Рассказы о Розе. Side A

– Йорик… у Йорика свои мысли, – говорит странно Грин; лицо его сразу становится расстроенным; открытым на мгновение – как дверь в комнату – видно разбросанные в смятении вещи; и все тоже расстраиваются – ну вот, только одно наладилось, другое развалилось; как снять и жить в старом доме.

– Грин все знает, – сказал Изерли, когда ребята вышли.

– Ну конечно, поэтому они приехали на два дня раньше, – отвечает Ричи.

– Как это?

– Что? быть Гриммом?

– Да.

– Наверное, как смотреть все время кино. Слушает же народ все время музыку в наушниках. Он привык. Фон такой. Звук убавил – и не раздражает.

Изерли вздохнул, скользнул на подушку – он устал; закрыл глаза; «пока, Визано» «пока, Флери»; когда в палату зашла медсестра – привезла ужин – они уже оба спали; крепко, с яркими, полными движениями, снами; Ричи в кресле, свесив руку на пол; медсестра была старой женщиной, с кучей детей и внуков; и считала, что сон для молодых – лучшее лекарство; не стала их беспокоить; закрыла бесшумно жалюзи и ушла; через час после нее заглянул в палату ван Хельсинг; он разговаривал с врачом, потом с отцом Дереком по телефону – как там в Рози Кин; было уже совсем темно; чтобы не убиться, ван Хельсинг включил лампу на столике у двери и увидел их; наклонился к Ричи, послушал его дыхание, поцеловал легонько в соломенную макушку; потом подошел к кровати; «Изерли, подвинься» его он не боялся разбудить; Изерли открыл глаза, легко, будто просто лежал и что-то думал, считал банки в погребе, вспоминал, сколько их, и какая с каким вареньем, привстал, ван Хельсинг мотнул головой, приложил палец к губам; «свет оставить?» спросил – Изерли всегда спал со светом; «оставьте; Визано оставляет, чтобы сразу увидеть, все ли иголки во мне на месте; мучитель» ответил шепотом мальчик; ван Хельсинг улыбнулся и прилег рядом с Изерли, в обуви, пальто своем шикарном, камзоле из черного бархата; обнял мальчика, а Изерли обнял его в ответ.

– Ты же не против? – спросил ван Хельсинг. – А то я так устал от всех событий – рассказ истеричный ночной Грина, сборы, перелет, документы больничные, потом Йорик со своими истериками… я будто корабль с фруктами разгрузил в одиночку.

– Нет, я не против, – Изерли прижался к нему еще крепче, вжал лоб в плечо, словно прячась от грозы, или холода. – Простите, от меня одни неприятности.

Как же от ван Хельсинга чудесно пахло – кофе с мускатным орехом и кардамоном, давленой вишней с сахаром, трубочным табаком; Изерли закрыл глаза, и его будто понесло по волнам – не как тогда в море, к смерти, а как в лодке, в погожий день, удочки за бортом – они иногда так с Грином выбирались – порыбачить, летом; с запахом кофе он был в полной безопасности. А ван Хельсинг опять улыбнулся – на «неприятности»; его улыбку Изерли не увидел, а почувствовал, движение лицевых мышц; вздохнул с облегчением.

– От вас от всех одни неприятности. Все начали принимать решения и ссориться между собой… я думал, сбегу от них в Лондоне, опять возьмусь за оружие…

Изерли засмеялся тихонько.

– Йорик и Грин.

– И Женя с Робом. И отец Дерек со своими родственниками. Да все. Только Дэмьен и Дилан меня радовали за завтраком – Дэмьен сам по себе ходячий антидепрессант, а Дилан ест, читает и молчит, как золотая рыбка в аквариуме, только соль попросит раз…

– А тут еще я…

– Да…

Изерли прижался к нему еще крепче, будто скоро страшный момент в кино.

– Я тут подумал… эта девушка…

– Я еще раз прошу прощения, – пробурчал Изерли в плечо.

– За что? у вас уже все было?

Изерли удивился, оторвался от спасительного бархатного плеча, увидел глаза ван Хельсинга – синие, с искрами золотыми в глубине, будто там бал у морского царя, и сейчас время фейерверка.

– Нет.

– Нет? Так тебе не нужно срочно жениться?

– Нет.

– Так ты не влюблен?

Изерли медленно залился краской; такой жар от него пошел, будто смотрел на него не один ван Хельсинг, а целая бальная зала – как его вызывали на дуэль; дебютанта; и все шепчутся – ну и неловкий же, невезучий мальчик; только начал жить и надо же – умрет на дуэли завтра утром.

– Отвечай честно, – ван Хельсинг слегка сжал ему горло. – Ты знаешь… я не потерплю…

– Да.

Ван Хельсинг отпустил его.

