Рассказы (сборник)

Строительный подрядчик и владелец лесопильного завода Бервальд прозывался в округе королем Хольтенроде, этот титул носил уже его отец, а некоторые говорили, что и дед. Королевство было бесславное, ибо зиждилось на переходившем от отца к сыну убеждении, что своекорыстием и стяжательством тем вернее добьешься успеха, чем строже будешь придерживаться рамок закона. Тогда, с точки зрения буржуазной морали, даже при крайнем эгоизме и жестокости прослывешь порядочным дельцом и сможешь стать муниципальным советником. Фирма «Бервальд и Сын» обходила конкурентов, беря подряды по более низким ценам, при поставках товара не преступала границ дозволенного и все-таки наживалась больше других. Все деньги фирмы были вложены в земельные участки, — в Хольтенроде нельзя было проложить дорогу без того, чтобы «Бервальд и Сын» хорошенько на этом не нажились. Но самые выгодные дела они обделывали, пользуясь методом, который изобрел еще Бервальд-дед и который имел особое преимущество — создавал видимость, будто у фирмы есть определенные социальные принципы: она особенно охотно строила дома для людей с ограниченным капиталом. При единственном условии: чтобы у жертвы имелся собственный земельный участок. Жители Хольтенроде знали наперечет все участки, которые «Бервальд и Сын» застроили, а потом, постепенно затянув ипотечную петлю, загребли себе, и лишь старой истиной, что человек ничему не учится на чужих ошибках, можно объяснить тот странный факт, что все еще находились желающие строиться. Рухнула целая империя, в одном старинном герцогстве полгода продержалась диктатура пролетариата, а реакционный король Бервальд, в своей деятельности жестокий и антисоциальный, пережил все бури эпохи, ничуть не изменившись, ни внутренне, ни внешне. Если раньше он прекрасно ладил с буржуазно-консервативным бургомистром и ландратом, то теперь нисколько не хуже обстряпывал свои дела со всеми преемниками последних, к тому же оставался муниципальным советником и командиром гильдии стрелков. И когда заходила речь о семействе Бервальд, каждый житель Хольтенроде по-прежнему корчил презрительную мину, но каждый приветствовал муниципального советника и чувствовал себя польщенным, если этот могущественный человек удостаивал его чести заговорить с ним на улице.

Генрих Грасман унаследовал от родителей сад площадью в четыре моргена с маленьким фахверковым домиком, хлевом и развалившимся парником. Его отец и дед были садовниками, и Генрих волей-неволей должен был тем же ремеслом добывать себе пропитание на собственной земле. Это занятие — наблюдение за таинственным произрастанием жизни из крошечных семян — как нельзя лучше отвечало его прирожденной склонности к одиночеству и мечтательным раздумьям, а размышления над материнской щедростью земли, которая одинаково беспристрастно питает культурные растения и сорняки, сформировали его примитивное, пассивное миросозерцание — терпимость к людям и животным, некий род уравнительного социализма, который легко процветает вне любви и ненависти.

Когда отец его умер, а мать захворала, родственники подыскали ему жену — хорошенькую разбитную девушку, которая жила в столице в прислугах и, как говорили, научилась разбираться не только в хозяйстве, но и в людях.

Трудно приходится садовнику в полусельском городке, где почти каждая семья сама выращивает потребную ей зелень, и не всякой молодой женщине под силу изо дня в день в рассветных сумерках тащиться в соседний большой город с коробом на спине и двумя корзинами в руках, к обеду возвращаться домой, да хорошо еще, если с приличной выручкой, а потом допоздна трудиться в саду и в доме. В доме, что ветх и слишком мал, и в саду, что плодоносен и слишком велик. Первые несколько лет она еще как-то справлялась, но когда пошли дети и работы прибавилось, стала ворчливой и раздражительной, и в конце концов Генриху самому пришлось возить свои корзины в город. Он это делал безропотно, но таким образом его сад лишался работника, которому надлежало эти корзины наполнять, и поистине надо было обладать таким характером, как у этого бедного садовника, чтобы со спокойствием духа переносить все множащиеся трудности жизни. Его бедственное положение, хорошо известное согражданам, и его неизменная приветливость дали повод тем из них, кто никак не мог совместить одно с другим, наградить его презрительной кличкой «Генрих Тихоня».

