Рассказы

Сторож в зеленой форме велел ему отойти в сторону и не мешать выходу.

– Отойди-ка, Ральф, не стой на дороге.

– Почему ты не хочешь бросить письмо в ящик, ведь тебе по дороге? спросил Ральф скрипучим старческим: голосом, протягивая письмо Ньюмену.

Ньюмен не взял письмо.

– А вы кто?

Тедди и Ральф молчали.

– Это отец его, - объяснил сторож.

– Чей?

– Тедди.

– Господи, - удивился Ньюмен.
– Их обоих здесь держат?

– Ну да, - подтвердил сторож.

– С каких он тут пор? Давно?

– Теперь ему снова разрешили гулять. А год назад запретили.

– Пять лет, - возразил Ральф.

– Нет, год назад.

– Пять.

– Вот странно, - заметил Ньюмен, - вы не похожи.

– А сам ты на кого похож?
– спросил Ральф.

Ньюмен растерянно молчал.

– Ты где воевал?
– спросил Ральф.

– Нигде.

– Тогда тебе легче. Почему ты не хочешь отправить мое письмо?

Тедди, набычившись, стоял рядом. Он приподнялся на цыпочки и быстро сделал выпад правой, потом левой в сторону почтового ящика.

– Я думал, это письмо Тедди.

– Он попросил меня отправить его. Он воевал на Иводзима. Мы две войны прошли. Я был на Марне и в Аргонском лесу. У меня легкие отравлены ипритом. Ветер переменился, и фрицы сами хватанули газов. Жаль, не все.

– Дерьмо сушеное, - выругался Тедди.

– Опусти письмо, не обижай беднягу, - сказал Ральф. Дрожь била его длинное худое тело. Он был нескладным и угловатым, блеклые глаза смотрели из впалых глазниц, а черты лица казались неровными, словно их вытесали из дерева.

– Я же говорил, пусть ваш сын что-нибудь напишет в письме, тогда я его отправлю, - растолковывал Ньюмен.

– А что написать?

– Да что угодно. Разве никто не ждет от него письма? Если он сам не хочет, пусть скажет мне, я напишу.

– Дерьмо сушеное, - снова выругался Тедди.

– Он мне хочет написать, - сказал Ральф.

– Неплохая мысль, - заметил Ньюмен.
– В самом деле, почему бы ему не черкнуть вам пару строчек? А может быть, лучше вам отправить ему письмецо?

– Еще чего.

– Это мое письмо, - сказал Тедди.

– Мне все равно, кто напишет, - продолжал хмуро Ньюмен.
– Хотите, я напишу ему от вашего имени, выражу наилучшие пожелания. А могу и так: надеюсь, ты скоро выберешься отсюда.

– Еще чего.

– В моем письме так нельзя, - сказал Тедди.

– И в моем нельзя, - мрачно произнес Ральф.
– Почему ты не хочешь отправить письмо таким, как есть? Спорим, ты трусишь.

– Нет, не трушу.

– А вот, держу пари, трусишь.

– Ничего подобного.

– Я никогда не проигрываю.

– Да что тут отправлять? В письме нет ни слова. Чистая бумага, и ничего больше.

– С чего ты взял?
– обиделся Ральф.
– Это большое письмо. В нем уйма новостей.

– Мне пора, - сказал Ньюмен, - а то еще на поезд опоздаю.

Сторож выпустил его. За Ньюменом закрылись ворота. Тедди отвернулся и обоими глазами, серым и затянутым бельмом, уставился поверх дуба на летнее солнце.

У ворот, дрожа, стоял Ральф.

– К кому ты ходишь по воскресеньям?
– крикнул он вслед Ньюмену.

– К отцу.

– Он на какой войне был?

– У него в черепушке война.

– Его гулять пускают?

– Нет, не пускают.

– Значит, он чокнутый?

– Точно, - ответил Ньюмен, уходя прочь.

– Стало быть, и ты тоже, - заключил Ральф.

– Почему бы тебе не остаться с нами? Будем вместе время убивать.

ССУДА

Белый хлеб только подрумянивался у Леба в печи, а на сытный пьянящий дух уже стаями слетались покупатели. Застыв в боевой готовности за прилавком, Бесси, вторая жена Леба, приметила чуть в сторонке незнакомца чахлого, потрепанного субъекта в котелке. Хотя он выглядел вполне безвредным рядом с нахрапистой толпой, ей сразу стало не по себе. Она вопросительно глянула на него, но он лишь склонил голову, как бы умоляя ее не волноваться - он, мол, подождет, готов ждать хоть всю жизнь. Лицо его светилось страданием. Напасти, видно, совсем одолели человека, въелись в плоть и кровь, и он этого уже не мог скрыть. Бесси напугалась.

Она быстро расправилась с очередью и, когда последних покупателей выдуло из лавки, снова уставилась на него.

Незнакомец приподнял шляпу:

– Прошу прощенья. Коботский. Булочник Леб дома?

– Какой еще Коботский?

– Старый друг.

Ответ напугал ее еще больше.

– И откуда вы?

– Я? Из давным-давно

– А что вам надо?

Вопрос был обидный, и Коботский решил промолчать.

Словно привлеченный в лавку магией голосов, из задней двери вышел булочник в одной майке. Его мясистые красные руки были по локоть в тесте. Вместо колпака на голове торчал усыпанный мукой бумажный пакет. Мука запорошила очки, побелила любопытствующее лицо, и он напоминал пузатое привидение, хотя привидением, особенно через очки, показался ему именно Коботский.

– Коботский!
– чуть не зарыдал булочник: ведь старый друг вызвал в памяти те ушедшие деньки, когда оба были молоды и жилось им не так, совсем по-другому жилось. От избытка чувств на его глазах навернулись слезы, но он решительно смахнул их рукой.

Коботский стянул с головы шляпу и промокнул взопревший лоб опрятным платком; там, где у Леба вились седые пряди, у него сияла лысина.

Леб подвинул табуретку:

– Садись, Коботский, садись.

– Не здесь, - буркнула Бесси.
– Покупатели, - объяснила она Коботскому.
– Дело к ужину. Вот-вот набегут.

– И правда, лучше не здесь, - кивнул Коботский.

И еще счастливее оттого, что им никто теперь не помешает, друзья отправились в заднюю комнату. Но покупателей не было, и Бесси пошла вслед за ними.

Не сняв черного пальто и шляпы, Коботский взгромоздился на высокий табурет в углу, сгорбился и устроил негнущиеся руки с набухшими серыми венами на худых коленках. Леб, близоруко поглядывая на него сквозь толстые стекла, примостился на мешке с мукой. Бесси навострила уши, но гость молчал. Обескураженному Лебу пришлось самому вести разговор:

– Ах, эти старые времена! Весь мир был как новенький, и мы, Коботский, были молоды. Помнишь, только вылезли из трюма парохода, а уже записались в вечернюю школу для иммигрантов? Haben, hatte, gehabt {Немецкий глагол "иметь" в трех формах.}.
– Леб даже хихикнул при звуке этих слов.

Худой как скелет Коботский словно набрал в рот воды. Бесси нетерпеливо смахивала тряпкой пыль. Время от времени она бросала взгляд в лавку: никого.

Леб, душа общества, продекламировал, чтобы подбодрить друга: