Рассказы. Повести. Легенды

– - Вольно же вам по чужим спальням таскаться. Где ночевали, с тех и спрашивайте... да, с тех и спрашивайте!

– - Вы про что это такое?
– рассердился Курганов.

– - А про то, что нечего на меня кричать!
– дерзко ответила Степанида.
– - Сами виноваты! Так вам и надобно! Жалко что еще мало!..

– - Да перестаньте вы, Степанида Егоровна!
– кричал Курганов.

– - Все ваши гадости мне хорошо известны, Афанасий Львович! Очень хорошо известны!

– - Да перестаньте же, черт возьми!

– - Нечего черкаться! Никто не виноват в этом. Спросите лучше бабушку, она все расскажет... она все знает.

– - Чего я стану рассказывать?
– испугалась Емельяниха.
– Сама ничего не знаю, чего тут рассказывать!.. А тебе, Степанида Егоровна, стыдно и даже грешно!

– - Ничего не грешно! А вы спросите ее, спросите!
– обратилась она к Курганову.

Тот насторожился и внимательно взглянул на старуху.

– - Говори, Емельяновна. Я не шучу. Десятки тысяч не пустяки, на ветер бросать я их не намерен. Лучше рассказывай, а не то - церемониться не стану!

– - Да есть на тебе крест-то, Афанасий Львович?
– растерялась совсем Емельяниха.
– Что такое я видела? Ничего не видела и на душу греха не хочу брать. Только сроду у меня таких делов не бывало, и уж ты меня, ради бога, не путай. А тебе, матушка, - обратилась она к Степаниде, - стыдно!

– - Нисколько не стыдно. За живое затронет, так ничего не стыдно!

– - Да замолчите вы!
– топнул на них Курганов.
– Кричите да ссоритесь только. Я ничего не хочу знать, а вот если бумажник вы мне не найдете, я заявлю полиции.

– - Так откуда ж я тебе возьму твой бумажник?
– рассердилась в свою очередь Емельяниха.
– Ишь ты, дело какое: посеял невесть где, а тут за тебя теперь отвечай!

Афанасий Львович топнул и мигом выпроводил из комнаты обеих хозяек, а сам надел шубу и уехал. Проходя двором, он увидел, что Кунак, лохматая Максимкина собака, повернул к сеням морду и, зажмурив глаза, воет тонким протяжным голосом...

"Ну, - подумал Курганов, - пошла теперь суматоха!" - и, кликнув извозчика, велел везти к исправнику, которого считал своим добрым знакомым и надеялся на его скорую и энергичную помощь.

Не прошло и часа, как у ворот кто-то громко и нетерпеливо зазвонил раз за разом. Максимка бросился отпирать, распахнул калитку и даже отшатнулся от внезапного испуга. Перед ним стоял полицейский с крутыми рыжими усами... А полицейских ни Максимка, ни его верный Кунак не могли равнодушно видеть.

– - Где хозяйка?

– - Дома, дома, - поспешил ответить Максим, пятясь к забору, между тем как Кунак, ощетиня шерсть и поджавши хвост, прыгал и неистово лаял на вошедшего.

Полицейский молча и важно прошел мимо в горницу, пробыл там минут десять, и когда возвращался и его провожала Степанида Егоровна, то, идя, он повторял все время с видимым наслаждением:

– - Двадцать четыре часа!.. Дело ярмарочное!.. Двадцать четыре часа!..

Произносил он это каким-то особенным тоном, словно торжествовал, и голос его отзывался болью в смущенном сердце Максимки.

Когда же, заперев за непрошеным гостем ворота, Максимка вернулся в кухню, он увидел, что Феня неподвижно сидит на скамейке с сложенными на коленях руками. Она была очень бледна. Максимка подошел к ней и молча сея рядом.

– - Что ты, Максим, какой страшный?
– сказала Феля тихо и спокойно, вглядываясь в его смуглое сердитое лицо.
– Нужно терпеть, Максимушка... На том свете нам все воздастся...

Голос ее был необыкновенно ласков и ровен, а глаза были ясные и светлые.

Затем она медленно вздохнула и, глядя куда-то вдаль, промолвила:

– - Бог с ним, с Афанасием Львовичем! Обидел он меня... очень обидел...

И по лицу ее поплыли тихие слезы.

– - Стыд ему... стыд ему!
– повторяла Феня, а Максимка пристально смотрел мимо нее, в угол, злыми глазами, и недоброе чувство к Курганову разрасталось в нем с каждой секундой.

– - Теперь мне одна дорога - в монастырь... Вспоминай меня, Максимушка... Вспоминай... А я все претерплю... все... И ты терпи.

Максимка слушал и молчал, а между тем сердце его болело, сжималось и стонало. Он чувствовал, что внутри у него что-то растет все больше и шире, растет и распирает ему всю грудь и все горло, так что дышать становится трудно.

– - Вот я ему... Ладно!
– проговорил он, наконец.
– Погоди ужо!

И Максимка, погрозив кулаком, тряхнул головой.

– - Ладно!

– - Что ты! Что ты, Максим!
– испугалась Феня, схватывая обеими руками его кулак.

Максимка сверкнул глазами и вскочил со скамейки.

– - Зарежу! Больше ничего!

Но, видя, что Феня укоризненно качает головой, он смутился.

– - Как тебе не стыдно, Максим?
– сказана она.
– Рехнулся ты, что ли?.. Ах, Максим, Максим... Видно, мне и с тобой нельзя... и тебе нельзя душу открыть...

Она махнула рукой и ушла.

VIII

Ярмарка давно уже затихла, и усталый народ либо отдыхал, либо веселился, позабыв дневные заботы, и никто, конечно, не знал, что есть один человек, который сидит в это время на дворе на бревнышке и, не поднимая головы, думает горькую думу. Мороз пощипывает его за нос и за уши; на небе блестит месяц, окруженный громадным белесоватым кольцом; где-то жалобно воет Кунак, где-то за воротами весело громыхают бубенчики, но ничто не выводит Максимку из оцепенения; как он сел, так и сидит с опущенной головой, точно примерз. Медленно бродят у него тяжелые мысли, медленно сосет его сердце какая-то невидимая змея, и никак не может Максимка понять, что такое случилось.

А случилась такая напасть, что у Максимки заледенела вся кровь.

Сначала пришла к нему Феня и упрекнула, зачем он так напугал ее; потом она заставила его поклясться перед иконой, что не тронет Курганова; и Максимка поклялся.

– - Не трону его, не зарежу, - обещал он Фене, крестясь на образ.
– Вот те Микола-бог - не трону!

И, говоря это, Максимка думал: "Ну, теперь не трону. Уж верно: не трону..."

После этого как раз и случилась беда. Приходил опять полицейский с рыжими усами, потребовал Феню и все время называл ее "сахаром".

– - Ты куда же, сахар, бегала поутру?.. Откуда у тебя, сахар, колечко явилось?
– спрашивал он, улыбаясь, а потом велел ей надеть шубу и увел неизвестно куда.

От одного его вида, от голоса, каким он говорил "сахар", у Максимки подгибались колени. Феня тоже тряслась и просила позвать самого Афанасия Львовича.

– - Как же ему не грех меня обижать!
– говорила она, а полицейский, улыбаясь, ей отвечал:

– - До всего, сахар, дойдем! Дело ярмарочное: в двадцать четыре часа все отыщем!..