Жена его была совсем другого склада и отнюдь не желала мириться со своим скудным житьем. В Хольтенроде в течение всего лета наезжали дачники, не хватало комнат, чтобы их разместить, и многие хозяйки, сдавая помещение, обеспечивали себе немалый и бесхлопотный доход. Некоторые перестроили свои старые дома, другие возвели новые, а все затраты, рассказывали они, окупились за счет дачников. Разве не практичнее было бы расширить их старый дом, ведь места для этого было вполне достаточно? Генрих Грасман сопротивлялся: он хотел продавать приезжим овощи и цветы, но не хотел пускать их к себе в дом, а тем самым и в сад.

В конце концов он сдался, но не сказал жене, что фирма «Бервальд и Сын» уже не раз предлагала ему продать участок целиком, а когда получила отказ, изъявила готовность удовольствоваться половиной сада. Муниципальному советнику давно мозолил глаза Грасманов сад, эта территория, граничившая с его собственным участком, нужна была Бервальду для какой-то лишь ему одному известной градостроительной затеи, осуществление которой сулило немалый барыш. Когда садовник явился к нему с планами перестройки, строительный подрядчик так охаял его старый дом, что владелец впервые уяснил себе, в какай развалюхе он живет, и уступил настояниям жены построить совсем новый большой дом, тем более что господин Бервальд, заручившись первой ипотекой на весь Грасманов участок, пообещал осуществить постройку без оплаты наличными. Фрау Грасман не уставала восхвалять отзывчивость муниципального советника, который к тому же доказал им, что они смогут с легкостью погасить долг и проценты, сдавая дачникам три комнаты, маленькую отдельную квартирку и выручая доход от лавочки, где приезжие будут покупать овощи и цветы: у них еще останется кругленькая сумма, не говоря уже о растущей стоимости участка.

Три года простоял дом, пока не настали суровые времена— тяжелые экономические условия в Германии так прижали небогатых людей среднего класса, приезжавших обычно на летний отдых в Хольтенроде, что путешествия сделались им не по карману. Господин Бервальд не торопил с выплатой процентов и погашением долга, он просто велел вписать в поземельную книгу вторую ипотеку с отсрочкой платежей на следующие три года, и так же, как первая, она была снабжена «золотой оговоркой». Через некоторое время фирме «Бервальд и Сын» тоже понадобились деньги, и она, хоть и не сразу, согласилась погасить вторую ипотеку за счет продажи части сада. Сколько Генрих Грасман ни бегал, но другого желающего дать ему деньги под вторую ипотеку он так и не нашел.

В тот день, когда сад перешел к новому владельцу, Генрих Грасман утратил первую долю своего хладнокровия, вместе с садом он лишился нескольких опор. Пока еще он не возымел недоверия к фирме «Бервальд и Сын», хотя друзья и показывали ему, как стягивается петля. Прошло еще два года, и вот, когда ипотеки поспели, как вспенившееся пиво, господин Бервальд затянул петлю. Кто бы мог осудить его за это при тогдашней конъюнктуре на земельном рынке? Садовник и сам не мог этого сделать, только когда господин Бервальд рассказывал ему про обязательства большой фирмы, вид у него был расстроенный и печальный.

Однако его не менее мрачную жену распалило вспыхнувшее злорадство кое-кого из соседок, которым кажущееся процветание семьи садовника и явная заносчивость фрау Грасман давно уже внушали угодливую зависть, и она решительно направилась к господину Бервальду.

Ей пришлось ходить к нему не однажды, и когда в последний раз она вернулась с ощутимым результатом, то выглядела довольно-таки подавленной. Добилась ома лишь отсрочки на один год. Этого жалкого успеха соседям оказалось достаточно, чтобы все более определенно называть цену, которую фрау Грасман якобы заплатила за столь необычную отзывчивость короля Хольтенроде. Содержала ли эта сплетня долю истины, поскольку король Хольтенроде слыл непобедимым и по части женского пола, или была плодом чтения дешевых повестушек, где, в подражание классическим романам и драмам, хождение красивой женщины на поклон к разрушителю ее семейного очага образует роковой узел действия, — осталось неизвестным. Разве что Генрих Грасман с тревожно-выжидательным выражением лица попрекнул жену этой сплетней, на что она ответила ему лишь презрительным смехом и словами:

— Ты, паяц несчастный, и жену-то себе сам сыскать не мог! Так поделом же тебе, если ее уведет другой!

