Рассказы о Розе. Side A

– О, привет, Дэмьен, слава Иисусу Христу, – Маттиас по-прежнему сидел в сакристии, только сейчас перед ним стояла чашка чая с лимоном, и кусочек рафинада на блюдце с чашкой; казалось, что он провел здесь всю ночь, за бумагами, но выглядел он вполне себе свежим, чистым, пах еле слышно белым перцем, жасмином, имбирем, и сутана была свежая, белоснежная; как это – быть Маттиасом Мёльдерсом? Как Мэри Поппинс? Совершенством?

– Во веки веков, аминь, – отозвался Дэмьен. – Ключи у меня, я пошел.

– Надо будет чаю, просто выгляните в коридор и крикните. Кто-нибудь из местных притащит.

И уткнулся в свои бумаги. Дэмьен повесил пальто в шкаф, помедлил, но Маттиас не поднимал головы, такой был неподвижный, будто заснул; Дэмьен вышел тихо, на цыпочках – а вдруг и вправду спит, и это секрет, – и отправился в свое первое самостоятельное путешествие по Собору, который уже жил своей жизнью – огромное здание, полное воздуха и законсервированного света, людей, дел; отец Амеди в нефе поприветствовал его кивком, улыбкой – он стоял в окружении пожилых женщин, судя по всему решая какие-то бытовые вопросы – график уборки, цветы для алтаря; цветочная мафия, вспомнил Дэмьен; тоже кивнул; он помнил, где библиотека; ему просто опять хотелось погулять, прикоснуться к этим стенам; он так об этом мечтал в университете; представлял, напридумывал уже всего; и вот теперь он один; со своими ключами – со своими ключами от Соборной библиотеки – это же просто сказка, фантастика, рок-н-ролл, прыгать до потолка. Гулял он долго, часа полтора – ему нравились стены, окна, лестницы, как здание может так нравится – как песня, которую всё время слушаешь, как книга, которую всё время перечитываешь, не хочешь начинать читать ничего другого; только предметы могут так нравиться – не люди; он везде задерживался, всё трогал, рассматривал – он так много знал обо всем; но видеть это вживую было всё равно как открытие; на стенах часто попадались надписи на латыни и старофранцузском, оставшиеся после войн; многие из них были оскорбительными – была даже похабщина про Папу, была даже: «Я убил на площади пятьдесят католиков» – а католические надписи были, в основном, молитвами за близких, были признания в любви, были завещания, от которых сошел с ума любой кладоискатель; все попавшиеся надписи Дэмьен переписал в блокнот, сфотографировал на телефон; ни одной не затерли, не закрасили, и это тронуло мальчика – Собор нес на себе всю память веков; живая история, шрамы веков; теперь-то он в хороших руках… Потом он открыл двери библиотеки – книги лежали тихо-тихо, ждали, что он будет делать, один в один ученики – смотрят на нового учителя и ждут, что он сделает в первую очередь – второго шанса не будет.

– Здравствуйте, милые мои, – сказал Дэмьен. – Девочки, мальчики…

Прошел, аккуратно переступая через стопки, груды книг и журналов, к одному из столов; с мебелью придется что-то решать – она очень хороша, но надо выбрать – нет, не один стиль, шкафы как раз здорово оставить разные – в самый старинный сложить красиво современные журналы и самые последние поступления; но столы и стулья надо разобрать; наверняка половина из них нуждается в ремонте, да и нужно ли столько мебели в библиотеке; собственно, этому Дэмьен посвятил время до обеда; проверял все стулья – сломаны или нет, столы – на предмет что в ящиках; в ящиках чего только не лежало: тоже книги, тонкие и толстые, старые ноты, старые открытки, атласы географические, звездного неба и насекомых, рукописи, чьи-то дневники, письма, – такое ощущение, что пару столов отдали сразу после смерти хозяина, даже не разбирая содержимого; Дэмьен даже что-то почитал; две открытки отложил, спросить у отца Декампа «а можно взять?», хотя, наверное, можно и не спрашивать – зачем это Собору; аккуратно переписал то, что нашел; разложил по столам обратно, но уже по системе, как считал нужным. Одну комнату он предполагал целиком расчистить под читальный зал – его можно использовать и для собраний и праздников, хотя в Соборе, наверное, полно помещений, в которых собираются прихожане; но читальный зал – это объективно хорошо; в мире всегда не хватает места, где можно просто посидеть и почитать; а вот оставшиеся две комнаты надо как-то забить под завязку… надо спросить, как часто приходят новые книги и журналы, чтобы понимать масштабы катастрофы – одно дело распихивать то, что есть, другое дело, думать, что пространство не резиновое… Отец Амеди застал его сидящим на полу, читающим каталог какой-то выставки современной религиозной живописи, случившейся в городе двадцать лет назад; он постучался в дверь костяшками пальцев, заглянул – в первой комнате никого не было, но все уже передвинуто и переворочено.

