Рассказы (сборник)

Минуло опять несколько лет полного забвения — до того дня, когда Генрих Грасман предстал вдруг в ослепительном свете, и не только в Хольтенроде, но и в округе, и даже во всем государстве. Это произошло, когда стало известно, что муниципальный советник Бервальд из фирмы «Бервальд и Сын» найден убитым в горном лесу. Сперва предполагали несчастный случай: покойник лежал с переломом бедра в яме, откуда несколько недель назад по его указанию подняли огромный валун для сооружения памятника павшим воинам в городе Хольтенроде. Он мог свалиться в яму и в тогдашние холода — по ночам морозы превышали двадцать градусов — просто замерзнуть. Однако полиция установила, что снег на краю ямы истоптан двумя различными парами башмаков, следовательно, происходила жестокая борьба, и было высказано предположение, что советника в яму кто-то столкнул и бедро он сломал при падении. Преступник же подло оставил свою жертву замерзать.

В один миг все те, кто высмеивал слабосильного Генриха Тихоню с его угрозами, поверили, что он одолел в поединке силача Бервальда. В лес, к дому лесника, где квартировал Генрих, отправились два жандарма, чтобы взять его под стражу. Там они его не нашли, и вот по какой причине: Генрих Грасман пошел в Хольтенроде, явился к бургомистру и попросил составить протокол. И с сияющими глазами поведал, как поздним вечером в потемках услыхал слабые призывы о помощи, пошел на зов и в конце концов обнаружил на дне глубокой ямы какого-то человека. Он свалился туда, ступив на тонкую корку подмерзшего снега, нависшего над ямой. С трудом спустился Генрих в яму и только при свете спички увидел, кто там лежит. К потерпевшему он не притронулся, однако внутри у него все ликовало, и он громко возблагодарил бога за отмщение. Затем выбрался из ямы, присел на краю и слушал жалобный визг пойманного волка, будто райскую музыку. Этот тип просил у него прощения, предлагал ему не одну тысячу марок, подполз на четвереньках поближе и даже немного привстал, обещая вернуть ему дом, конечно с тем, чтобы потом ни одного из этих обещаний не выполнить. Вот почему он, Генрих, перечислил тому, в яме, все его грязные дела и заявил, что рук об него марать не станет; если богу угодно, чтобы он спасся, то мороз ночью отпустит или же придет кто-нибудь другой и вытащит его. Затем он пошел домой и лег спать, но от радости он не мог заснуть и потому рано утром, в четыре часа, опять пошел к яме. Ночью было двадцать восемь градусов, но человек этот был еще жив. В девять часов утра лесник нашел его мертвым. А теперь он хотел бы знать, какой суд, земной или небесный, покарает его за то, чего он не совершил.

Он был взят под стражу, и пусть даже власти поверили его рассказу, они все-таки были убеждены, что проявленная им жестокость заслуживает суровой кары. Для того чтобы вынести ему соответствующее наказание, построили версию коварного нападения и сталкивания в яму и предъявили Грасману обвинение в убийстве. Допуская возможность непредумышленного убийства. И еще одну — состояния невменяемости. В самом деле, разве здоровый человек, как ни безгранична его ненависть, способен сознательно, даже намеренно дать замерзнуть пострадавшему от несчастного случая? Психиатры нашли Генриха Грасмана умственно вполне здоровым человеком, дающим на удивление логичные объяснения и полностью ответственным перед законом. Прокурор в самых жестких словах выразил свое возмущение обвиняемым, который спокойно улыбался и спокойно отвечал на вопросы, назвал его опустившимся человеком, а покойного — человеком чести; председатель суда в юридическом наставлении с моральной подоплекой всячески намекал нам на полную возможность вердикта «Виновен», мы же, просидев шесть часов, подавляющим большинством признали Грасмана невиновным. И вот что странно: граждане Хольтенроде, принявшие участие в пышных похоронах своего муниципального советника и осуждавшие бесчеловечного Грасмана, понемногу, один за другим признавали обоснованность оправдательного вердикта, как вынесенного именем народа. Прокурор пытался еще добиться пересмотра дела, а когда ему это не удалось, поскольку формальной ошибки допущено не было, предъявил новое обвинение, состряпанное несколькими хитроумными юристами — в умерщвлении через неоказание помощи. Однако в этом ему отказала буква тогдашнего закона, возможно потому, что еще раньше отказало чувство справедливости.