Когда трехлетний срок подошел к концу, фрау Грасман еще несколько раз ходила к господину Бервальду, напоминала ему о продлении срока, однако она, должно быть неправильно его поняла, — он ведь ей ничего не гарантировал. Участок был продан с торгов. Фирма «Бервальд и Сын» приобрела его законнейшим образом, так как. предложила самую высокую цену, настолько высокую, что некоторые жители Хольтенроде, хоть и знавшие муниципального советника, все же поверили слухам, которые он потихоньку распускал сам: он-де заплатил с лихвой, чтобы дать этой семье возможность снова стать на ноги. На самом же деле у садовника после погашения долгов с процентами и процентами на проценты осталось всего несколько сот марок. А с этими деньгами в один прекрасный день, когда он в очередной раз отправился на тщетные поиски работы, жена его удрала в Берлин. К сердобольным родственникам, писала она, раз уж сам он не в состоянии прокормить семью. Сына она отдала на попечение садовнику в имении, где мальчик со временем сможет чему-то выучиться, чтобы из него вышел дельный человек, а не такая тряпка, как его отец.

И вот Генрих Грасман остался один в доме, который ему больше не принадлежал, в пустой квартире, откуда столяр вывез всю обстановку, поскольку она не была оплачена полностью. Не удивительно, что новый владелец дома, муниципальный советник Бервальд, отказал в квартире одинокому мужчине и сдал ее нормальной семье. К удивлению соседей, садовник покорно все это снес. Грасман, который в дни торгов был крайне возбужден, нес какую-то околесицу и совсем забросил свой сад, так что приходилось опасаться за его рассудок, был снова спокоен и приветлив со всеми. Но когда его пытались утешить, осуждая подлые поступки короля Хольтенроде, глаза его вспыхивали диким огнем. Генрих Грасман, как он показал позднее, устроил тогда свой первый судный день и приговорил себя к злейшей ненависти, которую всечасно подогревал в себе днем и ею же тешился ночью в сновидениях. Ему удалось устроиться на работу лесорубом. Какое-то время поговаривали, будто он пьет, но разговоры эти пошли только оттого, что теперь он часто сиживал в трактирах, чего никогда не делал раньше, подзадоривал людей против муниципального советника, всячески поносил его и даже грозился, что спровадит этого типа на тот свет. Он ходил с доносами на советника в магистрат, в ландрат, в суд, и каждое из его обвинений, будь оно даже справедливым, могло навлечь на него суровую кару за оскорбление. Однако советник не стал возбуждать иск против Грасмана, а только неизменно повторял, что ему жаль бедного парня, жестокая борьба за существование, какую приходится вести в наше время, ему не по силам, да и голова у него, верно, смолоду не в порядке, о чем свидетельствует, между прочим, безумный проект постройки дома со множеством комнат и лавкой. Что же до его угроз, то, право же, не ему, советнику, бояться какого-то Генриха Тихоню. Нельзя было отказать ему в известном благородстве поведения.

«Бервальд и Сын» построили в Хольтенроде и его окрестностях новые дома, приобрели путем принудительных торгов новые земельные участки, люди из уст в уста передавали новые истории об их деловой хватке, и Генрих Тихоня был забыт. Будто ни на что не годный камень, вывороченный плугом из земли и выброшенный пахарем на дорогу: лежит он там теперь, колеса телег отшвыривают его туда-сюда, и только когда об него споткнется какой-нибудь прохожий, выясняется, что это безобидное препятствие все еще здесь. Генрих Грасман больше не ругался, никого не подзадоривал; в своем лесном уединении он стал набожным и тихим и лишь от случая к случаю выражал вслух свою твердую веру в то, что бог не отвергнет его ненависти и покарает злодея, ибо он того стоит. Когда люди впервые услыхали эти слова, то посмеялись от души: вот-де удобная позиция для человека, который сам действовать не способен.