертит его в пальцах, усмехается.

— Значит, ты за мной тянулся?

— За тобой, — подтверждает Миша.

— А я тебе завидовал, — говорит Василий. — Мне казалось, что идти больше не смогу, а ты — идешь, ну, и я из последних сил стараюсь… Это там, примерно на середине поля. Потом ничего, обошлось.

Оба смеются и говорят:

— Здорово!

Василий радуется этой маленькой победе: он сумел одолеть свою слабость, и, оказывается, не только он у товарища, но и товарищ у него занимал душевных сил.

— Сержант идет, — говорит Асатурьян.

Василий поднимается навстречу командиру отделения. Встретив его на опушке, докладывает о выполнении задания. Говорит он взволнованно, с жестикуляцией. Командир слушает, чуть нагнув голову, карие глаза из-под приспущенных век смотрят внимательно.

— Не размахивайте руками, — вдруг говорит он.

Василий опустил руки и умолк. Настроение испортилось, шевельнулась в душе обида на сержанта…

Прохоров смотрит, как ветка акации неслышно царапает своими колючками по стеклу, и думает, что вот он тогда обиделся на командира, а сегодня сам сделал солдату такое же замечание. И нельзя было не сделать: какой же сержант промолчит, когда солдат у него перед носом руками разводит.

И Мягких, наверное, обиделся. Шел он, старался — не так просто ему строй дается. Потом благодарность им объявили, пришел в казарму довольный, на душе у него было светло, сегодня он тоже свою маленькую победу одержал и гордился ею.

Прохоров сел на койке, осторожно обул сапоги и, стараясь шагать неслышно, подошел к постели Мягких. Солдат спал, уткнув нос в подушку, и сержанту показалось, что бровь, которая видна, у него сурово сдвинута к переносью. «Обиделся», — окончательно решил Василий.

А рядом, разметавшись, выставив смуглую шею с острым кадыком, спал Барабин. Одеяло у него сползло одним концом на пол. Сержант поправил одеяло, постоял, глядя на спящего. «Надо было его сегодня наказать, — упрекнул себя Прохоров, — прямо там, на занятиях». Но тут же, как и днем, усомнился: «А надо ли было наказывать?» Сейчас, как и тогда, мешала строго оценить случившееся симпатия к этому веселому солдату.

Сержант открыл дверь в коридор, снял с вешалки свою шинель и, набросив ее на плечи, вышел на улицу. Когда проходил мимо дневального, тот подтянулся и стал «смирно». «Командира во мне видит, — подумал Прохоров, — а командир-то из меня что-то не получается, не просто, оказывается, людьми командовать…»

На пороге, куря папиросу, стоял старшина Звягин.

— Почему не спите, товарищ Прохоров? — спросил он.

Сержант, зябко кутаясь в шинель, и, глядя в темноту, ответил: