Рассказы о Розе. Side A

Она чуть было не сказала про Кейт Перри; но это была не Кейт Перри, конечно; она вспомнила, как они танцевали под Фрэнка Синатру; но Изерли не был таким роскошным, как ночной Нью-Йорк; он был тонким, нежным, хрупким… как расцветающий розовый куст – каждый день вскакиваешь посмотреть, ну что же там – столько бутонов, но они все еще закрыты; и вот… однажды… розовый кулачок раскрылся… и там – Дюймовочка… Изобель вспомнила, как Тео читал Рильке посреди фермерского рынка.

– Пап… это как… Энди Уильямс поет «The time for us»…

Отец подумал, кивнул; сказал: «это… чудесно; я так рад за тебя»; накрыл своей ладонью ее – большой, теплой – как пледом мохеровым; но такой он был грустный; как он скучает по маме, подумала она, как же это ужасно, наверное – жить без того, кого ты любишь больше всех, всего на свете; это как вернуться с войны и не научиться жить в мире.

В восемь утра в больницу поехали Роб и Тео; был туман; такой густой, что даже леса было не видно; будто лес и Рози Кин, и горы, и море – это оставляемый на зиму дом; и вся мебель накрыта белыми чехлами; и джип шел сквозь туман бесшумно, будто огромный парусный корабль, таясь от врага – всё цепи перемотаны, ничего не звякает, фонари погашены, экипаж молчит – «Хозяин морей: на краю земли»; Роб включил негромко радио; «я подремлю немного» сказал Тео; «конечно» ответил Роб; из-за тумана казалось, что джип давно уже на дне моря; Тео думал, что заснет мгновенно, но его укачало из-за этой безвоздушности; он смотрел на Роба сквозь ресницы; он впервые с ним был наедине; Роб был в черных кожаных штанах и сапогах; черном свитере – воротничок и манжеты белой рубашки навыпуск; красивый, как Хан Соло; не свистит, не напевает, курит только и смотрит вперед на дорогу, настороже – вдруг кролик или кошка или бегущий ребенок; «я ничего о нем не знаю, – подумал Тео, – ничегошеньки; откуда он, что любит на завтрак, что читает на ночь; он как шикарное здание, закрытое на реставрацию уже несколько лет; музей драгоценностей; идешь мимо на работу и думаешь – там полно сокровищ; они похожи с Визано; как двоюродные братья; как из одной римской семьи – патрициев, сторонников Помпея, Брута и Кассия»; а потом все-таки задремал; и снилось ему, будто он в чей-то роскошной квартире – черный пол, черная и красная мебель – ищет какие-то важные бумаги, а находит детские книги и начинает их читать, хотя надо спешить-спешить; «приехали» разбудил его Роб, постучав по плечу нежно; дабы у Тео не случился приступ страха и сердцебиения от внезапного пробуждения; Тео просто открыл глаза, обнаружил, что Роб в дороге накрыл его пледом – оранжевым, пушистым; улыбнулся ему; Роб улыбнулся в ответ; «приедем в Рози Кин – выспишься» «всё в порядке, спасибо»; и они поднялись на третий этаж, где держали Изерли; и застали просто сцену из Шекспира – алый занавес раздвигается, все герои на местах, и вот-вот начнется: ван Хельсинг спит на кровати, в верхней одежде, ботинках, раскрыв трогательно рот, эдакий Марти Макфлай из «Назад в будущее»; Тео в очередной раз подивился его красоте – не женственной и не суровой; бархатной, кофейной; роскошной, барочной; и у этого человека нет ни одной фотографии – нельзя; только портрет в семейной галерее; Ричи спит в кресле, – голова на плече, белокурые пряди на безупречном высоком одухотворенном лбу, тени от ресниц серебристые, и рука почти касается пола – длинные романтические пальцы, – будто позирует Делакруа. Йорик и Изерли спят на диване, зарытые в черно-белые пледы, как солдаты в окопы Первой мировой; Изерли в пижаме и тапках – огромных, в форме медвежат; Йорик в одежде – рубашке, пуловере клетчатом – вишневом с черным; пальто его красное валяется на полу, Тео даже вздрогнул – это было первое яркое пятно за утро; будто лужа крови, натекшая с запястья Ричи-Марата; «надо будить» сказал Роб самым обычным на свете голосом – Тео понял, что Роб не увидел всего этого – пятна пальто, Делакруа, Марти Макфлая, окопов Первой мировой; это всё его, Тео, картиночное воображение; уносит в чернильные края; улыбнулся – значит, действительно всё в порядке; а Роб уже толкал ван Хельсинга, Ричи, Йорика – уже не так бережно, как Тео в машине; а будто сержант: «подъем, подъем, даю вам ровно минуту; давайте, самовлюбленные каракатицы, если кто не успеет, не дам спать целую неделю» – что-то из репертуара «Солдата Джейн»; только Изерли никто не будил; да он и не проснулся бы; без катетеров у него опять поднялась температура; Ричи заскрипел зубами; завернул его во все пледы; дал ван Хельсингу на руки; потом Ричи с Тео собрали все вещи, лекарства – для вещей – их было немного: посуда, из белого стекла, несколько пижам, полотенца, книги – была наготове шикарная красная сумка с золотым цветочным узором; «картина» сказал Ричи; «ну давай я понесу, кому как не мне носить картины, я рожден для этого: носить туда-сюда Гогена, ван Дейка, всё такое, – ответил Тео, – главное, стекло не расшибить; вот тарелки с горячим грибным супом в кафе носить – это уже почти высшая математика»; он опять начал побаиваться Ричи – вернее, стеснялся, поэтому нес всякую чушь, шум; Ричи усмехнулся; надел серое приталенное короткое пальто, завязал крест-накрест шарф – черный, отливающий сапфировым, отчего глаза Визановские стали совсем синими – второй яркий цвет за утро; и вышел с сумкой; Тео завернул картину бережно в бумагу, замотал скотчем; и вдруг испугался – подумал, что Визано ждет его за углом, чтобы подставить подножку; Тео упадет и разобьет картину Изерли; ведь картину подарила девушка, нельзя, чтобы она попала в Братство; он сел на пол, и сидел, и накручивал сам себя; с этой картиной в обнимку; в пустой палате; пока дверью не хлопнул Роб.

– Ты где, Адорно? Мы тебя заждались все, Изерли надо срочно в кровать с капельницей… а ты тут расселся…

– Да я… – Тео так обрадовался, что за ним пришел Роб, что сразу мгновенно придумал, почему он всех задерживает. – Я тормоз, прости…

И вот опять ван Хельсинг несет Изерли на руках – завернутого в пледы, мягкие, черные с белым, это пледы, в которых они с Йориком спали ночью; Изерли в них как в ванне, полной пены; и от ван Хельсинга пахнет кардамоном, табаком трубочным, давленой вишней с сахаром; «Вы со мной скоро с ума сойдете, наверное» говорит жалобно Изерли; ван Хельсинг улыбается «это точно», целует его в лоб – нежно и сердито; всё равно я провинился, думает Изерли, ох, когда же у меня все получится обрадовать его; ван Хельсинг доносит его до машины, кладет бережно на заднее сиденье, подушку под голову подталкивает; потом все курят и ждут Тео; он где-то застрял с картиной; Ричи предлагает версию, что Тео запутался в скотче, как персонажи мультиков, сам себя замотал, заклеил, и теперь валяется, беспомощный на полу, зовет на помощь; Роб ведется, психует и идет на помощь; приводит Тео, тому нет оправдания, он красный, взъерошенный; будто и вправду что-то стряслось загадочное и нелепое; Ричи ухмыляется; Изерли жаль Тео; он ведь еще совсем ребенок, несмотря на свои таланты и шмотки; он закрывает глаза и прислоняется лбом к плечу ван Хельсинга – его укачало чуть-чуть; и опять он вспомнил, как это – лежать в лодке в солнечный день; и опять стал думать с удовольствием, что приготовит на Пасху – ведь она совсем скоро; и заснул; и проснулся уже в Братстве Розы, в своей комнате в Рози Кин. За окном было солнце, кричали чайки, окно было открыто, занавеска развевалась, будто девушка в «Мулен руж» поправляла юбки и чулки; пахло растущими травами, землей. Как там сад Тео, каким он будет? Изерли встал, обнаружил, что в руке опять катетер; капельница уже почти вся стекла; выдернул катетер из руки; нашел в ящике стола вату и водку – он всегда держал маленькие бутылки разного спиртного – мало ли чего захочется ночью; прижал ваткой ранку; увидел картину, прислоненную к столу, улыбнулся; снял пижаму, надел белый свитер, тонкий, кашемировый, закатал рукава до локтей, темно-синие джинсы, синие кеды; пальцы еле слушались; часы – он проспал целые сутки; это было уже следующее утро; и пошел по Рози Кин; окликая Тео, Дэмьена, ван Хельсинга; вспомнил, как приехал после разговора с Изобель первый раз, обалдевший, сбитый с толку, напуганный, а в замке будто бы никого не было, будто все бросили его, исчезли, переместились в другое измерение. Ему опять хотелось найти Дэмьена и Тео; сидящих в библиотеке; приготовить им бутербродов; и посидеть с ними, поболтать, покурить, обсудить жизнь и малых фламандцев; каждый оттенок красного.

Но они сидели – все – на кухне; пили кто кофе, кто чай; сами нарезали бутербродов; еще на столе были покупные кексы и пирог яблочный со сливками; Изерли даже знал, из какой булочной; все: Дилан, рисунок карандашом, набросок, серый, серебристый, как камешек, ничем не примечательный, пока на солнце слюда не заиграет; в серой футболке со старой афишей «Кинг-Конга» и серой вязаной кофте с капюшоном и на молнии, серых вельветовых штанах, пальцы в волосах, локти на столе, всё в крошках, читал «Историю фарфора»; Дэмьен, мальчик, чья улыбка однажды остановит войну; темноволосый, розовые губы, щеки, брови черные, ресниц целый миллион; в розовой рубашке, коричневом жилете, коричневых бархатных брюках, тоже читал – он обожал читать за едой; Умберто Эко, Нила Геймана, Жана Бодрийяра; книги его все в пятнах от чая и майонеза; ну и ладно, говорил он, сразу видно, что это мои книги, мои вещи; зато никто мою библиотеку после смерти не продаст; Роб и Женя рядом – они оставили ему на столе в комнате подарки из Лондона – автограф Джейми Оливера и тамблер новый из «Старбакса» – с домиком белым, с красной крышей, и сад кругом – мультфильм такой про Прованс; Роб – благоуханный южный сад, полный огромных цветов и сочных фруктов, сказочный, загадочный, полудикий, в котором можно заблудиться, Женя же – маленькая поляна для двоих, полная простых полевых цветов, лиловых или желтых, центр земли; оба в свитерах облегающих, с горлом – Роб в красном, Женя – в коричневом, и в темно-синих потертых джинсах в обтяг; пили кофе – Женя с молоком, Роб черный с лимоном и медом; они всю ночь катались ночью на лошадях; гоняли их; волосы мокрые – только проснулись и только из душа; Грин – накладывал сливки на пирог; такой светлый, загорелый, белый пляж на рассвете; в рубашке с короткими рукавом, цвета хаки, с погонами, и штанах таким же, под военные, зеленых, в клетку, с кучей карманов; он знал, что случилось – будто кино посмотрел; «эх, Изерли…» сказал он в больнице; его напугал Трэвис; Йорик рядом, слушает INXS по радио, ему грустно, будто его бросила девушка; он, как и Роб, в красном свитере; только у Роба свитер темно-красный, вишневый, а у Йорика – яркий, как губная помада голливудских кинодив; и черные фрачные брюки, от Армани, винтажные, стоимостью с пол-Рози Кин; он как-то исхудал, круги под глазами, будто грязь, Йорик – персонаж комикса Тео, да и только, трагичный, прекрасный; профиль как лезвие; будто все еще думал о том – трудном, серьезном; перед ним – чашка с чаем и варенье в вазочке – малиновое; Тео – намазывает хлеб на масло, любуется переливами сливочными; мальчик-звезда, в тонкой рубашке в малиново-оранжевую крупную клетку с воротником-стойкой, светлых джинсах, подкатанных, будто катался на велосипеде, и пуловере сером; такой юный, такой изысканный; он так испереживался за Изерли, за Рози Кин, за себя, что чуть не потерял себя; и Ричи, возле кофемашины, делает себе кофе; в белой рубашке поверх голубых джинсов, черном узком галстуке рон-н-ролльном; не парень, а музыка Ханса Циммера к «Бэтмену».

– Можно мне тоже кофе? – сказал Изерли. – С молоком, – сел рядом с Йориком, достал сигарету; Йорик ему прикурил; даже «Крикетс» у него красный.

