Рассуждизмы и пароксизмы

В третьем часу ночи тело Маркиза стало холодным и застывшим, лапы не сгибались, бок, на котором раньше определялось дыхание, совсем провалился… Я закрыл Маркизу его добрые глаза… Сейчас подумал, что не помню какого цвета они были…

Маркиза упустили. Может быть его можно было бы спасти, обратись вовремя к врачу.

Некоторое время назад, надо полагать – из-за попавшей в ранку инфекции, развилось у него некое рожистое воспаление около правого уха с почернением участка омертвевшей ткани. Тогда также думали: «заживёт как на собаке». Однако обратились всё-таки к врачу. Тот успешно удалил под наркозом омертвевший участок, и Маркиз вскорости восстановился.

В этот раз обратили внимание на то, что Маркиз как-то уж много и подолгу спит на диване кухонного уголка и совсем мало ест. Однако, и раньше ел немного, а сон объясняли тем, что была поздняя осень: сырость, мокрый снег, сумрачность. Потом из-за случайно увиденной царапины и небольшого подтёка лимфы на боку обратили внимание на опухоль. Прикладывали листы алоэ. Но очевидно, процесс зашёл далеко и прогрессировал быстро. Когда это поняли и видя тяжесть болезни и наверное предсказуемый финал, решили, что лучше не мучить животное медицинским вмешательством, которое наверное свелось бы – всё равно – к печальному исходу, оставили статус кво.

Маркиз стоически переносил болезнь, никаких жалоб. Соня иногда мяукала из жалости… До последнего, пошатываясь, ходил в свой туалет… Кормили его с ладони… Умывали и поили освящённой водой… Маркиз передвигался, шатаясь, останавливался на подгибающихся от слабости лапах… Потом он уже и мягкий корм не принимал и пить перестал… Тихо умирал. А сильное сердце продолжало биться.… Организм сибиряка сопротивлялся смерти, цеплялся за жизнь, не был согласен с биологической «справедливостью».

Прошло, как обнаружили у Маркиза опухоль, несколько дней. Однозначно можно сказать: Маркиз ещё мог бы пожить… Что стало причиной преждевременного конца: рак, саркома или что-то подобное. Возможно – заражение. Впрочем, смерть причину найдёт…

Похоронил я Маркиза за калиткой, между молоденькой сосенкой и яблоней 28 декабря. Грунт был оттаявшим, как будто плакал об умершем.

Положил на могилку несколько камней, присыпал снежком, постоял…

Уже в последнем замесе у Сони и Маркиза – после смерти Маркиза и последней физиологической возможности Сони – родилось четверо котят: одного Соня задушила (возможно, от невозможности прокормить всех), двое совершенно белых, как она – мальчик и девочка и один рыженький с белым. По объявлению за кошечкой приехала девушка, но когда увидела и второго такого же, упала на колени и потребовала отдать ей обоих, т. е. братишку и сестрёнку – сказала, что одного – для своих родственников. Себе оставили рыженького. Это был Рыжик 2 – кот с поразительно пушистым хвостом, как у белки. Как и его отец – Маркиз, Рыжик 2 немногословен, поддерживает порядок в округе (случайных гостей во дворе не наблюдается), ловит мышей и давит крыс, которых иногда приносит под дверь – для демонстрации своей деятельности, каждую ночь уходит на службу…

Соне по её смерти было лет 17…

Кошки не хотят, чтобы кто-то видел, как они умирают, кошки уходят туда, где можно спрятать свою смерть и умирают молча…

Я поднял Соню в холодной веранде и перенёс в её домик в комнате. Какой сильный инстинкт: Соня – ангорская, теплолюбивая кошка, но ушла из теплой кухни на холод, чтобы умереть без свидетелей.

У Сони несколько лет назад образовалась киста на животике и она была беременна последний раз… Ветеринар по поводу кисты сказал, что, во-первых, кошке не больно, во-вторых, пусть родит, а уж тогда займётся кистой. Потом, учитывая возраст кошки, решено было не мучить её операцией и предоставить естественному ходу вещей.