– Дэмьен, ау… месье Оуэн? Вы там? – крикнул отец Амеди вглубь второй комнаты.

– А, да, я здесь, я сейчас, – что-то долго шуршало, шебуршало, двигались стопки, будто ожившие, фильм ужасов про библиотеку, и появился Дэмьен, красивый мальчик в темно-красном свитере, рукава закатаны, темно-русые, шоколадные волосы всколочены, весь в мотках пыли.

– Уже два часа пополудни, а вы пришли в десять. Поесть не хотите? И Вас там отец Декамп зовет, нам привезли очень красивое распятие, наверное, он хочет, чтобы Вы его тоже посмотрели.

– Распятие?

– Да, гигантское такое… занимает полнефа. Наверное, его над алтарем повесят. В бриллиантах всё. Подарок Собору. Мы только ящик открыли. Там все стоят и на него смотрят. Ну, а я вспомнил, что Вы же тоже в Соборе, а не появляетесь, ни чаю, ни покурить – извините, мы тут все курим, это страшный секрет, и испугался за Вас…. может, стопка книг упала, и Вы, как в кино, лежите, прижатый, прибитый, и никто не слышит Ваших криков…

Потенциальный хичкоковский сценарий насмешил Дэмьена; да, чай не помешает, точно, в горле першило, и сигарета, да и в туалет, уж если на то пошло. По счастью, прямо аллергии-аллергии на пыль у него не было; может, разовьется с годами; кстати, надо как-то подумать, как совместить разгребание книг с уборкой; он спросил отца Амеди, тот сказал, что убирают обычно прихожанки по графику, и можно договориться; не, здесь надо всё вынести, все книги и бумаги, всё подвигать, а потом уже убираться; а двигать можно месяц, пока поймешь где что должно стоять, да я понимаю, сказал отец Амеди, а давайте я Вам помогу, я очень сильный, в доказательство вытянул руки – они были огромными, тонкими, уверенными; верные, хирургические руки.

– Вы скажите, когда помочь… можно вообще всех подключить, отец Валери тоже мужчина не хилый, и братья Эмиль и Морис, и прихожан отзывчивых у нас много, молодых парней веселых, Вы прямо не стесняйтесь… Тем более, что книги почитать берут многие, есть такие фанаты, что будут рады поперебирать книжки круглые сутки, как и Вы…

…Отец Декамп и Маттиас стояли в центральном нефе, перед алтарем, над огромным вытянутым деревянным ящиком, который лежал на полу; почему-то больше никого не было; хотя отец Амеди сказал, что «все вокруг собрались»; будто ящик с неба упал; будто все прихожане получили задания и ушли куда-то, а туристы обедали; Маттиас стоял с роскошным «кэноном» с портретным объективом в руках; у Дэмьена возникла картинка – он иногда придумывал, что он герой из фильма или книги, и называл это «картинками», «кадрами», из комиксов Тео: будто в ящике лежит тело, а они все – следственная бригада из убойного, рассматривают место преступления и тело; «я Вам чаю сделаю?» сказал тихо отец Амеди; «спасибо огромное» Дэмьен оглянулся, «спасибо» стало его любимым словом; но отец Амеди уже ушел.

– Так что там? – спросил Дэмьен, пробираясь через скамейки; черные, скрипучие; Маттиас вчера рассказал, что они все делаются с века пятнадцатого, под «копирку»; стоят в разных заведениях Асвиля; и часть они купили для Собора у частных лиц, по дешёвке; а потом уже заказали новые, недостающие, когда деньги появились; сейчас в Соборе, в центральном нефе, стояли скамейки вперемешку восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого веков, но внешне они все одинаковые.

– Дэмьен… ох, смотри, ну что же это такое, – сердито сказал отец Дэмьен.