Но мы мало что знаем о той справедливости, которая хоть и рождается вместе с нами, но решающий закон которой, ведающий жизнью и смертью, любовью и ненавистью, все-таки изменчив в сознании народа, а стало быть, и в сознании отдельной личности. Генрих Грасман вернулся в Хольтенроде и за разговорами о своих судных днях — вторым он считал ночь возле ямы, третьим — судебный процесс — постепенно выработал новую линию поведения, поведения человека веселого, трудолюбивого и весьма энергичного. Трудясь сначала рабочим, а потом десятником на крупных мелиоративных работах, он вновь стал на ноги, приобрел в окраинном поселке небольшой дом и в один прекрасный день перевез к себе жену и сына. И только изредка, бывало, кто-нибудь заводил речь о его новых свойствах — о суровом, почти жестоком отношении к людям, которое весьма походило на человеконенавистничество, и о его алчности.

Покамест прошлой зимой не забрезжил ему новый, последний в его жизни судный день. Ночью на шоссе его сбил автомобиль, при этом водитель, как показал он сам, ничего даже не заметил. Серьезных повреждений у Грасмана не было, но встать он не мог, и его чуть было не переехала следующая машина. Когда он закричал и замахал руками, шофер остановил машину, вышел, вернулся на несколько шагов назад, но потом снова сел за руль и укатил, полагая, что он и есть виновник несчастного случая. Позднее Грасмана нашел и подобрал какой-то крестьянин. Генрих Грасман рассказал ему о происшествии, не жалуясь на поведение второго водителя. Однако крестьянин донес властям, водителя разыскали и привлекли к суду, сначала за бегство с места происшествия, а затем, когда потерпевший разъяснил, как было дело, за неоказание помощи, за что он и был осужден, хотя Генрих Грасман в качестве свидетеля всячески старался, к удивлению судей, его обелить. Но свидетель становился все молчаливей по мере того, как в пламенных речах прокурора и председателя суда, обращенных к обвиняемому и к свидетелям, речах, где говорилось о нравственном долге человека оказывать помощь другому, независимо от того, в состоянии он это сделать или нет, вырисовывалось спокойно-укоризненное лицо Человечности, проявляющей себя в единении народа, и лицо это все больше приобретало черты истинного человеколюбия, которое соприкосновенно вечности, когда мы способны преодолеть оскорбленное чувство собственной правоты. Генрих Грасман вышел из суда встревоженный и за несколько недель, сам того не желая, вновь превратился в существо, которое являл собою прежде, в бытность садовником. Когда он оказался не в силах подчинить это существо задачам своей новой жизни и, как неодобрительно выразился его работодатель, «ослабил свою деловую напористость», то уклонился от последнего решения и бежал из жизни. В несколько бессвязном письме, адресованном старшине суда присяжных, много лет назад его оправдавшего, Грасман обосновал необходимость этого шага, не впадая в слезливое раскаяние по поводу тогдашнего своего поступка.

Возможно, его ум с младенчества не был нормальным в том смысле, какой люди привыкли вкладывать в это слово. Однако стоящие за нами силы охотно обнаруживают себя в таких слабых натурах. Если бы то же происходило с нами, сильными и нормальными, мы не были бы столь различны в наших чувствах, мыслях и поступках, касающихся справедливости.

Пылающий идол

Это было в одном из больших городов Западной Германии. Меня заинтересовал плакат. «Христос проходит сквозь наше время» — было написано на нем, больше ничего. Лекцию читал учитель истории, удалившийся от дел пастор. «Ну кто же станет ходить на такие лекции, — спрашивал я себя, — и о чем там может идти речь?»

Пришли добрых пятьсот человек — три четверти из них женщины — и вовсе не пожилые или старики, нет, молодые тоже. Церковь могла бы быть довольна, потому что все сидящие здесь испытывали тревогу, страх перед жизнью, это были страждущие, ищущие чего-то люди. Церковь могла бы радоваться, потому что все сидящие здесь хотели в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году встретить Христа или хотя бы его живое воплощение: действенную любовь к людям.