Смерть наступала долго, внешне это проявилось потускнением шерсти Сони – ранее блестящей и пушистой, слабостью, малоподвижностью и долгим сном, неразборчивостью туалетного места…

Соня лежала в открытом домике на правом боку… Одиннадцатого января в 16 часов я закрыл Соне глаза.

Хоронить Соню было невозможно – земля промёрзла. Завернул её в белую простынку, положил в полиэтиленовый мешок, отнёс до весны под сливу, забросал снегом и укрыл временную могилку шиферными листами. Весной схороню в земляной могиле, как и Маркиза, и недалеко от него.

Не надо впадать в отчаяние…

«Октябрь уж наступил...»(А. С. Пушкин. «Осень»).

Я работал на крыше склада парашютов – это около 4 м. «над уровнем моря». Залезал со стремянки, а т. к. стремянка – 3,25 м., то на необходимый «уровень» надо было ещё и запрыгнуть. «Запрыгнул», а когда вытягивал на крышу кабель от артскважины – ради которого и полез, услышал специфический звук упавшей алюминиевой конструкции. Пошёл по крыше посмотреть, что бы это значило? Точно, стремянка, задетая кабелем, упала…

Путь к возвращению на грешную землю отрезан.

«Все, можно впадать в отчаяние».

Что делать? – этот, первый из двух сакраментальных вопросов, присущих русскому человеку, категорически будоражил меня «до потери сознательности», как сказал бы Щукарь. Но второго – кто виноват? – не возникло, т. к. я был один, если не считать больших птиц, кружащих надо мной. Нет, это не были коршуны или тому подобные стервятники, чтобы поживиться мною – бездыханным, т. е. чтобы склевать меня (ведь мною можно подавиться – хотя и при моей т. н. «талии» в 67 см., но, если Маяковский говорил о себе: «Я из мяса и костей весь», то я по большей части – из того, что во второй части его определения).

Это были аисты – из сочувствия собиравшиеся, может быть, отнести меня кому-нибудь в подарок (как бы из магазина или с капустного поля – в противоположность тому случаю, когда меня моя мама – по её рассказу – нашла на острове, около коровы, которая зализывала мне причёску – эта мамина наивная метафора составляет, тем не менее, историческую правду, т. к. у меня две «макушки» – вторая надо лбом, которая и является, якобы, результатом парикмахерской деятельности упомянутой коровы).

Кроме аистов – в воздухе, мне молча сочувствовали два самолёта, сиротливо стоящие на поле аэродрома.

Прыгать – можно покалечиться: земля мёрзлая, и бетонные ступени рядом. Пошёл по пресловутой крыше по периметру: два-три места позволяли как бы спастись, но были ненадёжны.

Передо мной замаячила перспектива голодной смерти в одиночестве (не в яме, но и без Аиды) равно – судьба ямщика из песни про глухую степь. Положение становилось хуже губернаторского.

«Да, есть из чего впасть в отчаяние».

Ещё побродив по крыше с печально-философской мыслью о превратностях судьбы и загробной жизни, я обнаружил близко растущее дерево и вспомнил барона Мюнхаузена. Одно из двух: либо он утонул бы в болоте, куда угодил вместе с конём, либо… одно из двух (как говорил ироничный Швейк: «Одно из двух – либо пациент жив, либо пациент мёртв»).

Все знают, что выбрал Мюнхаузен. Правильно – жизнь, потому что голова у барона была думающая, а рука сильная – и он вытащил себя за волосы из болота, разумеется, вместе с конём.

Видно невооружённым глазом, что мне далеко до милого моему сердцу Мюнхаузена, во всех смыслах, но я последовал его примеру и предпочёл жизнь, потому что ничего ещё не успел совершить героического – даже пообедать, вернуть долги, обнять коня и даже написать эту записку.

Коротко говоря, я подошёл к дереву. Как я по нему спускался – это надо рассказывать отдельно и в другом месте. Однако, не буду преувеличивать своё достижение: спускался-то я без лошади (правда, у меня была нелёгкая сумка с инструментом, которая оседлала меня, как барон – своего коня). Чуть не забыл: спустился-таки я на землю – несколько ободранный, но в общем – без потерь, чтоб, как было сказано поэтом: «ногою твёрдой встать при море» (в моём случае – при аэродроме). Опять нет повода не выпить (после).