– Что? – Дэмьен испугался ужасно, и быстро заглянул в ящик – вдруг и вправду что перепутали и там живое мертвое тело. Ящик был обит изнутри бархатом, темно-синим, таким ювелирным хорошим бархатом, глубокого синего цвета вместо черного, синий гораздо роскошнее черного; будто ты ушел далеко в море на яхте; и стоишь, и слушаешь эту бархатную ночь – ночь в синем бархате; и на этом красивейшем бархате лежало, раскинув руки в стороны, тонкие, вытянутые мучительно, в ажуре вен, исполинское – метра два на полтора распятие, шедевр ювелирного, столярного искусства: крест из восхитительного горного хрусталя – прозрачное, сияющее, изящное, изысканное, измученное тело, со всеми венами, жилами, мышцами, ребрами, слезами, гвоздями; а в раны на руках и ногах, в царапины на лбу, и в рану в ребрах, длинную, узкую, вместо крови были врезаны рубины – огромные и мелкие, но все одинакового оттенка – багровые, почти черные, молчаливые, зловещие, пока не падал свет; и терновый венец на голове Иисуса из переплетенья золота и серебра. У Дэмьена отпала челюсть. На ум приходили арабские сказки о пещерах с сокровищами, с золотыми дворцами, выстроенные джиннами за одну ночь; когда на распятие падал свет, тело сверкало, будто по воде бежали огоньки, набирали силу – и прозрачный Иисус летел, по-настоящему летел на этом кресте, плыл, таким живым было это сияние, таким дрожащим, двигающимся – сегодня пасмурно, и в Соборе включили одну из верхних люстр, чтобы не утонуть в сумраке; и в свете уже одной этой люстры распятие озаряло все вокруг, отбрасывало радужные блики на сутаны и скамьи; будто в Собор хлынуло солнечное море. Странный дивный шедевр; пронзительный и хрупкий, несмотря на массивность; и работа скульптора-ювелира изощреннейшая – тонкое лицо Иисуса искажено мукой, руки и ноги вывернуты, ребра, тазовые кости, повязка на бедрах – всё говорило о самом сильном страдании.

– Ничего себе, – Дэмьен был потрясен; одно дело в музее Виктории и Альберта смотреть на платья, расшитые золотом, и другое дело – Иисус из хрусталя, с золотым венцом и рубинами в ранах, до которого можно дотронуться вот здесь и сейчас. – Как у вас с охраной? Я понимаю, мы не в те времена живем, чтобы нас всех перерезали за такую штучку… но всё-таки…

– Ну, сигнализация у нас есть, у нас тут много всего хорошего стоит, мы как-то воров не очень боимся – ну надо кому-то – всё равно же сопрут; а мы только через полгода заметим, и то случайно – если нас всех переведут в другой приход и будут проводить дотошную ревизию; но такое так просто не вынесешь… мда, надо что-то делать… страховка работает только до точки прибытия, наверное, – сказал Маттиас и опустил фотоаппарат на скамейку, достал из кармана сутаны бумаги и изучил.

– Это… современное?

– Сделано по рисунку одного скульптора-католика-асвильца, очень известного, кстати, Генриха Эрди, он увидел это распятие во сне, и очень испугался, что не сумеет воплотить его в жизнь; он был небогат, но всю жизнь собирал пожертвования, но даже трети не собрал; очень горевал, сказал, что во сне он понимал, что это распятие невероятно важно для этого мира; именно такое – чтобы все богатство земли собрать в него – отдать все богатства Иисусу; а вот его внук бешено разбогател, на акциях, и не знал, куда деть богатство, человек он, в общем, одинокий, без особых пристрастий в жизни, однажды нашел в бумагах дедушки дневник с описанием сна и вспомнил всю эту семейную историю с «хрустальным распятием». А у внука о дедушке были самые теплые воспоминания, как и полагается: они вместе удили рыбу и истории придумывали, про своих родственников и знакомых, будто бы они короли и пастухи, или рыцари и бродяги, делали потом книги с этими историями, переплет, картинки, всё такое, и дарили потом этим родственникам; и все очень любили эти книги-подарки; и хранили. И внук – тоже, кстати, Генрих Эрди – Эрди-Валенсио – его назвали в честь деда, – собрал еще с богатых католиков пожертвований, и реализовал дедушкину мечту, дедушка даже успел увидеть заготовки, и отобрать материалы и камни, – Маттиас помахал этим, сопроводительным, судя по всему, письмом; интонации Маттиаса не поддавались классификации – сардонические или благоговейные; чертов Мёльдерс, неуловимый, неразгадываемый, невзламываемый.

– И из всех соборов в мире выбрали нас, да что ж такое; не Рим, не Ватикан; и по указу епископа будет висеть над алтарем – у нас над алтарем, как видишь, Оуэн, ничего нет, ни картины, ни распятия – мы еще пока не придумали за эти годы, что там должно быть, чтобы было достойно Собора, его истории. Мало того, приедет Папа, сам, его смотреть и благословлять, – сказал Декамп, в голосе его звучали какая-то невыносимая усталость, будто ему терли ботинки немилосердно, и грусть, не легкая такая, осенняя грусть, а такая… обреченность, будто сбылось предсказание цыганки плохое, детское; он сел на скамейку, сложил руки свои узкие, девичьи, с кольцами, на коленях, в складках, и Дэмьен никак не мог понять странного напряжения отца Декампа и Маттиаса – чем оно вызвано; почему не радость, почему не изумление, не восхищение, не какие-то сильные чувства со знаком плюс, какие явно испытывал отец Амеди. Распятие было… красивым… удивительно красивым; не тяжелым, не вызывающим, а пронзительно-восхитительным, как следы от самолетов в зимнем небе – газовые тающие шарфы. А отец Декамп сказал скучно. – Блин, мне надо выпить…