– Тебе нельзя курить, – рассердился Тео, – у тебя пневмония. Ну, вообще, пиздец, Изерли, что ты делаешь? Иди, ложись…

Ричи поставил перед ним кофе, в большой кружке, идеально сваренный, пена почти карамельная, Женя подвинул сливочник.

– Спасибо, – Изерли налил молока, отпил, еще раз затянулся; потом поднял на них на всех глаза и попросил прощения. – Простите меня, пожалуйста, что заставил вас всех беспокоиться обо мне.

– Да уж, – ответил Грин за всех. – Мы из-за тебя на два дня раньше вернулись. Ничего не посмотрели, толком ничего не купили, кроме подарков тебе и Тео. Ты нам должен шикарные Марди Гра и Пасху.

Изерли поднял руку с сигаретой, принося клятву, будто на суде.

– Ты теперь уйдешь от нас, Изерли? – вдруг спросил Дилан; и все замерли.

– Куда?

– Ну… – Дилан махнул куда-то в сторону сада, будто там находилась дверь в другой мир.

– Не… я… пока еще боюсь. Это как путешествие. Надо собраться.

– Ну да. Я рад, – и опять уткнулся в книгу, изображая привидение; Изерли был тронут.

– А мне не привезли, значит, подарков? – подал голос Ричи; все смутились; вроде бы Ричи такой же засранец, как и был, ведет себя так же, и в голосе сарказм прежний, как лед и виски в кока-коле; но все знают, что он принц, герой, святой Георгий, сразивший дракона.

– Я привез тебе классную книгу, – сказал, опять оторвавшись от своей на секунду, Дилан. – Она такая черная, в кожаном переплете; Гофман «Крошка Цахес»; с рисунками Трауготов; рисунков там сто с чем-то; она типа коллекционная.

– И я привез тебе подарок, ты же мой наставник, – Дэмьен достал длинный узкий футляр, обтянутый черным бархатом, толкнул через стол, как кружку с пивом в пабе по стойке – Ричи поймал.

– Что там? Волшебная палочка?

– Нет, извини, – Дэмьен покраснел; вишня и сливки; такой он чудесный; Ричи открыл – там оказался антикварный нож для разрезания бумаги; весь в резьбе и крошечных драгоценных камнях, лиловых, розовых – аметистах, топазах.

– Спасибо; вот это ученик чародея, учись, Изерли, – и Ричи сложил руки на груди; горделивый, как персидский принц; Изерли улыбался, закусывая губы, пытаясь сдержать смех.

– Я тебе тоже привез кое-что, – произнес неожиданно Йорик, и тоже покраснел, будто говорил про секс, достал из-под стола большой квадратный бумажный коричневый пакет, – это пластинка… «Богема» 1965 года, с Франко Корелли…

– А я привез тебе сигарет классных, ирландских, – Грин положил на стол золотистый блок сигарет.

– А у меня официозный подарок, – засмеялся Роб, – это ручка… смотри, она зеркальная. Ты сможешь подглядывать за всеми… – ручка была классная, цельная, даже не понятно, где развинчивается, и тоже в футляре – из белого бархата. – Ну, извини; на самом деле, она здорово пишет. Это «Паркер» сделали такой фердипердоз; для девушек богатых, на парах за парнями подглядывать.

– А я купил тебе очередной галстук, не бойся, он нормальный, мы с Дэмьеном выбирали, – Женя развернул подарочную бумагу, хрустящую, голубую, полупрозрачную, будто крылышки бабочки, галстук был хорош – узкий, шерстяной, серый в голубую клетку, уютный и будто бы винтажный; Ричи сел и смотрел на гору подарков, растерянный, растроганный; такое открытое у него внезапно стало лицо, что все боялись на него смотреть; такое нежное оно было, как ясное утреннее небо, полное перламутровых переливов.

– Это всё мне… за то, что я спас Изерли? Вы его так любите?

– Нет, Визано, мы любим вас обоих, – сказал резко Роб, просевшим голосом. – Пожалуйста… для нас всех это тоже подвиг… сам понимаешь… ты сложный… Тебе хоть понравилось?

– Лучше и придумать нельзя, – Ричи, наконец, решился и стал трогать, смотреть. – Прямо как в «Играх разума»: Джон Нэш в университетской столовой, накануне Нобелевской премии… На день рождения раздам всем индульгенций; с официальной печатью, на фирменных бланках имени меня; и все освобождены от подарков, даже открытки не обязательны.