Оратор, серьезный человек лет шестидесяти, разделил свое выступление на две части: «От фанатизма к вере — от веры к знанию!» По его словам, фанатизм идет от языческого поклонения богам: фанатизм — это страх перед богами и жрецами, это — войны за веру, инквизиционные суды и сожжение ведьм, то есть любая фанатическая приверженность мертвым догмам. Оратор поведал о некоторых ужасных заблуждениях, которым человечество все снова и снова поддается на протяжении целых столетий, и необычайно долго распространялся о человеческих жертвах, из коих он выделял добровольные, в глубоком ослеплении принесенные жертвы.

Он стремился — и это было видно — всколыхнуть самые сокровенные чувства своих слушателей, и ему это удалось, особенно у женщин, когда на примере поклонения Молоху он показал, до какого фанатизма способен дойти человек, даже мать — самое прекрасное творение природы, — если, она находится в плену религиозного ослепления.

— Мы должны об этом говорить, — выкрикивал он, — чтобы суметь представить себе это! Мы должны представить себе это, чтобы содрогнуться при мысли, как сильно еще тяготеет над нами тьма!

Представьте себе огромную глиняную полую фигуру с простертыми вперед руками, пылающую от жаркого огня, разведенного жрецами! А матери спешат сюда, теснят друг друга, чтобы положить своих первенцев живыми в пылающие руки чудовищного бога! Заметьте: не власть имущие похитили у них детей, чтобы предать огню, нет, матери сами принесли их сюда и чувствовали себя благословленными, если их дитя было принято в жертву. А зачем? Для чего? Потому что матери и отцы воображали, будто обеспечивают этим богатство и счастье своему дому, потому что такой обычай когда-то был установлен и удобен их владыкам. Сотни матерей, тысячи, десятки тысяч все из года в год приносили сюда своих сыновей-первенцев и жаждали сжечь их живыми ради мнимого благополучия семьи и народа и потому, что так было всегда. А проповедовали это все-таки жрецы Молоха! И не только на ханаанской земле!

Оратор описывал ужас этого культа и безумие людей так убедительно, что, когда он умолк, по залу прокатился громкий стон; но возникло еще и удивление и фарисейское удовлетворение, потому что нечто подобное происходило ведь, слава богу, только в мрачные времена глубокой древности.

Тогда оратор произнес медленно и тяжело:

— Не пристало нам, живущим сегодня, свысока судить о невежественных людях давно прошедших времен. Я пережил две захватнические и безумные войны, развязанные на этой земле, и мне приходилось многие сотни раз видеть, как несчастные матери и отцы стремились бросить в пылающие руки и в пылающую пасть другого Молоха, другого пожирающего людей идола своих сыновей, а значит, свою надежду и свое счастье. Они обиделись бы, если бы их поступок объяснили религиозным ослеплением. Они-то воображали, что ими движет вера — вера своему долгу, требующему жертв во имя отечества.

Они воображали, будто должны придерживаться именно этого долга, который на протяжении веков проповедовали жрецы святой собственности, угнетения бедных и завоевания чужих земель! Не всегда детей отнимали у родителей жрецы войны; несметное число родителей добровольно приводили их и чувствовали себя польщенными, если жертва их была принята.

Как бы мы это ни назвали, религиозным заблуждением фанатиков или верой, нет никакой разницы между поклонением идолам во благо ханаанских жрецов Молоха и их повелителей и поклонением идолам во благо европейских и американских жрецов мамоны и их господ. Громкие слова об угрозе отечеству и христианству, которые все снова и снова произносят заправилы некоторых стран и финансовые дельцы, далеко еще не утратили своего действия. Слепая вера маленьких людей — лучший фундамент для трона всесильных. Так вот, мне пришлось прочитать сотни объявлений о смерти, в которых матери как бы в гордом трауре похваляются своей жертвой! О эта преступная простота! Люди следующих поколений будут так же беспомощно стоять перед такими вот женщинами, как стоим мы сейчас перед матерями в храме Молоха!