– Простите меня, – Изерли вцепился в его манжеты. – Простите, пожалуйста. Я знаю, что вы хотели, чтобы я стал достойным братом Розы, слугой Господа… а я влюбился в девушку…

– Ты плачешь что ли? – ван Хельсинг взял его за подбородок, повернул на свет.

Изерли кивнул, заморгал.

– Вот балда, – поцеловал в лоб и отпустил, просто лег на подушку, посмотрел в потолок, будто там было небо, полное звезд или закатных облаков, закинул руки за голову. – Наоборот, я так рад за тебя… Любовь… это так прекрасно – быть влюбленным… я помню – чувствуешь себя таким живым… сейчас бы процитировать что-нибудь из Шекспира или Превера, как это мальчишки любят, Дэмьен и Тео, вот смена растет… Любовь – это дар, Изерли, ты самый счастливый из нас… мы пойдем умирать, а ты будешь жить; растить детей, травы душистые, готовить ей завтрак… Боже, какая чудесная жизнь ждет тебя. Мне даже захотелось пересмотреть «Мулен Руж» или «Ромео и Джульетту» База Лурмана.

Изерли лег рядом и тоже стал смотреть в потолок.

– Я никому не говорил… но когда я засыпаю, я придумываю – какой будет у меня дом… сад… дети… знаете… это так… по-женски? – ван Хельсинг высвободил одну руку и потрепал его по волосам.

– Девчонка ты наша… но ты побудешь еще с нами? пока все эти не разъедутся, и не приедут новые, кому можно передать все твои кладовки.

– А куда я потом? – Изерли привстал на кровати, сглотнул. – Я туда не вернусь… я не могу… в тот дом…

– Нет, конечно. Дом твоих родителей надо облить бензином и поджечь. А у меня есть очередная развалина – в Провансе; в доме никто не живет уже лет двести, а виноградники, сад и огород арендует кто-то из местных; Питер Мейл даже писал про мой дом; он считается шедевром архитектуры; роман целый, якобы его купила молодая пара, восстановила и устроила в нем отель. Его правда каждые три дня кто-то хочет купить, но я не продаю, вдруг кому-то пригодится. Рози Кин же пригодилась. Возьмешь? Я все равно уже отписал его тебе. Собственно, я за этим и ездил в Лондон – оформлял документы. Мне кажется, у вас с…

– Изобель…

– … с Изобель всё там получится. Там полно того, что ты любишь – оливкового масла, базилика, сыров, лаванды. Отель откроете.

– Габриэль?

– Да, Изерли?

– Я даже не знаю, что сказать. Я Вас люблю.

Ван Хельсинг засмеялся; он уже почти спал.

– Я тебя тоже, девочка моя. Я нагло сплю на твоей кровати в обуви и пальто… можно?

Когда ван Хельсинг заснул, Изерли нащупал катетеры и дернул их аккуратно, кровь промокнул ватными тампонами – они лежали на столике у кровати; свесил ноги, нашел тапки – смешные, огромные, теплые, коричневые, плюшевые, медвежонки, где такие взял Ричи, суровый фанат французского рэпа – непонятно; и вышел из палаты; в коридоре никого не было – ни посетителей, ни персонала; гудели, как пчелы, лампы дневного света – хотелось отмахнуться; и только в конце коридора сидел Йорик – он тоже спал; на этих ужасных пластмассовых креслах; руки в карманах красного пальто – в синеватом свете оно казалось лиловатым, пурпурным; будто кардинальская или королевская накидка; затылком упирался в стену позади кресла, рот приоткрыт; даже в этом мертвящем свете лицо его было полно красок – будто в город пришла осень; Изерли опустился на пол и обнял Йорика за колени. От его прикосновения Йорик проснулся с каким-то звуком музыкальным – будто во сне он пел песню, и она застряла в его горле, попыталась пройти в этот мир; схватил Изерли за руки.

– Что ты делаешь?

– Прости меня, Йорик.

– За что? ты ни в чем не виноват…

– Виноват. Ты дал мне сил прожить этот год, но я ничему не научился за этот год, не нашел себя, не научился жить сам… и кому-то опять пришлось биться за меня… Прости, – Йорик отталкивал Изерли, но безуспешно – Изерли держал его мертвой хваткой, будто падал в пропасть, в огненную реку, и тащил за собой. – Ты считал мое дело закрытым, вшитым в папку, сданным в архив; а я тебя предал… Прости, что это… что это был не твой подвиг.

Йорик перестал сопротивляться, оцепенел, будто попал в пещеру, полную ловушек археологических: ядовитых насекомых, проваливающихся под ногами плит.

– О чем ты говоришь?

– О том, что не ты спас мне жизнь.

Йорик вспыхнул; будто на сцене от настоящих факелов занялась декорация, и все кричат, бегут, давка, паника; засмеялся.

– Ты прав, Изерли… ты бьешь в самое солнечное, как Роб в спарринге… да, я злюсь. Потому что я завидую. Этому треклятому Визано. Я должен был спасти тебя, ты моя принцесса.